Генрих Киршбаум:
МОТИВЫ НЕМЕЦКОЙ МИФОЛОГИИ И ИСТОРИИ
В СТИХОТВОРЕНИЯХ О. МАНДЕЛЬШТАМА 1917 года
В культурно-исторической концепции раннего Мандельштама Германия и Россия, "германский и славянский лен" ("Зверинец") происходят из одного культурно-языкового источника. Единство происхождения предопределяет родство и взаимозависимость исторических судеб. Поэтому неслучайно в 1917 г. в поисках путей дальнейшего развития России поэт целенаправленно обращается к опыту немецко-русских культурно-исторических связей столетней давности.
Летом 1917 г., в межвременье революций, в то время, когда крахом заканчивается очередное наступление русских войск на германском фронте и в Петрограде проходят демонстрации против Временного правительства, Мандельштам пишет стихотворение "Декабрист". Ключевое событие первой трети XIX в. автор проецирует на актуальные ему исторические события.
Предыстория восстания происходит в Германии. В стихотворении "Шумели в первый раз германские дубы…" метафорически описывается настроение перелома, охватившее Германию в 1810-е гг. Мандельштам пользуется "древесной" символикой: с конца XVIII - начала XIX в. дуб, конкурируя с липой, усилиями романтиков становится новым "немецким деревом". Дуб - священное древо германского бога Донара - олицетворяет мощь и постоянство, дубовый лист - знак победы. Безусловно, Мандельштам мог и не учитывать символическую силу "шумящих дубов", опираясь на чисто метафорический потенциал образа. Тем не менее для нас важно, что он обращается к образу, которым пользовались сами германские патриотические силы в начале XIX в.
Ощущение исторического перелома, "триумфального поворота" истории, замешанное на радости победы над Наполеоном, пережили не только немецкие, но и русские участники освободительных войн 1813-1815 гг., т.н. рейнского похода. Многие будущие участники декабрьского восстания вернулись в свое отечество в охватившем их эйфорическом хмеле вольности. Из протоколов допросов заговорщиков становится ясной ориентация многих декабристов на немецкие тайные союзы. Судя по всему, многие положения и руководства немецкого Тугенбунда и легли в основу декабристских уставов и прожектов [Рогов: 105-126]. Конечно, исторические исследования связей декабристов с "немцами" к моменту написания стихотворения только начинались, тем знаменательнее, что историко-филологическая интуиция не подвела Мандельштама.
Мандельштам показывает, что речь идет не только о военном союзе, но и о некоем культурном единении. "Подруга рейнская тихонько говорит": происходит дружественная беседа, разговор в атмосфере доверительности. Подняты стаканы за всеобщую свободу - русская и немецкая культуры пьют на брудершафт. Пунш олицетворяет "немецкое", "широкий шум самовара" - "русское".
"Подругой рейнской" называет Мандельштам вольнолюбивую гитару. Гитара в данном случае, с одной стороны, модифицированная лира - символ поэтического творчества, с другой стороны - конкретная деталь. Под гитарное сопровождение пели друг другу песни немецкие и русские офицеры, отдыхая и готовясь к очередной битве.
В одном из черновиков стихотворения немецкая тема звучит еще сильнее:
Германия - "невеста" России. На дне Рейна будущему декабристу мерцает обещанное раскрепощение. Чужая, но духовно родственная страна - охваченная освободительной эйфорией Германия - является мандельштамовскому декабристу идеалом, образцом и одновременно гарантом искомого освобождения.
Образ кольца "на дне реки чужой", на дне Рейна, отсылает и к золоту Рейна из древнегерманских сказаний о Нибелунгах. На золоте Рейна лежит проклятие: искомое кольцо становится источником раздора между теми, кто стремится его захватить и приносит гибель своему обладателю.
В окончательной редакции пятой строфы Мандельштам и его лирический герой задаются, в отличие от разобранного черновика, не вопросом культурно-исторического и мифологического подтекста декабрьского восстания, а его историческим смыслом.
Все стихотворение развивается в полемике между пафосом декабристов и аннулирующей его исторической реальностью:
Союз но выражает определенное дистанцирование, отмежевание от предыдущего высказывания и усиливает следующее высказывание, получающее характер исторического приговора (наподобие тютчевского в стихотворении "14-е декабря 1825-го года"). Приговор этот приводит лирического героя в замешательство.
Путаница, смута царит во всеобщем восприятии культурно-исторических событий - и здесь Мандельштам говорит уже и о своем времени, о 1917 г. В мандельштамовском "все перепуталось" парономастически звучит и то перепутье, на котором оказалась страна. Последняя строка олицетворяет и вербализирует эту запутанность. Перечисляются три имени собственных, которые, кажется, не имеют друг к другу никакого отношения.
Лирический герой и/или декабрист скрываются от нарастающего безумия в сладостное заклинание-причитание (и сладко повторять). Сладость эта лексически подхватывает ту "сладкую вольность гражданства", которой опьянила Россию "вольнолюбивая" Германия. Мы помним, что "немецкому" в стихотворении отведена роль носителя той искомой свободы, вольности, опьянение которой вынуждает декабристов последовать своему роковому "честолюбивому" порыву. Сладкое повторение, произношение имен оказывается единственным действенным противоядием против наступающего хаоса и забвенья. То, что будет повторено и запомнено, не должно кануть в Лету.
Стихотворение заканчивается образом Лорелеи. Мотив Лорелеи разрабатывался немецкими романтиками (Брентано, Эйхендорфом, Гейбелем и Гейне) как раз в ту же самую эпоху, на которую приходится рейнский поход и восстание декабристов. В этом смысле Мандельштам работает с культурными пластами эпохи ее же средствами, ее же производными. В образе Лорелеи для него важен прежде всего мотив губительного, искусительного зова, зазывания, заманивания. В стихотворении "Сумерки свободы" лирическое Я - в роли шкипера, наподобие того, которого своим пением завлекает на дно гейневская Лорелея. Корабль времени готов каждую минуту пойти ко дну, и в это решающее мгновенье нужно набраться мужества, взять себя в руки, иначе - гибель, кораблекрушение, Лета. Лорелея метонимически и метафорически связывается с Германией, соблазняющей, завлекающей Россию на губительный для нее путь. Рейн оборачивается Летой. На глазах Мандельштама и его обреченного декабриста обольщенная Лорелеей Россия погружается в Лету.
Размышления о судьбах истории, тематизированные в "Декабристе", продолжаются в стихотворении "Когда на площадях и в тишине келейной...", написанном уже после Октябрьского переворота. Нарастающая историческая катастрофа принимает новые измерения: в конце 1917 г., когда написано стихотворение, действительность и последствия произошедшего сдвига становятся еще более непредсказуемыми и фатальными, приводящими в безумное замешательство.
Мандельштам не пытается идти против течения истории, он принимает ее "решение". О том, какой высокой ценой это ему досталось, рассказывают многие стихотворения 1916-1918 гг.: петропольский цикл, "Когда октябрьский нам готовил временщик...", "Кассандре", "Сумерки свободы" и "Когда на площадях...":
В начале стихотворения описывается состояние сумасшествия, охватившее как массы, так и каждого отдельного человека. Безумие - везде, на шумных "площадях и в тишине келейной". Поэт и действительность, лирическое Мы - а Мы Мандельштама вбирает в себя все поколение - на перепутье, пора сделать свой выбор. В поисках оптимального и адекватного решения Мандельштам примеряет к России различные культурно-исторические пути выхода из создавшегося тупика. Стихотворение "Когда на площадях..." и является одной из таких примерок.
Развитие темы происходит в пространстве германской мифологии. В критический момент истории "жестокая зима" предлагает нам белое вино Валгаллы. Мотив предложения, завлечения, искушения, имплицитно присутствующий в ткани "Декабриста", явственно обнаруживает себя в стихотворении "Когда на площадях...": "нам предлагает стужа". Тот факт, что стихотворение первоначально называлось "Рейнвейн", подчеркивает ключевой характер образа-мотива вина. С одной стороны, "Валгаллы белое вино" напоминает лирическому Мы "светлый образ северного мужа". Архаическое "муж" звучит у Мандельштама торжественно и возвышенно. То же самое существительное поэт использовал для греков: ахейские мужи. Светлый образ северного мужа напрямую связан с акмеистическим адамизмом. Для Гумилева адамизм значил "мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь" [Гумилев: 55].
С другой стороны, Рейнвейн, напоминающий "светлый образ северного мужа", предлагает не кто иной, как зима, стужа. Ее эпитет - "жестокая". Образ жестокой зимы пронизывает многие стихотворения Мандельштама времен революции и гражданской войны, в которых поэт формулирует свою поэтическую и гражданскую позицию по отношению к происходящему. В "Декабристе" надвигающаяся историческая катастрофа дана в образе нарастающего, "постепенного". За похолоданием пришла настоящая зима: зачумленная, гиперборейская, студеная зима, "летейская стужа". Образ зимы становится центральным символом революционных и гражданских бурь. Теплый, домашний уют европейской культуры - нарушен. Наступает время холодного и жесткого отрицания культуры.
И вот, после того, как так соблазнительно и в то же самое время настораживающе описано предложение зимы, поэтическое высказывание разворачивается в третьей строфе на 180 градусов. Этот поворотный момент вновь выделяется адверсативным союзом но:
У северной, нордической мужественности есть своя оборотная сторона, червоточина - грубость. Грубые скальды не знают радостей игры. См., например, в докладе "Скрябин и христианство" (1915):
<...> свободное и радостное подражание Христу - вот краеугольный камень христианской эстетики. Искусство не может быть жертвой, ибо она уже совершилась, не может быть искуплением, ибо мир вместе с художником уже искуплен, - что же остается? Радостное богообщение, как бы игра отца с детьми, жмурки и прятки духа... [Мандельштам: 158].
Игра для поэта - не только творческое действо, но и одна из основ христианской эстетики. Радость игры - Божий дар. Северным скальдам и дружинам она не знакома, поэтому они в этом смысле еще язычники. Их радость - не творческой, а деструктивно-гедонистической природы, поэтому она и груба.
Подчеркивая пропасть, отделяющую европейский Север от Юга (а Юг Мандельштама - средиземноморский мир, олицетворяющий и воплощающий в себе культуру и цивилизацию), поэт переносит чаадаевскую идею отлученности России от всемирной истории на "германский" мир.
Знаменательно, однако, исчезновение в третьей и четвертой строфе лирического Мы, доминировавшего в первой половине стихотворения (ведь там поэт четырежды употребил местоимения первого лица множественного числа). Судя по всему, с высказыванием в третьей и четвертой строфе поэт не решается идентифицироваться.
Что же это за анонимный противоголос, отказывающийся от заманчивого "северного" предложения? Скорее всего здесь мы имеем дело с т.н. "Advocatus Diaboli", речь которого начинается с адверсативного союза но: во второй половине стихотворения Мандельштам аргументирует доводами (отлученность от Юга) противной стороны, сам при этом не являясь ее сторонником.
"Упрямая подруга", на этот раз обозначающая Россию, отсылает к "подруге рейнской" из "Декабриста". Символический образ Рейна, в котором воплощена Германия, связывает оба стихотворения. "Рейнвейн" - метонимическая ниточка к мифологической сфере немецкой культуры, "рейнская подруга" - к исторической. Россия отказывается от рейнвейна. Об этом мы узнаем в последних двух строках стихотворения. Логико-синтаксически отказ должен был стоять до аргументации отказа, на что указывает частица все-таки, подразумевающая скрытое противопоставление. У Мандельштама же она уходит в конец стихотворения. Причиной тому может быть перепутанность, запутанность, разобранная нами в связи с последней строфой "Декабриста". Здесь она получает дополнительную мотивировку. Предложение "стужи" настолько заманчиво, что лирическое Мы, уже внутри себя отказывающееся от рейнвейна, все-таки обдумывает сделанное ему предложение.
Мандельштамовское отношение к "германскому" в стихотворении "Когда на площадях..." - амбивалентно. С одной стороны, поэт восхищается северными, "немецкими" качествами: мужеством, силой, храбростью, упорством, холодным и чистым разумом, самообладанием. Как раз этих качеств и не хватает сходящим с ума "на площадях и в тишине келейной". С другой стороны, мужественно-воинственный потенциал, имманентный германству, настораживает поэта, в северных "доблестях" содержится опасность, и всего лишь один шаг от мужества к высокомерию и деспотичности, от силы к жестокости, от смелости к буйству. Опасность этого шага велика постольку, поскольку "северный муж" не достаточно вдохнул в свою грудь воздух блаженного Юга. Мандельштамовское вопрошание принимает характер отчаянного предостережения. Вопрос о путях развития, адекватных русской культуре, остается трагически открытым.
ЛИТЕРАТУРА
Гумилев: Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. М., 1990.
Мандельштам: Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2.
Комментариев нет:
Отправить комментарий