Британский драматург Том Стоппард в России известен пьесами «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» («Гамлет», пересказанный от лица второстепенных персонажей) и «Берег утопии» (о русских революционных идеях второй половины XIX века). Но в «Леопольдштадте» Стоппард не играет в литературные игры или драму идей, а пишет о личном — о трагической истории собственной семьи.
«Леопольдштадт» (законченный в 2019 году) ставили в Лондоне, Нью-Йорке, Риге (режиссером выступил Джон Малкович) и недавно — в московском РАМТе. У этого театра давняя история взаимоотношений с драматургом, но, кажется, впервые его текст прозвучал в российской столице столь остро. Ведь речь в пьесе — об угнетении меньшинства большинством, разрушении семьи в урагане исторических катаклизмов, борьбе прогресса и варварства, осмыслении исторического опыта. Для всего этого нынешняя Москва, увы, предстает идеальной декорацией. А «Леопольдштадт» теперь можно прочитать на русском языке. И сделать это определенно стоит.
Лишь в возрасте 56 лет (1993), когда со Стоппардом связалась внучка сестры его матери, он узнал трагическую историю своих родных. Драматург появился на свет в 1937 году в чехословацком Злине в еврейской семье, но уже в 1939-м, после немецкой оккупации, родители перевезли маленького Томаша в Сингапур (там находился филиал предприятия, на котором работал отец). Однако в 1941-м стало понятно, что британская колония тоже вот-вот будет захвачена — Японией. Тогда мать драматурга, он сам и его брат вынужденно перебрались в Индию. Отец должен был догнать их, но погиб при кораблекрушении. Вторым мужем матери стал британский майор Кеннет Стоппард, который спустя несколько лет и перевез новую семью в Англию. Отчим привил Тому любовь к британскому укладу и позаботился о его образовании. «Еврейскую тему» дома старались не трогать, чтобы не бередить раны матери.
Будущий драматург обустроился в новой, сформировавшей его идентичность жизни, а прошлое осталось в прошлом, но, как это бывает, спустя много лет вернулось. «Леопольдштадтом» Стоппард отдает своеобразный долг предкам.
Время действия небольшой пьесы, названной в честь еврейского района Вены, растянуто на целых 56 лет, с декабря 1899-го до 1955-го. Девять сцен — девять фрагментов из жизни трех связанных родством семей, по сути — одной большой. Иногда разрывы между эпизодами внушительны: седьмая сцена — 1924-й, восьмая — 1938-й, а девятая — 1955-й. На 136 страницах драматург развернул семейную сагу с примерно 30 персонажами. Героям предстоит пройти через Первую мировую, крушение Австрийской империи и зарождение республики, социальные потрясения 1930-х, преследования евреев при нацистах, концентрационные лагеря и Вторую мировую войну.
Стоппард начинает пьесу с многолюдной семейной сцены — бодрого и шумного празднования Рождества (среди родных есть католики). Пока бабушка Эмилия показывает фотографии усопших близких, разгорается спор между предпринимателем Германом Мерцем (сын Эмилии) и математиком Людвигом Якобовицем (муж его сестры Евы) об антисемитизме и двух популярных версиях «еврейской стратегии».
Британский драматург Том Стоппард, получивший премию за лучшую пьесу «Леопольдштадт», во время 76-й церемонии вручения премии «Тони», штат Нью-Йорк, США, 11 июня 2023 года. Фото: Sarah Yenesel / EPA-EFE
Герман Мерц — пример усердия, филантроп и прогрессист. Он давно принял католичество, довольно успешно вписался в «высшее общество» и убежден в том, что гонения на евреев «свернули, как старый ковер, и выбросили на помойку, потому что Европа сделала шаг вперед», просто «предрассудки отмирают медленнее». Он также скептически относится к недавно озвученной (в той же Вене) идее сиониста Теодора Герцля о создании еврейского государства и выступает с позиции австрийского патриота:
«Мы буквально поклоняемся культуре. Когда мы делаем состояние, деньги нам нужны именно для этого: чтобы поместить нас в самое сердце венской культуры. Это и есть земля обетованная — и не потому, что это место на карте, откуда родом мои предки. Мы теперь австрийцы. Австрийские евреи! Пусть еврей только каждый восьмой, но без нас Австрия была бы Патагонией в области финансов, науки, юриспруденции, искусства, литературы, журналистики…»
Незаурядный же математик Людвиг (он, кстати, подобно Фрейду, всё никак не удостоится звания профессора из-за национальности) убежден, что не стоит обманываться временной либерализацией при императоре Франце-Иосифе. Антисемитизм живет в обществе, и если не нынешнее, то следующее поколение непременно увидит, как он поднимется во весь рост. «Ассимиляция не означает, что ты перестаешь быть евреем. Ассимиляция означает, что ты можешь оставаться евреем, не подвергаясь унижениям», — объясняет старший Якобовиц. Он скорее симпатизирует идеям Герцля, но до их реализации на практике не доживет.
Как ученый, Людвиг мечтает разобраться в гипотезе Римана — одной из «задач тысячелетия», до сих пор не решенной. Его родственник Натан в финальной сцене расскажет:
«… он продолжал учить меня математике, пока его не забрали годом позже [1939]. Он был в отчаянии, потому что ему казалось, что он разгадал гипотезу Римана, но только в уме, а карандаша к тому времени уже ни у кого не было».
Так чистый «возвышенный» интеллект терпит сокрушительное поражение перед стихией тотального насилия.
Герман прописан более детально. В сущности, он является образцом достоинства — и гражданского, и созидательного, и семейного. Чтобы показать это, Стоппард вводит короткие сцены (со второй по пятую), которые, на первый взгляд, не способствуют развитию действия. Описывается некрасивая интрижка супруги Германа Гретль с молодым офицером Фрицем. Довольно быстро Гретль прерывает эти отношения, однако затем следует случайная встреча Фрица и Германа, в ходе которой первый прозрачно намекает на произошедшее, чем сильно уязвляет собеседника.
Герман требует дуэли, но получает отказ: «У нас [в германо-австрийской ассоциации студентов] был манифест, в котором было записано, что поскольку еврей от рождения лишен чести, то ему нельзя нанести оскорбление. Соответственно, еврей не может требовать удовлетворения за испытанное унижение». Однако надлом жизненной стратегии Германа произойдет еще через несколько страниц, когда он заметит у Фрица книгу, принадлежащую своей жене:
«Я счел за обиду, что для того, чтобы оскорбить меня, вы оскорбили незнакомую женщину, <…> которая была для вас лишь абстракцией. Но теперь я понимаю, что это вы Гретль предали своим словоблудием. Господи, помилуй меня за то, что я должен сидеть за одним столом с такими, как вы, и считать, что возвысился в этом мире».
Уходя, он просит Фрица держать их встречу в тайне и отношений с супругой не разрывает. Уже в конце 1930-х Герман совершит еще один сильный поступок. Чтобы у его сына Якоба не отняли переданную фабрику, он получит документ, согласно которому ребенок у Гретль родился от другого мужчины — арийца.
Актеры выходят под занавес на пресс-вечере «Леопольдштадта», Лондон, 12 февраля 2020 г. Фото: Joanne Davidson / Camera Press / Vida Press
Говоря о Германе, сложно не вспомнить давние размышления Стоппарда:
«…гармоничное общество должно существовать по тем же законам, что и счастливая семья. Это должно быть соревнованием в благородстве… В большинстве семей есть идеальная модель человеческого поведения — отношения между детьми и родителями. Ты инстинктивно чем-то жертвуешь ради своего ребенка. Но мы не готовы ничем жертвовать ради соседа».По сути, из таких «кирпичиков», как Герман, могло бы сложиться идеальное общество.
Концовка «Леопольдштадта» — мощное и жуткое «стихотворение в прозе»:
«…Герман — самоубийство… Песах, 1939… Гретль… Рак. Декабрь 1938… Ева… Бухенвальд… Людвиг… Штайнхоф… Эрнст… Аушвиц… Якоб… Самоубийство, 1946… Паули… Верден… Мими… Аушвиц… Белла… Аушвиц… Гермина… Аушвиц… Хейни… Аушвиц». Трое уцелевших героев смотрят на наспех нарисованное семейное древо и зачитывают этот (естественно, гораздо более длинный) список. Они — осколки праздничного многоголосия из первой сцены, семья, почти целиком состоящая из материализованного отсутствия на месте людей. Семья у Стоппарда терпит крушение и сама по себе, и как модель общества.
Преждевременная смерть ведь ужасает не только из-за насилия. Особенно страшит понимание, что личная судьба прервалась внезапно и в «неположенном месте». Персональный жизненный проект так и остался невоплощенным.
«Верлибр», которым заканчивается пьеса, — напоминание о том, что облик планеты без Первой и Второй мировых войн, без нацистской диктатуры и Холокоста был бы принципиально иным: его изменили бы как раз те жизненные проекты, имей они шанс осуществиться. Оборванные истории Германа, Людвига, Эрнста, пианистки Ханны — не только личные трагедии, но и гибель Вены как культурно-научного центра — той самой «земли обетованной» из мечтаний первой сцены.
«Мы составляли десять процентов Вены и пятьдесят процентов выпускников университета, юристов, врачей, философов, художников, архитекторов, композиторов… Вена без евреев похожа на нафталин в карнавальном костюме».
Через весь «Леопольдштадт» проходит тема прогресса и угроз ему. Самый яркий образ — полотно «Философия» Густава Климта, возникающее в начале пьесы, а ближе к концу интерпретируемое так: «…видит Бог, там всё это уже было. Сон как удовлетворение подавленного желания. Рациональное во власти иррационального. Культура не может искоренить варварство».
Комментариев нет:
Отправить комментарий