Тридцать восемь лет назад, 26 апреля 1986-го, в Советском Союзе взорвался реактор Чернобыльской АЭС. От выброса радиации пострадали регионы в Украине и Белоруссии, а в России катастрофа затронула 14 областей, ее последствия докатились до Петербурга, но больше всего досталось юго-западу Брянщины. Еще через пять лет СССР развалился, и дальше каждая из трех бывших союзных республик с последствиями справлялась в одиночку. В Беларуси до сих пор в лесах стоят знаки радиационной опасности и висят таблички с предупреждениями о том, что собирать грибы можно только под радиологическим контролем. Под Брянском в «чернобыльской» зоне живут триста тысяч человек, собирают грибы, продают их на обочине шоссе, возят на рынок свою картошку. «Новая-Европа» спросила, почему они не уехали с зараженных земель и как там живется 38 лет спустя.
Текст был впервые опубликован на сайте «Новой газеты Казахстан».
Выращиваем и едим
Сойдя с московского поезда в городе Новозыбкове, инженер-физик Андрей Ожаровский еще на перроне достал дозиметр. На асфальте, накатанном несколько лет назад, прибор показал 0,2 микрозиверта в час. Обычный, можно сказать, радиационный фон, особенно если учесть, что Новозыбков считался одним из наиболее пострадавших районов Брянской области и был отнесен к так называемой зоне отселения: уезжая отсюда, люди должны были получать от государства новое жилье и подъемные.
Асфальт — хорошая штука. Под него закатано всё, что фонило в этом месте. Чем дальше инженер уходил от дороги, тем настойчивее стрекотал прибор. В частном секторе, в переулке Красина, под крышей одного из домов, как раз там, где дождевая вода стекала на цветущую вишню, дозиметр показал 0,4 микрозиверта в час. Ничего страшного, но ягоды с этой вишни лучше не есть. С другой стороны дома, под другим скатом крыши, у хозяев разбит огород, но измерить там радиацию было нельзя, не нарушив границы владений.
Раиса и Татьяна. Фото: Ирина Гарина
Мимо медленно шли две подруги-пенсионерки Раиса и Татьяна с большими сумками. Живут они на другой улице, в многоквартирном доме, но и у них есть свои огороды. Как раз оттуда они возвращались, в сумке у Раисы зеленело что-то похожее на перья лука.
— Тут у нас у всех огороды, всё только свое выращиваем и едим, — энергично кивнула Раиса. — Нам еще в СССР дали по шесть соток от организации, с тех пор и сеем картошку. Иначе как проживешь? Говорят, у нас радиации не осталось.
Обе соседки живут в Новозыбкове с 1986 года, работали раньше на ПМК (передвижная механизированная колонна. — Прим. авт.). Когда случилась авария, им, как и всем в зоне отселения, пообещали жилье в «чистых» районах.
— Нам сказали, что мы можем выехать куда-то за Брянск, — рассказала Татьяна. —
Мы заявление писали, что хотим переехать, там и коттеджи были построены для переселенцев. Мы эти коттеджи видели. Потом оказалось, что не про нашу честь. Там уже крутые жили, нам не досталось. А мы тут так и остались.
Соседки и тогда не расстроились, потому что уезжать особенно не стремились. Как-никак хозяйство тут, квартиры, не бросать же. К тому же «за радиацию» государство обещало доплачивать. И действительно доплачивало. Только всё время уменьшало суммы. Период полураспада цезия-137 и стронция-90 — 30 лет, а это два наиболее выявляемых радионуклида из тех, что выпали после катастрофы. Получается, восемь лет назад оба этих источника радиации прошли стадию полураспада, то есть уровень радиации стал вдвое меньше, чем в 1986 году. Сколько? Ни Раиса, ни Татьяна не припомнили, когда в последний раз в их огородах что-то измеряли. Брянский Роспотребнадзор ежегодно публикует сводки «О радиационной обстановке», но в последнее время формулировка там загадочная: уровень гамма-излучения «не превышает средних значений результатов контроля… характерных для территорий Брянской области».
— Сейчас за проживание с радиацией нам платят 145 рублей, а раньше было 900, — вздохнула Раиса. — Я как ветеран труда получаю пенсию 18 тысяч. Плюс едэвэшки (единовременные денежные выплаты. — Прим. авт.) за радиацию: раньше около 3 тысяч выходило, теперь в два раза меньше. Всё срезали наполовину, а скоро обещают совсем перестать платить.
Переулок Красина упирается в лес. Между елками местные физкультурники оборудовали турник, рядом разбросаны другие приметы досуга: осколки стекла и обрывки стаканчиков. Бутыль с мутной жидкостью прислонена к березе и прикрыта камнем, сбор березового сока на Брянщине очень популярен. Рядом с березой дозиметр Ожаровского показал 0,5 микрозиверта в час, в паре метров вглубь леса — единицу.
— Там, где мощность дозы превышает 1 микрозиверт в час, жить просто не надо, — объяснил Ожаровский. — Это слишком большой риск. И риск не в том, что люди облучаются просто гуляя. А в том, что радиоактивные вещества у них в огородах и в лесу, из которого они грибы тащат и получают внутреннее облучение.
Уровень радиации в селе Кожаны. Фото: Ирина Гарина
Переход цезия в картошку
Нас ждало длинное путешествие из Новозыбкова по брянским лесам с дозиметром. Точнее, в километрах оно было совсем не долгим, но в зоне отселения, как мы скоро узнаем, отселять людей не стали, а дорог им, видимо, решили не строить. В селе Кожаны машина завязла в луже так, что пришлось звать на помощь местных жителей с трактором. Трактор приехал с большой буквой Z на лобовом стекле.
— Дороги у нас — я б за такие поубивал, — хохотнул водитель трактора Артем, привязывая трос к бамперу нашей машины.
Артем живет в Кожанах с рождения, а родился он после аварии. Родители не захотели бросать хозяйство, тут ведь и огород свой, и лес рядом, и рыбалка.
По-хорошему Кожаны попадали в зону отчуждения, то есть людей сразу надо было эвакуировать. Но местные рассказывают, что в их селе ликвидаторы устроили помывочную станцию, отмывали чернобыльскую технику.
До сих пор в Кожанах на глубине 10–15 сантиметров радиация достигает 4,8 микрозиверта в час, это выяснил Ожаровский, пробурив в земле скважину примерно на такую глубину, на какую положено сажать картошку.
— Действительно, период полураспада цезия-137 — 30 лет, то есть сейчас его в 2,4 раза меньше, чем после аварии, — комментировал физик, проводя измерения. — Но в 1986-м, когда он выпадал, он был на поверхности земли, то есть менее доступен для растений. А сейчас он там, где корни. То есть технически радиоактивных веществ стало меньше по сравнению с годом катастрофы, но они ушли в почву, на глубину, где стали доступнее для корешков растений. Так что важен не сам цезий, а переход цезия в картошку.
Уровень радиации в березовом соке. Фото: Ирина Гарина
Татьяна и Владимир Иванович родились в Кожанах, здесь познакомились, поженились. После аварии уехали и вернулись только через десять лет. С тех пор живут, как раньше жили, птицу выращивают. Их индюка вся деревня знает.
— У нас и огород, и лес — всем пользуемся, куда ж деваться, — пожимала плечами Татьяна. — Здоровье, конечно, не то уже. Но у меня одноклассницы переехали в чистую зону — так они уже умерли. У одной рак, у другой сердце… Много кто умер. Всё как везде, не больше. Сейчас у нас мало кто остался в деревне, но не из-за Чернобыля. Молодежь уезжает.
Есть в Кожанах участки, где уровень доходит до 6–7 микрозивертов в час. Это вдвое больше, чем допускается для сотрудников АЭС. Сама помывочная, видимо, находилась у болота в пяти минутах ходьбы от жилья, потому что там дозиметр показал 11. Это уровень, при котором, как говорят специалисты, резко увеличивается вероятность образования злокачественных опухолей.
Владимир Иванович, Кожаны. Фото: Ирина Гарина
По селу ходит легенда: где-то рядом в лесу стоит знак «Радиационная опасность». Три человека объясняли нам, как его найти. Мы трижды прочесали лес и лесные дороги, но знака так и не нашли. Позже мы увидим на шоссе табличку, предупреждающую, что в загрязненном радиацией лесу «запрещено движение транспорта». То есть пешком за грибами — пожалуйста, а на машине — ни-ни.
— Нам за радиацию деньги большие должны платить, — усмехнулся Артем, узнав результаты наших измерений. — Вот у меня мамка, например, 150 рублей получает в Новозыбкове, а здесь людям вдвое больше платят, целых 300. Хотят и это убрать.
Говорят, к нам сюда «Мираторг» пробирается, у него уже и в Клинцах есть хозяйство, и в Коржовке. Если тут останется статус радиационной зоны, кто их мясо купит?
Сейчас, когда пресловутый полураспад произошел, и Кожаны, и другие села стоят полупустые. Но пустеют они точно так же, как села по всей стране, и радиация тут ни при чем.
— Работать негде, я вот на Москву езжу работать, — объяснил Артем. — Раньше у нас торф добывали, кирпичный завод был. Сейчас ничего не осталось. Одни плиты бетонные остались от завода и деревья на плитах растут. Был колхоз, так и он развалился давно.
Въезд в село Ущерпье. Фото: Ирина Гарина
«Уникальная когорта облученных»
Возле села Ущерпье из-под земли бьет святая вода. Она вытекает из трубы, проложенной под фундаментом часовни. Стены часовни снаружи украшены иконами, крестами и вышитыми рушниками. Фонит это место так же, как лес, но от радиации должны защищать лики святых. Для пущей защиты на оклады икон люди кладут по десятирублевой монетке. Ну и зачем, спрашивается, переезжать, если есть такие верные средства?
— Когда-то я участвовал в заседаниях Российской научной комиссии по радиационной защите, — рассказал Ожаровский, пристроив спектрометр в траве рядом со святой водой. — И там услышал такую фразу от какого-то медика в погонах:
мы обладаем преимуществом перед остальным миром, потому что у нас есть «уникальная когорта облученных».
Последние слова я цитирую буквально. То есть авария и ее последствия — это, получается, не преступление, а уникальное конкурентное преимущество российской атомной отрасли?
Возле сельмага в Ущерпье сидели худая собака и одноглазый кот. Дверь в магазин оставалась нараспашку, и с дороги видно было, что внутри не переставая моргают лампы.
— Представьте, как по глазам рубает, — поморщилась продавщица. — И так уже который день.
Проблема не в лампах, свет регулярно гаснет во всем Ущерпье. Починить электричество некому. Народу тут осталось мало, и всё больше старики.
— Люди живут грибами-ягодами, — продолжала продавщица. — Получают-то копеечки, минималочку — 16 тысяч, проживите-ка попробуйте. А так — грибочки собирают, закатки делают, продают. Кто-то щавель закатывает и продает. Березовый сок собирают. Всё на зиму готовят, потом домашний продукт продают. Радиация? А что радиация? Вот вы в магазине колбасу покупаете, так вы знаете, что там в ней?
Святая вода в Ущерпье. Фото: Ирина Гарина
Поселок Мирный просуществовал всего 30 лет, когда случился Чернобыль. Как раз в 1986 году там построили последний трехэтажный дом.
— Туда еще долго никто не хотел заселяться, — рассказала Татьяна, пенсионерка. — И всё, больше у нас ничего не строили. Сейчас много свободных квартир, но радиация тут ни при чем. Просто работать негде.
Татьяна и ее муж Михаил живут в одном из трехэтажных домов, а через дорогу у них шесть соток с огородом, цветником и небольшим домом.
— Сначала мы не ходили по грибы, — стала вспоминать Татьяна. — По ягоды мы и раньше не ходили, всё в огороде свое есть. Но в первые годы после аварии у нас клубника была во-о-от такая огромная, редиска — с кулак. Мы боялись есть. Я как-то попробовала, мне так язык жгло, аж перекручивался. Сейчас уже, мне кажется, всё давно ушло. Грибы мы снова стали собирать, потому что мы без грибов не можем. Здоровье? А где оно есть, здоровье? В Москве, что ли, лучше?
Михаил, муж Татьяны, — ветеринар. Работу мог найти в любом месте. После аварии кто-то из соседей засобирался из этих краев, но они с женой решили остаться.
— Когда авария случилась, сначала тихо было, все молчали, мы не знали ничего, — рассказал Михаил. — Потом нам сказали: выезжайте отсюда. Начали строить что-то для переселенцев. Ну, у нас соседи не уехали, так я и говорю: давай и мы не поедем. Мне и в Псковской области предлагали работу, и в Белгородской. Но жалко стало бросать всё.
Потом половина поселка уехала, а мы остались. Кто-то из соседей побыл где-то, не понравилось — обратно вернулись. Сейчас, конечно, суставы болят, хрустят, но что теперь говорить.
Когда-то в Мирном было огромное торфопредприятие, одно из крупнейших в СССР. После аварии оно продолжало работать.
— На 20 километров были торфяники, — вспоминал Михаил.— Завод был, прессовали брикеты. Труба дымит, рассыпает пыль на поселок, как ветер — всегда на окнах пыль. Потом уже директор что-то нашел в Клетнянском районе, там тоже залежи торфа, решили переезжать.
Таблица с предупреждением о радиации. Фото: Ирина Гарина
На торфяниках случались пожары. Особенно крупный произошел в год 30-летия катастрофы, и в Мирный приехала экспедиция «Гринписа», чтобы оценить риски для пожарных, тушивших огонь.
— Мы выяснили, что люди тушили радиоактивный торф, — рассказал на условиях анонимности один из бывших сотрудников российского «Гринписа». — За несколько часов пожарные получили годовую дозу. Они получали большую дозу через ингаляцию и плюс за счет гамма-излучения от поверхности земли.
Тогда же экологи исследовали пробы почвы, ягод, грибов в чернобыльской зоне под Брянском, проверяли молоко.
— В почве мы нашли превышение содержания цезия, — продолжал сотрудник «Гринписа». — В воздухе концентрации не превышали норм, но выяснилось, что очень много попадало в организм с так называемыми дикоросами — грибами, ягодами.
Нормы были превышены в сотни раз. Люди это съедали — и изнутри облучались. Жить в этих местах, конечно, нельзя, людей оттуда надо было сразу вывозить.
Есть такой страшный диагноз: хроническая лучевая болезнь. Она не убивает сразу, а развивается тогда, когда человек долго и непрерывно получает малые дозы. Особенно если получает он их «изнутри». Теперь проверить, что происходит в чернобыльских зонах, некому: «Гринпис» в России запрещен.
ПОДДЕРЖАТЬ НЕЗАВИСИМУЮ ЖУРНАЛИСТИКУ
«Зона отчуждения — вот она»
Поселок Макаричи относится к зоне отселения, то есть признан условно пригодным для жизни. Люди здесь и живут. Есть школа, в ней учатся 36 человек. А еще десять лет назад учеников было 98. Уезжать из Макаричей люди стали относительно недавно и уж точно не из-за радиации. Хотя в трех километрах отсюда — зона отчуждения, оттуда сразу после аварии всех вывезли принудительно. Дома в таких деревнях сносили сразу. И, видимо, правильно делали. Потому что в двух уцелевших, попавшихся мне в Заборье и в Барсуках, кто-то все-таки живет, ведет хозяйство.
Дачи рядом с зоной отчуждения. Фото: Ирина Гарина
В Макаричах Анна работает библиотекарем в школе. Раньше она сама здесь училась. Когда грохнул Чернобыль, ходила в первый класс.
— Тогда родители испугались и увезли меня к родственникам, — рассказала она. — Но еще никто ведь не знал, что произошло. Мы побыли у родственников лето, а потом папа сказал, что поедем обратно. И ничего мы такого не ощущали. Да и информации особенно не было. Нам только объясняли, что нельзя наступать в лужи, там радиация. А грибы, ягоды — конечно, собирали всегда, как без этого. Поначалу еще люди посбывали животных. Потому что боялись молоко пить. Поросят пооставляли, а коров нет. А потом и коров стали снова заводить. Год-два прошло, люди поняли, что ничего страшного нет. И как в деревне жить без хозяйства? Никак.
Люди только сейчас начали ощущать эту радиацию: болезни пошли, суставы разрушаются. Очень много костных заболеваний. У нас через одного все больные. Но никто нам не говорит, что это связано с радиацией.
Мама Анны заболела раком щитовидной железы. Ее прооперировали, присвоили ей группу инвалидности, но с Чернобылем болезнь никак не связали. Как и другие болячки у жителей деревни. Считается, что выплат и так достаточно.
— За проживание в этой зоне мы получаем 140, кажется, рублей. Дети получают половину. А те, кто и живет в нашей зоне, и работает, как я, получают еще дотацию. В общем, вместе у меня выходит 1056 рублей. Так вот выживаем.
Виктор Петрович, деревня Смяльч. Фото: Ирина Гарина
Такие же деньги получает Виктор Петрович из деревни Смяльч. Он работал в самом пекле — на ликвидации аварии, но статуса ликвидатора не получил.
— Я в то время работал в Клинцах, в автоколонне-1305, — рассказал он. — И был как раз в командировке, когда случилась авария. Нам пришел приказ из Брянска: всех, кто на самосвале работает, отправить в район ликвидации. Я путевки взял, солярки получил и поехал. Никто нам не втолковывал, что это такое, авария — ну и авария. Я щебенку возил с Клинцов в Заборье, которое потом полностью выселили. Приеду вечером домой, а затылок болит — спасу нет. И в горле как ком такой, неприятно было. Я только потом узнал, что это щитовидка. Не знал, что это радиация, и нахватался. Работал май, июнь, июль, август, потом в отпуск ушел, а голова так и болела. Никто меня не обследовал, даже не заикались. Только потом я узнал, один парень мне сказал: вся контора у нас в ликвидаторах ходит, даже бухгалтерия, потому что так список составили. А я был прикомандированным с автоколонны, меня в список никто не включил. Но я молодой тогда был, мне по фонарю было. А потом давление началось, сердце, стенокардия. И суставы ломит. Может, от радиации, а может, и само по себе.
Поврежденный реактор № 2 украинской атомной электростанции в Чернобыле после того, как 26 апреля 1986 года здесь произошел мощный взрыв, вызвавший серьезные повреждения и радиоактивные выпадения, которые распространились по всей Европе. Фото: EPA-PHOTO/ HANDOUT
Без надежды
Радиационные аварии разного масштаба случались в СССР и задолго до Чернобыля, но о них молчали или врали. В 1954 году в Обнинске произошла вспышка радиоактивного излучения в лаборатории Физико-энергетического института. Никто не погиб, пострадали десять человек — ученые и ликвидаторы аварии. В январе 1970 года взорвался реактор на заводе «Красное Сормово» в Горьком. На месте погибли 20 человек, еще трое умерли через несколько дней от острой лучевой болезни. Сколько было пострадавших — неизвестно. В цехах находилось более тысячи человек, со всех взяли подписку о неразглашении. В 1975 году авария случилась на реакторе Ленинградской АЭС. Причиной были конструктивные особенности реактора, которые позже приведут ко взрыву в Чернобыле. Это тоже засекретили.
В Краматорске в 1980 году при строительстве жилого дома в стену попала капсула с цезием-137. Примерно за год до этого ее просто потеряли на каком-то производстве, она оказалась в куче щебня, и вместе с ним строители замуровали ее в стену. Девять лет в этом доме люди заболевали лейкозом и умирали, но во всех случаях это объяснялось наследственностью. Только во время перестройки, в 1989 году, жильцам удалось добиться обследования дома. И то только потому, что прошло три года после Чернобыля, о радиации много говорили и писали. В 1985 году возле Находки, в бухте Чажма, авария на атомной подлодке привела к облучению 300 человек, 11 погибли, и это тоже было страшной государственной тайной. Это далеко не всё. Были еще аварии на других атомных подлодках, были ядерные испытания, были так называемые инциденты, для которых в СССР слово «авария» не использовали.
Какие-то меры социальной поддержки получили только те, кто дожил до постсоветской эпохи. В СССР не считали нужным внятно и прозрачно сформулировать законодательные нормы, регулирующие помощь пострадавшим, возмещение вреда здоровью и обработку загрязненных территорий. Закон «О социальной защите граждан, подвергшихся воздействию радиации» появился в России в мае 1991 года, а в октябре 1992-го вышел приказ Минздрава с перечнем болезней, которые считаются следствием облучения.
Лес в Кожанах. Фото: Ирина Гарина
Одна из самых страшных катастроф произошла за 29 лет до Чернобыля. Взрыв случился на химзаводе по выделению и переработке плутония «Маяк» в закрытом городе Челябинск-40. Погибли 200 человек, пострадавшими считались 272 тысячи человек. Это только те, кто попал в зону загрязнения. А есть еще их дети, их внуки, и неизвестно, на сколько еще поколений это может распространяться.
Юрист Надежда Кутепова в течение 15 лет возглавляла общественную организацию «Планета надежд» и занималась защитой прав пострадавших в радиационных авариях и их потомков. Одно из наиболее известных ее дел показывает, что последствия лучевой болезни убивают и внуков пострадавших. И это, как убедилась Надежда, можно доказать даже в российском суде. Точнее, это можно было сделать до недавнего времени.
Мать ликвидатора Леонида Топтунова, погибшего во время работ на разрушенной Чернобыльской атомной электростанции, у его могилы в мемориальном комплексе на Митинском кладбище в Подмосковье, 26 апреля 1998 года. Фото: илья питалев / EPA-PHOTO
— В селе Татарская Караболка мы встретили женщину, у которой мать пострадала во время аварии на «Маяке», — рассказывает Надежда. — В 2005 году у нее родилась девочка, то есть пострадавшей она приходилась внучкой. В четыре года ребенок заболел, у нее диагностировали рак печени, в 2011-м она умерла. Мы узнали об этой истории в 2013 году, и нам удалось доказать причинно-следственную связь между ее болезнью и аварией почти 60-летней давности.
В практике Надежды было еще несколько подобных случаев. Потом по российскому телевидению ее стали называть врагом родины и шпионкой и, наконец, объявили иностранным агентом. Ей пришлось уехать из страны. Список заболеваний, связанных с радиацией, в современной России сокращен до шести наименований. Спустя 38 лет после Чернобыля людям, которые сегодня едят «чернобыльскую» картошку, обратиться за помощью некуда.
Автор: Ирина Гарина
Комментариев нет:
Отправить комментарий