"Время было тяжелое, голодное…"
Александр Моисеевич Городницкий – поэт, по мировоззрению шестидесятник, один из основоположников жанра авторской песни в СССР, один из ведущих российских ученых в области геологии и геофизики океана, автор более 250 научных работ, в том числе 20 монографий, посвященных геофизике и тектонике океанского дна. Он заслуженный деятель науки РФ, заслуженный деятель искусств РФ, первый лауреат Государственной литературной премии им. Булата Окуджавы. В октябре 2018 г. песня Городницкого "Атланты", бывшая неофициальным гимном Санкт-Петербурга, стала официальным гимном Государственного Эрмитажа. Его именем названы малая планета (астероид) № 5988 и перевал в Саянских горах.
Он родился в 1933 г. в Ленинграде на Васильевском острове, в еврейской семье инженера-полиграфиста, кавалерa ордена Трудового Красного Знамени Моисея Афроимовича Городницкого и его супруги Рахили Моисеевны, преподавателя математики. До войны семья жила в коммунальной квартире. Первую блокадную зиму Саша вместе с матерью пережил в Ленинграде. В апреле 1942 г. маму и сына эвакуировали в Омск, где отец работал на военном предприятии. В 1945 г. семья Александра Моисеевича вернулась в Ленинград. Он поделился с нами своими воспоминаниями о войне, голоде и блокаде, нелегкой жизни в эвакуации и антисемитизме тех лет.
Начало войны
Для меня война началась не 22 июня, а 1 мая 1941 г., на первомайской демонстрации, на которые я любил ходить вместе с отцом. Колонна Картографической фабрики ВМФ, двигавшаяся по улице Герцена, которой сейчас вернули прежнее, дореволюционное название Большая Морская, через Исаакиевскую площадь, ненадолго остановилась у здания германского консульства, на котором развевался огромный красный флаг с белым кругом и черной свастикой посередине. Тогда мы еще дружили с Третьим рейхом. Уже потом, в черную зиму блокады и в сибирской эвакуации, мне, как страшный сон, как кошмар, виделся этот гитлеровский флаг, развевающийся над моим родным Ленинградом.
Я отчетливо помню ясный июньский день, когда отец приехал из города на дачу и сказал, что началась война. В это трудно было поверить: вокруг стояла невозмутимая летняя тишина, и казалось, что ничего не изменилось. Однако изменилось многое. Почти сразу после начала войны, в июле 1941-го, моя мать вместе с начальными классами своей школы выехала, забрав меня с собой, в деревню под Валдай. В соответствии с планом эвакуации, составленным еще перед Финской войной в 1939-м, туда отправили несколько десятков тысяч ленинградских детей. Как вскоре выяснилось, вывезли нас практически навстречу немцам... Уже в первый месяц войны вермахт вплотную подошел к Валдаю, в то время как Ленинград еще был относительным тылом. Вспоминаю, как громыхали на западе орудийные залпы, горело небо, через деревню тянулись обозы с беженцами и медсанбаты. Линия фронта стремительно приближалась.
Многие родители кинулись из Ленинграда за своими детьми, чтобы забрать их обратно. В августе одним из последних эшелонов нас с матерью вывезли в Питер.
Помню бомбежку на станции Малая Вишера, когда мы прятались под вагонами, а вокруг всё было красиво освещено яркими осветительными ракетами. (Несколько лет назад, в Нью-Йорке, я неожиданно встретил женщину примерно моего возраста, с которой, как оказалось, мы тогда ехали в одном вагоне.) Так, с горем пополам, в конце августа мы добрались до Ленинграда, а 8 сентября немцы взяли Шлиссельбург и замкнулось кольцо блокады.
Осень 1941 г. тоже была сухой и погожей. Бомбежки становились всё чаще, к ним добавился артиллерийский обстрел. Пайки урезались каждую неделю. К зиме вырубили все деревья на бульваре. Исчезли с улиц и дворов голуби, кошки и собаки. Располагавшийся неподалеку от нашего дома Андреевский рынок из праздничной выставки пищевого изобилия превратился в мрачную пустыню. По городу распространялись упорные слухи, что детей воруют, убивают и продают потом на рынках в качестве телятины. Поэтому мать категорически запретила мне выходить на улицу. Отца еще в августе отправили в Омск, куда была эвакуирована Картографическая фабрика для срочного выпуска военно-морских карт, и мы с матерью остались вдвоем. Началась бесконечная, черная и голодная блокадная зима.
Пожар в доме
Дом наш загорелся в январе 1942-го не от бомбы и не от снаряда. В квартире выше этажом умерла соседка и оставила непогашенной буржуйку, а гасить понемногу разгоравшийся пожар было нечем – воду тогда приходилось таскать из проруби на Неве. В апреле 1942-го через ладожскую Дорогу жизни нас отправили в эвакуацию в Омск, где работал отец. Машины шли ночью с погашенными фарами, чтобы, не дай бог, не заметил враг.
Многие при этом гибли, проваливаясь под весенний лед. На восточном берегу Ладоги нас пересадили в товарные вагоны. В Омске первый год отец почти всё время был на казарменном положении – надо было срочно пустить фабрику. Мать сначала пошла работать вахтером (за это давали рабочую карточку), а к 1944-му освоила специальность сначала корректора, а потом технического редактора в Гидрографии, где и проработала до пенсии. Уже после войны, около 25 лет, она редактировала морские лоции, штурманские таблицы и наставления для мореплавателей. Вспоминаю, что уже через десятки лет, во время долгих плаваний на "Крузенштерне" и других гидрографических судах, открывая по ночам на вахте в штурманской рубке увесистые тома морских лоций, в выходных данных я не без гордости читал: "Технический редактор Р. М. Городницкая".
Эвакуация
В эвакуации в Омске я пошел в школу, сразу во второй класс. Время было голодное. Немногие носильные вещи, захваченные из Ленинграда, были довольно скоро обменены на продукты. Спасала посаженная нами картошка, которая заменяла всё. Там, в эвакуации, класса с третьего, я пристрастился к чтению. В доме на Войсковой улице, где нас поселили, каким-то образом оказались подшивки старых журналов "Вокруг света", которые я перечитывал по много раз, наивно мечтая о дальних путешествиях. Может быть, именно поэтому география стала моим любимым предметом. Сюда же, в Омск, был эвакуирован из Москвы Театр им. Евгения Вахтангова, так что первый мой выход в драматический театр состоялся в Омске. Было это, кажется, уже в 1943-м. На сцене шел "Сирано де Бержерак" в переводе Щепкиной-Куперник. Мне посчастливилось месяца за два до этого прочесть однотомник Ростана, так что всего "Сирано" я знал почти наизусть. В конце первого акта, действие которого происходит в театре, король проходит со свитой через сцену и говорит: "Что сегодня было на ужин!" К всеобщей радости публики, актер, игравший короля, под сильным впечатлением от собственного ужина, а возможно, и в мечтах о нем, неожиданно сказал: "Что сегодня было на ужин – биточки!"
Однако основу культурной жизни в эвакуации составляло кино. Его крутили в клубе Гидрографии по два раза в неделю. И песни, впервые прозвучавшие с экрана, надолго овладевали зрителями. Помню, как поразил меня фильм "Большой вальс"; как все мальчишки после фильма "Три мушкетера" постоянно распевали на пыльных омских улицах бодрую песенку д’Артаньяна: "Вар, вар, вар, вар, вара, я еду на коне". Но более всего запомнился мне Марк Бернес в фильме "Два бойца" с его знаменитой песней "Темная ночь". Кинофильм этот был особенно близок мне еще и потому, что действие его проходило в недоступном для меня тогда Ленинграде.
Вместе с тем, когда я думаю об истоках авторской песни в нашей стране, полагаю, что ее зачинателями были не только Булат Окуджава и другие авторы начала 1960-х. Их предтечей в военные годы был и Марк Бернес с гитарой в руках, который среди грохота бомб и снарядов "ревущих сороковых" впервые открыл для нас задушевную интонацию авторской песни. И если именно интонация, негромкий, но проникающий в самое сердце голос – отличительная особенность этого жанра, то Марка Бернеса можно с уверенностью причислить к его основателям. И это в те времена, когда гитарy еще обличали как символ мещанства. Не случайно песня "Темная ночь", сразу же выделившись на гремящем фоне грозных и бравых военных песен, за несколько недель облетела всю страну, стала любимой на фронте и в тылу, породила массу веселых и грустных пародий. Открыв для себя Бернеса этой песней, я стал буквально отслеживать все его роли. Оказалось, что удивительная и точная интонация его негромкого речитатива звучит во всех песнях, которые он поет: и в кинофильме "Истребители" ("В далекий край товарищ улетает"), и даже в не слишком удачной песне о Ленинграде ("Слушай, Ленинград, / Я тебе спою / Задушевную песню мою"). Все песни он пел так, как будто сам их написал. При этом задушевность исполнения совершенно не зависела от сопровождающего инструмента – это могла быть гитара ("Темная ночь"), рояль ("В далекий край товарищ улетает") и даже гармошка ("Тучи над городом встали").
Омские мальчишки объяснили, что значит быть "жиденком"…
В Омске я впервые понял, что песня может не только радовать, но и вызывать чувство обиды и стыда. Еще в 1942-м, в начале эвакуации, словоохотливые омские мальчишки в нашем дворе, обозвав меня "жиденком", популярно объяснили мне, что это значит. Хорошо помню растерянные лица родителей, к которым я кинулся за поддержкой. Помню, как долго плакал и ни за что не хотел быть евреем, хотел быть как все вокруг. Уже значительно позднее я узнал о нацистских песнях, распевавшихся в гитлеровской Германии, и понял, какой страшной может быть песня, призывающая к убийству и погромам.
Было трудно мне первое время
Пережить свой позор и испуг,
Став евреем среди неевреев,
Не таким, как другие вокруг,
Отлученным капризом природы
От ровесников шумной среды.
Помню, в Омске в военные годы
Воробьев называли "жиды".
Позабыты великие битвы,
Неприкаянных беженцев быт,
Ничего до сих пор не забыто
Из мальчишеских первых обид.
И когда вспоминаю со страхом
Невеселое это житье,
С бесприютною рыжею птахой
Я родство ощущаю свое,
Под чужую забившейся кровлю,
В ожидании новых угроз.
Не орел, что питается кровью,
Не владыка морей альбатрос,
Не павлин, что устал от ужимок,
И не филин, полуночный тать,
Не гусак, заплывающий жиром,
Потерявший способность летать.
Только он мне по-прежнему дорог,
Представитель пернатых жидов,
Что, чирикая, пляшет "семь сорок"
На асфальте чужих городов.
"Пытался найти наш омский дом…"
Работая над автобиографическим документальным фильмом "Атланты держат небо..." (режиссер Наталья Касперович), я со съемочной группой побывал в Омске. Надо сказать, что в огромном, современном промышленном городе я не узнал города военных лет, где прожил четыре года эвакуации. Пытался найти наш омский дом, но, видимо, его уже не существует. А проблемы того времени сохранились до сих пор.
Из всех дней, проведенных в Омске, отчетливо всплывает в памяти самое радостное событие – День Победы в 1945 г. Школы и госпитали работали. Помню, когда я учился во втором и третьем классах, мы читали стихи раненым. Время было очень тяжелое, голодное. Первые диктанты писались в самодельных тетрадках из оберточной бумаги. Но борьба с общим врагом и наша общая Победа над ним объединяли людей.
Возвращение в Ленинград
В сентябре 1945-го мы возвратились в родной Ленинград. Поскольку дом наш на Васильевском сгорел, отцу выписали ордер на комнату, разрушенную попаданием снаряда, в большом доме на углу Мойки и Фонарного переулка. На время ремонта нас почти на три месяца приютила семья Карцевых, с которыми мои родители познакомились в начале эвакуации, в товарном вагоне эшелона, идущего в Омск. Глава семьи Георгий Николаевич был старым "морским волком" и еще до войны много лет проработал в Главсевморпути. Только в конце ноября мы с родителями наконец-то перебрались в собственную комнату в большой коммунальной квартире на Мойке, 82, где я прожил более десяти лет. Война для меня закончилась. Но ее отзвуки еще не раз возникали в моей жизни.
Мама
Моя мать, Рахиль Моисеевна Городницкая, умерла в ноябре 1981 г. от очередного инфаркта. Сама она за всю свою жизнь, кроме повседневной работы и забот по дому, ничего не видела и, конечно, за границей не бывала, по морям не плавала. Последние годы мать мучили постоянные страхи за меня и за отца, превращавшиеся в нервную болезнь. Она боялась взять телефонную трубку, открыть дверь на внезапный ночной звонок. Когда я задерживался вечером в городе, могла часами стоять у окна, с тревогой вглядываясь в темноту. При этом к моим многомесячным экспедициям в Арктику и дальние моря она относилась спокойно, даже зная о риске во время погружений на подводных аппаратах. Всё это происходило как бы вне ее реальной жизни и не вызывало такого беспокойства, как мои вечерние опоздания.
Все невзгоды нашей семьи ложились на хрупкие мамины плечи. Ее любили, кажется, все вокруг – и домочадцы, и соседи. Каждого вошедшего в дом она старалась прежде всего накормить, хорошо помня черные военные годы. Более всего боялась обременить кого-нибудь собой, причинить неудобство. Терпеть не могла долгов и внушила эту нетерпимость мне. В доме, несмотря на нужду, всегда поддерживала медицинскую чистоту. Она и умерла от того, что, почувствовав себя плохо и уже вызвав врача, вдруг решила вытереть пол, показавшийся ей недостаточно чистым. Ее внезапная смерть, по существу, сломала отца.
Папа
Отец, Моисей Афроимович Городницкий, после ухода мамы потерял интерес к жизни, хотя был человеком любознательным и общительным. В январе 1985 г. у него обнаружили рак легких, к сожалению, неоперабельный. Летом того же года мы с женой не без труда уговорили его переехать к нам в Москву (он долго сопротивлялся этому переезду, не желая уезжать от могилы матери). Скрывая от него смертельный диагноз и стараясь отвлечь от размышлений о болезни, я предложил ему написать воспоминания о его детстве и юности. Будучи человеком, приученным к порядку и каждодневному труду, он завел конторскую книгу и начал аккуратно записывать туда свои воспоминания. Работал он, к несчастью, недолго. 6 мая 1986 г. он умер на моих руках от горлового кровотечения.
Отца никак не вспомню молодым:
Всё седина, да лысина, да кашель.
Завидую родителям моим,
Ни почестей, ни денег не снискавшим.
Завидую, со временем ценя
В наследство мне доставшиеся гены,
Их жизни, недоступной для меня,
Где не было обмана и измены.
Безропотной покорности судьбе,
Пренебреженью к холоду и боли,
Умению быть равными себе
И презирать торгашество любое.
Они, весь век горбатя на страну,
Не нажили квартиру или виллу,
Деля при жизни комнатку одну,
А после смерти – тесную могилу.
Чем мы живем сегодня и горим?
Что в полумраке будущего ищем?
Завидую родителям моим,
Наивным, обездоленным и нищим.
Воспоминания о родителях
Когда я думаю о счастливых семейных парах, в наше время достаточно редких и нетипичных, то всегда вспоминаю своих родителей. Сейчас они лежат рядом под одним надгробным камнем на Казанском кладбище в Царском Селе, и я рано или поздно думаю к ним присоединиться. Каждый раз по приезде в Питер, навещая их могилу, расположенную в конце еврейского участка, прохожу мимо древнего покосившегося и заросшего мхом могильного камня с изображением магендавида и надписями золочеными буквами по-русски и на иврите. Здесь похоронен в 1896 г. лейб-гвардии фельдфебель Шимон Черкасский, видимо, выходец из кантонистов, отдавший жизнь за обретенную им негостеприимную родину. Заброшенная эта могила поневоле заставляет задуматься о собственной судьбе.
День сегодняшний
Однажды питерский телеканал "100 ТВ" выпустил документальный сериал "Дети блокады" – об известных жителях Петербурга, переживших блокаду, в число которых попал и я. Съемочная группа сначала снимала меня на 7-й линии, у ворот моего старого дома, а потом в Музее истории Санкт-Петербурга на Английской набережной Невы, где есть большой отдел, посвященный блокаде. Меня привели в маленькую комнатушку, имитирующую блокадную пору: буржуйка, окна, заклеенные крест-накрест бумажными полосками, черная тарелка репродуктора на стенке, – и усадили на узкую койку. "Подождите пару минут, – сказали операторы, – мы сейчас принесем камеру и будем вас снимать". С этими словами они вышли. Через две минуты в уши мне неожиданно ударил вой сирены, из включившегося репродуктора хорошо знакомый, как бы возникший из подкорки моей памяти, голос закричал: "Воздушная тревога! Воздушная тревога!" Сердце мое бешено заколотилось. Я съежился, обхватив голову руками. На глазах выступили слезы. Оказывается, всё это время операторы снимали меня скрытой камерой, а потом вставили это в фильм. Ну и методы! Почти как у Анджея Вайды в картине "Всё на продажу"! Через пару дней после показа этого фильма по телевидению мне позвонила моя давняя приятельница, литературный критик Ирина Муравьева: "Я хотела поговорить с тобой о блокаде, но видела по телевизору фильм и не буду тебя тревожить".
(Подготовила Яна Любарская)
Источник: "Еврейская панорама"
Комментариев нет:
Отправить комментарий