Не фунт изюму
Тешить собственное эго, с наслаждением унижая другого человека, — вот что некоторые из нас любят и умеют делать. Удивительно ли, что они остаются в одиночестве?!
Алиса ГРИН
… Ах, какие песни мы пели! А как верили словам этих песен! Раньше думай о родине, а потом — о себе… Или вот еще: жила бы страна родная, и нету других забот. Или: первым делом самолеты, ну а девушки — а девушки потом… Все, что касается дела, — в первую очередь, а ты сам — в последнюю. В наши мозговые извилины исподволь закладывали порочную идею о том, что личная жизнь — это второстепенно, а краеугольным камнем всех наших желаний и помыслов должна стать мечта о благосостоянии родного Советского Союза…
Помню, в начале восьмидесятых я впервые увидела видеозапись церемонии вручения "Оскара" в США, и меня больше всего поразило то, что все новоявленные оскароносцы, выйдя на сцену, благодарили за свой успех не родное правительство и любимую киноакадемию, а мать, отца, жену… Надо сказать, на сей возмутительный факт обратила внимание не одна я — все сотрудники нашей редакции после коллективного просмотра пленки не преминули отметить именно эту деталь. Мы испытывали даже неловкость за голливудцев — что же это они так нескромно, при всем честном народе, выставляют напоказ сугубо личные, даже интимные вещи…
В последнее десятилетие, когда незыблемые принципы, которыми советские люди руководствовались в жизни, неожиданно рухнули, большинство из нас бросились наверстывать упущенное и разбираться со своей личной жизнью. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Тем более, в средствах массовой информации появилось множество публикаций на эту тему, написанных психологами, врачами и социологами, где рассматриваются основные сложности отношений между мужчиной и женщиной и рекомендуются способы выхода из различных пиковых ситуаций.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Правда, в основном эти советы рассчитаны почему-то на предельно наивного, слепо-доверчивого и, мягко говоря, недалекого человека, который самостоятельно не способен ни проанализировать происходящее, ни извлечь хотя бы простейший опыт как из своих, так и из чужих ошибок. Хотя даже до специалистов уже дошло, что среди пар, составленных людьми с невысоким ай-кью, разводов гораздо меньше, чем среди интеллектуалов и знаменитостей. И происходит это в силу многих причин, говорить о которых здесь, наверное, не стоит. Потому что, как бы мне ни хотелось блеснуть собственными познаниями и выводами в области психологии семейных отношений, пишу-то я житейские очерки, а не научно-популярные статьи.
Тем более, неоднократно приходилось слышать, что "дельные" советы семейного психолога забываются немедленно после их прочтения. Поскольку, во-первых, в этом деле каждый сам себе профессор, а во-вторых, многие применить эти эмпирические советы попросту не могут — негде и не с кем. Так и продолжаем мы ворочать камни своей судьбы, как Бог на душу положит.
Как ни пессимистично это прозвучит, редкие пары счастливы в браке, и, поверьте, в своей работе я остро ощущаю это. Не буду приводить точных цифр статистики — не с докладом, чай, выступаю, — но в памяти застряли недавно опубликованные в периодике данные о том, что в США на каждые сто семейных пар разводов значительно меньше, чем на те же сто пар так называемых "совков". А мы — хотим того или нет — смело можем называть себя "совками". Со всеми вытекающими отсюда последствиями. И то, что среди нашего народу (я имею в виду — бывшего советского) разводов больше, — на мой взгляд, лучшее свидетельство того, что если государство поддерживает устои семьи, то семья крепчает, а если на первый план выпячиваются нужды самого государства, то семья от этого только проигрывает.
Разумеется, эгоцентризм государства — не единственная причина многочисленных разводов среди русскоязычного люда, но одна из главных. А рука об руку с ней идут трудности экономического характера, и это опять же вина государства.
…Что происходит с одиночками — известно. Очень многие прочувствовали на собственном опыте, как трудно, почти невозможно найти подходящего партнера для создания семьи в зрелом возрасте. Тем не менее, количество распадающихся семей не уменьшается. И никого еще чужой опыт, к сожалению, ничему не научил.
А если бы нам с наступлением мало-мальски сознательного возраста начинали вбивать в мозговые извилины хотя бы самую простую мысль о том, что нет у человека ничего главнее его семьи, скольких поломанных судеб можно было бы избежать! И в этом я вижу опять же серьезный прокол советской системы, уделявшей внимание каким угодно проблемам, кроме семейных и межличностных отношений. Нас не научили уважать внутренний мир другого человека. Нас вообще не научили уважать другого человека — его интересы, его мнение, его желания, его вкус.
"Если ты думаешь не так, как я, значит, ты дурак".
Тешить собственное эго, с наслаждением унижая другого человека, — вот что мы любим и умеем делать. Удивительно ли, что остаемся в одиночестве?!
* * *
Вряд ли Лев Толстой, работая над "Анной Карениной", предполагал, что простая его фраза "Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастная семья несчастлива по-своему", позже будет многократно растиражирована как в устной речи, так и в письменных экзерсисах. Я сама сбилась со счета, сколько раз употребляла эту толстовскую мудрость в своих очерках на житейские темы. Потому что каждое слово в ней актуально до сих пор и, думаю, долго еще не утратит своей актуальности.
Так вот, герой сегодняшней статьи — назовем его Олег — говорит, что был счастлив в семейной жизни. Или, может, сейчас он от тоски просто идеализирует прошлое?
— Да не умею я приукрашивать, — возражает Олег. — Так на самом деле было. Я же не утверждаю, что мы ни разу не поссорились с Майей за все тридцать лет супружеской жизни. Было много всякого, в том числе и ссоры, и обиды, и разногласия… Но у меня ни разу не возникло ощущения, что я ее просто не выношу. Я не мыслил себе жизни без Майки. Она была для меня самой умной, самой привлекательной, самой лучшей женщиной на свете, все понимающей и все умеющей. Как в песне пелось: и мать, и сестра, и жена. — Давайте я сейчас с самого начала все расскажу. Во-первых, мне приятно об этом вспоминать, а во-вторых, вам станет понятно, что происходит со мной сейчас.
Мы когда поженились, Майка не умела ни готовить, ни шить, ни вязать, вообще ничего. У ее родителей была домработница, которая делала все по дому, и ребенок всегда был присмотрен, накормлен и обихожен по высшему классу. Отец Майки занимал номенклатурный пост, мать работала детским врачом. Дом был полная чаша. Даже переполненная, я бы сказал. И, по идее, из такого разбалованного существа не могло получиться ничего путного. Однако не все в жизни так однозначно.
Я познакомился с Майей случайно. Она была из других, как говорится, слоев населения. Училась в медицинском на стоматолога, вращалась в студенческих кругах. А я парень простой. Отец погиб в самом конце войны, мама с двумя детьми — моим старшим братом и мной — едва тянула от зарплаты от зарплаты — она работала на кондитерской фабрике в ОТК, получала копейки, жили мы очень бедно… Учился я спустя рукава, хулиганил, и после седьмого класса дирекция школы выпихнула меня в ремесленное училище. Я там год проучился на токаря и ушел. Пошел работать в мастерскую, где делали ключи. Надо было матери помочь материально, да и приодеться хотелось. Надоело в тряпье ходить. Девушками я уже заинтересовался, да и они на меня поглядывали. Я ведь в шестнадцать лет был уже метр восемьдесят, штангу тягал, крепкий такой был парнишка…
Но поглядывали они на меня специфически — смерят взглядом с ног до головы и теряют интерес: брюки короткие, потрепанные, болтаются вокруг ног, башмаки чуть ли не каши просят, рубашки тоже, конечно, не шик… Сразу видно: голь перекатная. Меня это унижало, я мечтал одеться как человек, пойти в ресторан с девушкой, делать ей подарки, не считая каждую копейку… Но на ключах много заработать было нельзя, так что мечты о красивой жизни оставались тогда всего лишь мечтами.
В армии я научился водить машину, и мне это понравилось. Поэтому после демобилизации сразу сел за баранку. И тут мне повезло — удалось устроиться в автопарк одного министерства. Год проработал на грузовике, а потом меня пересадили на легковую, возить замминистра. Дело в том, что я к тому времени научился быть всегда аккуратным, хорошо одетым, следить за собой… Меня никто этому не учил — сам до всего дошел. И, конечно, среди шоферской братии я выделялся своим внешним видом и манерой поведения.
Сев за руль "Волги", я почувствовал себя другим человеком. Да и деньги появились неплохие. Мой шеф разрешал мне калымить, отпускал посреди рабочего дня, и я за день мог заработать на левых поездках столько, сколько за неделю на окладе.
* * *
Однажды вот так на улице мне голоснула Майка. Я подвез ее к дому, по дороге мы разговорились. Она мне сразу очень понравилась. Я к тому времени уже встречался с девушками, но после нескольких встреч мне становилось с ними скучно — пустые, манерные, ломаки какие-то напыщенные, помешанные на собственной неотразимости. Ну да, мордашка у тебя, может, и смазливая. А говоришь-то глупости!
То, что Майка другая, я заметил сразу. В глазах ум, доброта. Лицо милое, сама чистенькая, хорошо одета… А главное — без апломба. Манера поведения приятная, нос не дерет вверх… Я с нее денег не взял. Но и о свидании попросить не осмелился. Видел, что она из другого круга. Спросил только, как бы между прочим: "Вы здесь живете?".
Два дня она не выходила у меня из головы. Влюбился я в нее. В воскресенье, уже без машины, торчу напротив ее дома, жду: а вдруг она выйдет, тогда я на местности быстро сориентируюсь, как подойти, чтобы не получить от ворот поворот. А в голове у меня все время крутится: не в свои сани не садись. Я же простой шофер, семь классов образования да ремеслуха… Вот уж когда я начал проклинать себя за то, что легкомысленно относился к урокам.
Ошивался я так возле дома Майкиного, на парадное поглядывая в безнадежном ожидании. И тут вижу — в одном из окон она, на меня с улыбкой смотрит. У меня на лице, чувствую, тоже улыбка глупая расползается. Я ей рукой махнул: мол, выходи. И сам себя отругал: что за фамильярность, еще обидится, подумает, что я фанфарон какой-нибудь легкомысленный. Но она вышла. И так как-то просто себя повела, без всякой фанаберии, на равных…
Я еще больше влюбился в нее. Но когда Майя рассказала мне, что учится в медицинском, кто у нее папа, кто — мама, я приуныл. Нечего, думаю, ей со мной делать, этой девочке из высшего общества. И она это почувствовала, и сама, когда мы прощались, спросила, когда мы встретимся в следующий раз. Между прочим, позже Майка и о свадьбе сама заговорила. Потому что знала, что я по-настоящему ее люблю и ничего так на свете не хочу, как быть с ней до конца жизни. Но знала и то, что я ей неровня и мучаюсь этим. Хотя в то время понятие "неровня" в советском обществе как бы уже и не существовало. Однако то, что она была выше меня по всем уровням, никуда не спрячешь.
Это уже потом, когда у нас родился Димка, она решила, что мне надо закончить хотя бы техникум. Я не спорил: жена — врач, а я что — с семью классами!?
Майка сидела со мной над учебниками, вместе мы прошли весь курс автодорожного техникума, и мой диплом я подарил ей на десятилетнюю годовщину нашей свадьбы. Правда, я тоже кое-чему ее научил — готовить, считать деньги, вести хозяйство, мыть полы, гладить… Я-то с малых лет помогал матери и ко всему этому был приучен. С десяти лет супы варил, даже пироги пек.
В нашей семье командовала, конечно, Майя. Я редко с ней спорил — чего спорить, когда она все делала как надо. Если у нас и возникали иногда ссоры, то только из-за разного подхода к воспитанию сына. Я считал, что жена его балует, а она была недовольна, что я разговариваю с ним, по ее выражению, как старшина с рядовым. Но эти расхождения мы с ней обычно улаживали мирно.
Майя вообще очень умно вела нашу семью. Не было такого, чтобы она капризничала, топала ногами, устраивала сцены, требовала чего-то лично для себя. На первом месте у нее был сын, что вполне понятно, на втором — я, на третьем — родители, в том числе моя мама, и лишь потом она сама.
Кстати, в вашей статье я однажды прочитал, что в любви главное — не столько сама любовь, сколько уважение к любимому человеку. Я с вами абсолютно согласен. Я любил свою жену именно потому, что она заслуживала уважения. Ее отношение к людям было в высшей степени благородным. Не будь она еврейкой, ее наверняка избрали бы каким-нибудь депутатом. Она душой болела даже за совершенно посторонних людей. Если видела несправедливость, не боялась сказать об этом, заступиться за слабого. И никогда не бросала слов на ветер.
Я советовался с женой по всем вопросам. Даже когда меня позже назначили начальником министерского гаража, я не принимал никаких шагов, не посоветовавшись с ней. И не потому, что не был способен решить что-то самостоятельно. Просто она смотрела на вещи шире, чем я. Видела на два-три хода вперед. Я был подкаблучником в хорошем смысле этого слова, и не стесняюсь об этом сказать. Если муж признает, что жена умнее и грамотнее его, если уважает ее мнение — что в этом постыдного?
* * *
Как-то — это было конце восьмидесятых — Майя сказала, что нам надо подавать документы на выезд в Америку. И тогда в первый раз я категорически отказал ей: никуда не поеду. Мне казалось, глупо уезжать в неизвестность, когда ты так хорошо устроен, когда твои друзья рядом, когда у тебя прекрасный дом, и все, о чем многие другие только мечтают, у тебя есть, а если пока нет, то будет. Тем более, Димка наш учился на втором курсе университета, и уехать — значило сорвать его с учебы.
Я кипятился, когда слушал доводы жены за отъезд. Конечно, я видел, что происходит вокруг. Видел, но был уверен, что сокрушить систему не так легко, что лет десять она будет раскачиваться, однако выстоит, и все пойдет по-старому. Майя же убеждала меня, что падение власти произойдет быстрее, чем я думаю, и что всегда в тяжелые дни первыми страдали евреи, поэтому, пока самого страшного не произошло, надо уносить ноги. Кстати, вслух об этом заговорили несколько позже, а Майя с самого начала была убеждена, что погромы неминуемы. Жизнь показала, что в этом она, к счастью, ошиблась, однако была все же недалека от истины.
В общем, я твердо сказал, что никуда мы не поедем. Майка не стала спорить, и я быстро забыл об этом разговоре. Как вдруг спустя какое-то время приходит извещение из ОВИРа, что семье такой-то следует явиться на собеседование. Я возмутился, мы с Майей поругались, и впервые в жизни я ушел из дома, хлопнув дверью. Но, побродив чуть-чуть на морозце, остыл и пожалел о том, что нахожусь не дома, не рядом с женой, да еще и в плохом настроении…
Вернулся, уже успокоившись. Майка встретила меня как ни в чем не бывало. Будто мы и не ссорились. Поужинали, слово за слово — и она снова принялась доказывать мне, что надо ехать. Я молчал, чтобы опять не поссориться, но она по моему лицу видела, что я не согласен.
А я был сбит с панталыку и уже не понимал, что делать. Опыт прежних лет говорил, что если моя жена в чем-то глубоко убеждена, надо ей довериться. Но какая-то жилка в глубине моей души трепетала: нельзя ехать, ни в коем случае нельзя. Будто какая-то высшая сила пыталась внушить мне, что там, на новой земле, я останусь как перст один.
В КОНЦЕ концов мы все-таки уехали. Только не в Америку, а в Израиль. Потому что, пока я упирался, Штаты "закрылись" для советских евреев.
Здесь мы опять более-менее нормально устроились, и опять благодаря Майе. Она, умница, хорошо знала английский, а еще ходила перед выездом на курсы иврита и старательно учила его. Я в этом смысле бездарен — даже по-русски с ошибками говорю и пишу, так что и не пытался сладить с ивритом. Месяц отходил в ульпан — китайская грамота! Пошел работать. Хотел заработать, чтобы Майка могла заняться любимым делом. С собой, конечно, кое-что тоже удалось привезти…
Через год набрали ссуд, купили квартиру, оборудовали в ней стоматологический кабинет… Появились первые пациенты, они привели своих знакомых, те — своих… Вскоре жизнь показалась уже не такой гнусной. И ностальгия куда-то подевалась, а до того не отпускала ни на час. Да, деньги — это вам не фунт изюму.
Тем временем нашего Димку призвали в армию. Он у нас был единственный сын, и мы могли, конечно, в соответствии с законом, не позволить ему служить в боевых частях, но он как-то сразу стал горячим патриотом Израиля и настоял на своем. Он вообще по характеру был похож на свою маму, а потому если чего решил — отговаривать было бесполезно.
Попал Дима в боевые части, воевавшие в Ливане. Мы с Майкой совершенно извелись. Я-то еще как мужчина держал себя в руках, а она с ума сходила от ужаса: хоть бы его не убили. Спать перестала, глаза на мокром месте, радио не выключает, жизнь ей не мила…
Заставил ее обратиться к невропатологу. Тот выписал снотворное, успокаивающие таблетки, она стала хотя бы шесть часов в сутки спать, пока лекарство действовало. То и дело твердила мне, что у нее дурные предчувствия. Я как мог успокаивал жену, даже кричал на нее. Хватит, говорю, думать о плохом, мысли материальны, чего боишься — то и получаешь. Хотел ее в чувство привести. Но она уже не могла с собой справиться. Только работа способна была на время отвлечь ее.
…Буквально накануне вывода наших войск из Южного Ливана Дима наш подорвался на мине. В тот день у Майи как раз настроение было получше: по радио с утра обсуждали намерение Барака, тогдашнего премьера, покончить с войной. В одиннадцать часов утра вдруг звонок в дверь… Мы думали, очередной пациент. Открываю — стоят три человека в армейской форме. Лица у них такие… Я сразу все понял. И ощутил — физически ощутил, — как волосы у меня на голове в один момент поседели. Тут Майя выходит из кабинета…
Нет, не хочу вспоминать об этом. Мое горе было беспредельным, но то, что творилось с ней, не поддается описанию. Нет таких слов.
ВСЕ болезни от нервов — это известно давно. Гибель сына подкосила Майю и убила ее. Менее чем через год у нее обнаружили раковую опухоль. Если бы она проявила хотя бы малейшую волю к жизни, ее можно было бы спасти на той стадии. Но она как-то даже с радостью… Ну, не с радостью, конечно, но с удовлетворением восприняла свою болезнь.
Помню ее последний день в больнице… Она такая исхудавшая, невесомая, дыхание прерывистое… Я знал, видел, что она умирает. Сижу возле нее, держу за руку, глаз с ее лица не свожу, слез не сдерживаю. Она без сознания была — ее много кололи, потому что боль была невыносимая… И вдруг очнулась, открыла глаза, посмотрела на меня совершенно не замутненным болью, ясным взглядом, и говорит едва слышно: "Господи, Олежка, какое счастье, к мальчику нашему иду"…
Так я остался один. Не знаю, откуда во мне взялись силы дышать, есть, пить, на вопросы людей отвечать… На душе пусто, желаний никаких, мыслей никаких… Горе, которое словами не описать…
В те семь дней, когда я сидел "шиву", ко мне много народу приходило. Каждый считал своим долгом утешить, подбодрить, посочувствовать: ничего, время лечит, все уляжется, держись… И многие, нисколько не стыдясь своей бестактности, говорили: ничего, еще женишься и будешь счастлив. Я не отвечал. Был уверен, что ни одна женщина не войдет отныне в мою судьбу. Раз мне суждено остаться одному-единственному из семьи, пусть моя жизнь будет посвящена сохранению памяти о Майе и Димочке. Я действительно так решил. Твердо и бесповоротно. И немного легче мне после этого решения стало, вся шелуха с жизни слетела — осталась только моя беда, моя незаживающая рана.
* * *
Немного погодя вокруг меня — как же, вдовец, с квартирой, с машиной, со средствами, да и антураж как бы еще вполне ничего — началась суета. Окружающие все как один ужасно озаботились устройством моей судьбы. Всем непременно хотелось избавить меня от одиночества, и у каждого нашлась "одна замечательная женщина", которая ну просто само совершенство. Поскольку я отказывался от подобных предложений, все считали своим долгом убедить меня, что негоже мужчине в таком возрасте оставаться одному. У людей часто недостает либо ума, либо такта понять состояние души человека, у которого отнято все, что было ему дорого. Многим кажется, что, "освободившись от семьи", такой человек должен сразу же заполнить пространство вокруг себя новыми людьми, которые отвлекут его от горьких мыслей и переживаний. Но я не хотел, чтобы меня отвлекали.
…Как ни печально, привыкаешь ко всему. И к отсутствию самых близких и родных твоих людей — тоже. Постепенно возвращаешься к обычной жизни — начинаешь интересоваться новостями, смотреть телевизор, покупать новые вещи, разговаривать с людьми, даже улыбаться… И забываешь. Сначала ненадолго — на час-два. Потом — на день-два. Потом — неделя, две… Не то чтобы совсем не вспоминаешь, а как-то отходит эта боль на задний план, прячется за обычными делами, и только по ночам или ранними утрами вдруг вылезет, разбудит, кольнет больно в самую душу и опять заставит содрогнуться…
Живым — жить. Наступает момент, когда, как бы ты ни тосковал по ушедшим, вдруг начинаешь ощущать, что рядом необходим близкий человек. Но когда в твоей жизни появляется женщина, ее поневоле сравниваешь с покойной женой, и с грустью осознаешь, что — не то. И это понятно: нет двух одинаковых людей. Что ж, не страшно, казалось бы, надо как-то приспосабливаться. И однажды я сказал себе: все, не могу больше один.
И тут же, как по мановению волшебной палочки, возникла в моей жизни Лариса. Интересная брюнетка, ухоженная, с красивой фигурой, уверенная в себе… Не каждый мужчина устоит перед такой женщиной. И я не устоял. Мне приятно было, что мы привлекаем всеобщее внимание, что с моей спутницы, где бы мы ни появились, окружающие не сводят глаз. Я и сам любовался ею. Поднялось настроение, и я бросился в новую любовь, позабыв о данном себе и людям слове.
Уже через месяц после знакомства, совершенно потеряв голову, предложил Ларисе перебраться ко мне. У меня ведь великолепная квартира, красивая, большая — Майечка ее выбирала, перестраивала, обставляла по своему вкусу. А Лариса жила на съемной квартире, куда переехала, когда оставила своего прежнего друга, израильтянина.
Кстати, когда я расспрашивал ее о причинах их расставания, она сказала, что ее буквально убивала его жадность. Ну, тут я был спокоен: в чем-в чем, а в жадности меня упрекнуть нельзя. Наоборот, мне хотелось сделать для нее все — забросать подарками, свозить за границу… Средства-то у меня были — после Майечки остались сбережения. Не миллионы, конечно, но и не гроши… Да я же и работал, зарабатывал неплохо… В общем, настроен был всей душой жить для Ларисы и никогда с ней не расставаться. Видимо, инстинктивно наделял ее чертами характера и свойствами души, присущими моей покойной жене.
Поначалу мы как на крыльях летали. Я — уже хотя бы потому, что расстался с осточертевшим одиночеством, да к тому же был в восторге от Ларисы. Мне кажется, она тогда тоже испытывала нечто подобное.
В свое время мы с Майей в банке арендовали сейф, где держали наличные в долларах и золото — кольца, цепочки, кулоны, серьги, — как привезенное из Союза, так и то, что Майя приобрела уже здесь. В порыве горячих чувств я сходил в банк, вынул из сейфа и отдал Ларисе большую часть украшений. Она обрадовалась несказанно. Целовала меня, кучу ласковых слов наговорила — я за всю жизнь столько не слышал. Майечка была сдержанным человеком… И мне еще больше захотелось радовать и баловать свою новую спутницу жизни. Я открыл на ее имя сберегательную программу на довольно солидную сумму, оплатил курс вождения, чтобы она могла получить права и пользоваться моей машиной, а затем взял на работе отпуск и купил поездку в Турцию. Мы прекрасно провели неделю в этой красивой стране. Мало того, что получили удовольствие от самой поездки, так еще и накупили всякой всячины, вплоть до роскошных занавесей на окна — Лариса говорила, что необходимо придать квартире "домашнесть". Покойная жена не любила всяких безделушек, салфеточек, искусственных цветов, а у Ларисы оказался другой вкус…
Она в упоении ходила из магазина в магазин, и я за ней, как нитка за иголкой. Вообще-то я не очень люблю это занятие, но мне постоянно хотелось быть рядом с ней. Наблюдать, как она меряет приглянувшиеся вещи, видеть ее радостные глаза… У нас как будто медовый месяц был. Порой мне даже крамольные мысли приходили в голову — что, живя с Майей, я многое упустил. Думал, что люблю жену, а любовь — вот какая, оказывается, совсем другая…
После приезда Лариса решила переоборудовать нашу квартиру. Я не протестовал — мне было приятно все, что она делала. Правда, пришлось изрядно порастратиться. Ларисе хотелось роскоши — насколько я мог себе это позволить, конечно.
Впервые я увидел ее подлинное лицо, когда мне пришлось возразить против покупки белого кожаного салона ценой в восемнадцать тысяч шекелей. Я действительно не понимал, зачем надо избавляться от прекрасной, совершенно новой мебели, очень красивой и нарядной, к тому же недешевой, купленной моей женой до всех наших несчастий.
Когда я сказал об этом, Лариса вдруг побагровела и закричала:
— Неужели ты не понимаешь, олух, что у твоей жены был безобразный вкус! Мебель, ковер, картины — все невыразительно, как в казарме. А одежда! Ужас! Ни одного человеческого платья, все серое, закрытое! А обувь!? Разве это женская обувь? Все безлико…
Ну и так далее, в том же тоне. Понимаете, если бы речь шла обо мне, я бы не стал возражать, хотя знаю толк в вещах. Ну, это, конечно, дело вкуса, а о вкусах не спорят. Но то, что она так беспощадно задела Майю… Я не мог позволить ей, во-первых, неуважительно отзываться о моей покойной жене, которая ни на йоту этого не заслужила. Во-вторых, в моем доме никто никогда ни на кого не повышал голоса. Я оборвал Ларису:
— Поговорим, когда ты успокоишься и извинишься.
— Чего!? — выкатила она глаза. — Я буду перед тобой извиняться!? Не дождешься!
Я ушел в спальню и закрыл дверь. На душе было… как вам точнее сказать… Будто оплевали меня с ног до головы и утереться не дали. Возникла у меня мысль прогнать Ларису с глаз долой, но не смог. Она была мне дорога, я любил ее. Долго лежал без сна, уснуть не мог… Признаюсь честно — плакал и мысленно просил у Майи прощения. А потом в постель скользнула Лариса, прильнула ко мне теплым, гладким телом и… И все обиды улетучились.
* * *
Постепенно она открывалась мне, и чем дальше, тем сильнее я впадал в отчаяние. Да, красивая, да, яркая, но ни капли доброты, ни нотки сочувствия… Не только ко мне — ко всем. Она жила только собой — своими интересами, своей выгодой, своими радостями и огорчениями. Детей у нее не было. Она рассказывала мне, еще при знакомстве, что когда узнала о своем бесплодии, то хотела отравиться. Позже, видимо, забыв о том, что соврала вначале, сказала, что сознательно отказалась от материнства, потому что дети отбирают жизненные силы, ничего не давая взамен.
Довольно быстро я понял, что Лариса — махровая эгоистка, не созданная для семьи. Когда я жил один, у меня было намного больше порядка, чем при ней. Немытый пол, незастеленная постель, неприготовленный обед, грязный холодильник, переполненное, "ароматное" мусорное ведро — все это стало обычным делом… Зато сама — при полном параде. В ухоженности ей, конечно, не откажешь. Но мне все-таки кажется, что не это главное в женщине. Ей хотелось только покупать, покупать, покупать и развлекаться.
Когда Лариса говорила мне о жадности того израильтянина, от которого она ушла перед тем, как сойтись со мной, я считал, что я — как раз наоборот — щедрый человек. Но тут я, наверное, тоже стал казаться ей жадным. На самом деле это не жадность, а нормальный подход к семейному бюджету. Да, я работал и зарабатывал относительно неплохо, но на ее аппетиты никаких моих заработков не хватало! Мне пришлось раскрыть две сберегательные программы, начатые еще Майей, и все деньги, довольно таки немалые, в руках Ларисы растаяли в мгновение ока. Кофточки, туфельки, юбочки, сумочки, цепочки, куртки, жакеты… Я еще при жизни Майи оборудовал в спальне огромный, от пола до потолка, шкаф на всю стену. Лариса ухитрилась забить его тряпками так, что дверцы не закрывались. Какая-то ненасытная прорва…
Ну и, конечно, когда я заговорил на эту тему, то получил сполна. И скупердяй я, и зануда, и ничего не понимаю в женской душе…
— Да уж какая там душа! — пробормотал я, услышав это.
— Не нравится — вали отсюда к черту! Ищи себе домработницу, пусть она пашет на тебя! — закричала она.
Я, конечно, возмутился. Во всем надо знать меру. Моя квартира, мои деньги — и я еще должен идти к черту!
— Вот что, — сказал я, едва сдерживаясь, — собирай-ка ты свои вещи и уходи.
Она вспыхнула:
— Так вот какая у тебя любовь! Я знала, что у тебя ко мне нет никаких чувств, тебя просто тщеславие заедает — хочется иметь рядом собой красивую бабу, чтобы все тебе завидовали… Ограниченный, малограмотный идиот!
Я вдруг обнаружил, что совершенно спокоен и даже холоден.
— Вон! — сказал я, внутренне радуясь, что нашел в себе силы прогнать ее. — И чтобы я никогда тебя больше здесь не видел.
Лариса, видимо, поняла, что я не шучу, потому что бросилась в спальню, начала громко рыдать… Я не подошел. Меня ее слезы не тронули. В душе билось только одно слово: "Прости". И, конечно, не у Ларисы просил я прощения. Раскрыл шкаф, стал снимать с плечиков ее вещи… Достал с антресоли чемоданы, уложил в них то, что попалось под руку. Потом еще один чемодан, и еще один… Лариса здорово прибарахлилась за те три года, что мы были вместе. Пришла ко мне с двумя чемоданами, а уходила с шестью… Многих обновок я вообще до этого момента не видел.
Как бы там ни было, я, конечно, думал: а куда же она пойдет? Все-таки я ощущал за нее какую-то ответственность. И понимал, что надо сначала снять ей квартиру, комнату какую-то, а потом выставлять за порог. Сказал ей:
— Завтра с утра пойдем снимем тебе жилье, и чтобы к вечеру тебя здесь не было. А пока можешь еще одну ночь переночевать в моей квартире.
Она, видимо, поняла, что мое решение твердое, и даже не попыталась, по своему обыкновению, полезть с объятиями, поцелуями и извинениями. В прежние наши ссоры она так всегда делала, стараясь возбудить во мне желание и тем самым вернуть течение нашей жизни в нормальное русло. Правда, ночью Лариса все-таки попыталась пойти по накатанному пути, но я был готов к такому повороту и закрыл дверь на ключ.
Я вспоминал Майечку и, честно говоря, плакал. Бог страшно наказал меня за что-то, хотя серьезных грехов за мной не числилось. Мало того, что у меня было отнято все, что составляло мою жизнь, так еще эта мегера отравила мое существование… Жить не хотелось!
Больше всего я опасался самого себя. Того, что утром могу остыть, сдаться, отступить с позиций, простить — и все пойдет по новой. И тогда я дал сам себе клятву перед памятью Майи и Димочки: быть твердым как скала. Такая женщина как Лариса не должна больше находиться в квартире, где мы были счастливы втроем. Это осквернение памяти чистых, прекрасных, добрых людей.
ЛАРИСА ушла не назавтра — невозможно оказалось сразу найти комнату, которая ее устраивала. Потом нашлась какая-то бабуля, которая боялась ночевать в квартире одна и хотела, чтобы в доме была живая душа, в случае чего способная помочь. Комната и питание бесплатно, а за уход и дела по дому дети этой старушки платили отдельно три тысячи шекелей. Правда, Лариса не очень-то хотела менять свою бездельную, праздную жизнь на эту, но я ей сказал, что если она не согласится, сегодняшнюю ночь ей придется провести на улице. Она пыталась покачать права: мол, есть закон, он на моей стороне, я подам в суд, отсужу часть квартиры…
Я сказал ей, что домом, в котором жила моя семья, не пожертвую ни за что. И в случае, если она еще хотя бы раз заикнется о своих правах на что-то в моей жизни, я сообщу в полицию, что она украла у меня драгоценности мой покойной жены (кстати, Лариса без всякого стеснения забрала их с собой). Ее лицо покрылось красными пятнами. Казалось, она готова вцепиться своими ухоженными ногтями мне в лицо.
Перевезя ее вещи, я вернулся в пустой дом. С горьким чувством бродил по квартире… Что ни говори, расставание даже с такой женщиной не проходит бесследно. Тем более, я любил Ларису. Были ведь у нас хорошие моменты. Одного себя винил я в том, что случилось. Разбаловал ее, позволил сесть себе на голову. На душе было пусто. Я осознавал, что передо мной снова встает та же неразрешимая проблема: невозможность одиночества и невозможность сосуществования с какой-то другой женщиной, не похожей на мою покойную жену. А в то, что встретится похожая, я уже не верил. Да и где ее искать, такую? И как снова не ошибиться так жестоко?
* * *
Одиночество — убийственная вещь. Оно разъедает тебя, как ржавчина разъедает металл. Душу заполняют горечь и отчаяние, ты пытаешься найти выход, а его нет, и многочисленные знакомства только подтверждают твое ужасное предположение о двух невозможностях и вселяют в душу, в соседи к вышеупомянутым "приятным" чувствам, еще одно: безнадежность.
Прошло два года — поверьте, не самых хороших. За это время было и увольнение с прежнего места работы, где я проработал почти семь лет, и поиски другого места, и разочарование в этом новом месте, где и оплата, и отношение оказались несправедливыми, и понимание, что надо молчать и держаться за эту работу, так как возраст, и безработица в стране, и в другом месте лучше вряд ли будет…
Признаюсь, за эти годы я несколько раз порывался позвонить Ларисе. Все-таки она оставила в моей душе неизгладимый след. Несмотря ни на что, я вспоминал ее без обиды. Не знаю, почему. Ведь настрадался от нее порядком. Но любовь — удивительная штука. Умом ты все понимаешь, а сердце требует своего — и ты утрачиваешь благоразумие, и забываешь о плохом, и веришь, что все еще может перемениться к лучшему.
Как-то меня познакомили с милой женщиной по имени Алла. Красивой ее не назовешь, внешне она явно проигрывает Ларисе, но вполне симпатичная, милая такая, добрая, с разумными суждениями… Этим, да еще отношением ко мне напоминала мою покойную жену… То, что я уже отчаялся найти. Я старался не потерять ее, но урок с Ларисой пошел мне на пользу. Я уже не рвался забрасывать женщину подарками и совершать ради нее безрассудные поступки. В проявлениях чувств был довольно сдержан, даже в какой-то мере холоден… Хотя Алла этого совсем не заслуживала. Но у меня так получалось не потому, что я сдерживал свои порывы. А потому, что не любил ее такой острой, такой бешеной любовью, как Ларису. То есть умом я понимал, что встретил то, что надо, а проклятое сердце молчало.
Алла тоже жила на съемной квартире, у нее заканчивался срок аренды, и я видел, что она ждет от меня решения, от которого зависело, продлять ей договор или нет. Фактически она уже жила у меня, но хозяйкой себя не ощущала. Из-за меня, конечно. Есть у меня настроение — она приходит, нет настроения — извини…
Алла страдала от моей холодности, я сам от нее страдал, ругал себя: что тебе надо, дурак старый, тебе встретилась хорошая женщина, о которой можно только мечтать, а ты…
А я все чаще, находясь с Аллой, вспоминал Ларису. Тот накал чувств, который поднимал меня к небесам, давал ощущение наполненности жизни, радости, восторга… Да, говорил я себе, мы некрасиво расстались, но в этом виновата не только Лариса. Я как мужчина должен был поступить иначе. Надо было удержать ее, не дать нам расстаться, ведь я люблю ее… За любовь надо бороться, нельзя просто взять и уступить обстоятельствам.
Я нашел Ларису — она жила все у той же бабки. Обрадовалась, когда, открыв дверь, увидела меня. Расплакалась, спрятала лицо у меня на груди. От ее волос шел такой запах… Я опять потерял голову.
Мне было ужасно стыдно перед Аллой. Прекрасная женщина, совершенно не заслуживающая такого предательства. А я понимал, что предаю ее. Но поделать с собой ничего не мог. В мыслях и в сердце моем была одна Лариса.
Сказал Алле все как есть. Она была подавлена. Она-то меня любила. Сказала, что ей жаль не себя, а меня, потому что я делаю большую ошибку: "Все вернется, и ты опять будешь страдать и жалеть о том, что принял такое решение"…
Лариса ушла от бабульки, переехала ко мне… Первый месяц прошел как во сне — мы не могли нарадоваться друг на друга, не могли расстаться на целый день. Вечером бросались друг к другу в объятия с таким жаром, будто не виделись не несколько часов, а неделю…
Ну а потом все пошло так, как и предсказывала Алла. Ссоры сменялись примирениями, обиды — поцелуями, ненависть — любовью… И наоборот. И вот наступил момент, когда я вновь сказал себе: такая жизнь отвратительна, она не для меня, не хочу я больше этих безобразных сцен, этих истерик, этих безумных требований, да даже этих расходов — ведь я с активной помощью Ларисы растратил все, что у меня еще оставалось. И хотя зарплата моя нынешняя позволяет нам, в принципе, пока жить более-менее нормально в этом смысле, но с такими аппетитами, как у Ларисы, я быстрыми темпами пойду ко дну. А работать она не стремится — ей нравится быть дома, ходить по магазинам, встречать меня с работы во всеоружии своей женской красоты.
Я объяснял ей неоднократно, что для той жизни, которую она ведет и хочет вести, нужны как минимум две зарплаты. Она выходит из себя, начинает обвинять меня в скупости, безумеет от собственных обвинений и в этом состоянии может так обидеть, что я готов в очередной раз собрать чемоданы и выставить ее за дверь.
С каждым днем я все четче понимаю, что мы все равно расстанемся, и опять я буду лезть на стенку от одиночества.
Страшно сожалею о том, что так подло обошелся с Аллой. С ней было так спокойно и хорошо. Надо было не ждать у моря погоды, а ввести ее в дом хозяйкой. Привык бы, а может, и полюбил. Эту женщину есть за что уважать и любить. Она того же плана, что и покойная Майя. Зачем мне эти эксцессы с Ларисой? Да и не люблю я ее больше, мне кажется. Безразличие какое-то. Даже на оскорбления уже не реагирую. Вот-вот в чашу моего терпения упадет та самая последняя капля, которая ее переполнит.
Не знаю, как поступить, что делать. Хочу попросить у Аллы прощения. Не знаю только, как ее найти. Она с той квартиры, где жила во время нашего знакомства, уехала, и никто не знает, где она теперь живет. В "мисрад а-пним" записан ее прежний адрес…
Может, она прочтет эту статью и откликнется? Обещаю, что возврата к Ларисе больше не будет. Ни за что!
Комментариев нет:
Отправить комментарий