Идиш в Катскильских горах
Материал любезно предоставлен Tablet
«Диснейленд с кнышами». Так канадский писатель Мордехай Рихлер иронично охарактеризовал Катскиллы, какими увидел их в 1965 году, когда приехал туда по заданию журнала Holiday, посвященного «цивилизованным развлечениям».
В пору расцвета эти места называли также Сметанной Сьеррой и Еврейскими Альпами, сегодня сохранилось только одно название: блаженной памяти Борщовый пояс. И это не просто место на карте. Борщовый пояс «представлял собой свободную конфедерацию, куда входило около тысячи курортов, названных в честь восточноевропейских евреев, которые наполняли номера гостиниц в Катскильских горах сплетнями и смехом, гуляли, заводили романы и четырежды в день устраивали лукулловы пиры (включая полуночный перекус)». Так в 1989 году писал Стефан Канфер в «Летнем мире» (A Summer World), истории еврейских Катскильских гор. «А в промежутках аплодировали тумлерам — так на идише называют живчиков‑затейников широкого профиля, которые были душой этих курортов».
Этот образ Катскилл сохраняется и поныне: надрывающий живот, без перерыва отпускающий шуточки, объедающийся до отвала рай исключительно для евреев (и кошмар для антисемита), где романы крутили с такой коллективной одержимостью, что плывущий против течения на нерест лосось замер бы от восторга. Рихлер не без двойственности окрестил постояльцев «легкой мишенью сатирика». Разве же эти евреи не осуществили американскую мечту — жить припеваючи и в безопасности, удивляется он. Впрочем, добавляет Рихлер, постояльцы относились к себе с иронией. Что о них ни скажи — они уже сами о себе сказали во всеуслышание и это, и кое‑что похуже.
В 1960‑х слава еврейских Катскилл угасла: сказались растущая популярность телевидения, появление отелей с кондиционерами, дешевые авиабилеты и проклятие социальной мобильности. Не считая того, что отелям из прочих регионов, некогда надменно захлопнувшим двери перед евреями, теперь законодательно запретили так делать.
Но до этого времени Борщовый пояс был больше, чем просто место, — это был отдельный людный мир, двигатель американской еврейской культуры, породивший невероятное множество талантливых комиков и на десятилетия определивший развитие американской комедии.
Рихлер отмечает, что в крупных отелях типа «Гроссингера» («Г») постояльцев развлекали даже звезды телевидения: «Они объясняли, в чем соль истории, которую с экрана им пришлось рассказать, сделав более пресной, поскольку шутки на идише не способствуют росту рейтинга Нильсена ». В «Гроссингере» казалось, что для комика прославиться в Америке значило уметь шутить на идише и смешить зрителей, которых хлебом не корми, дай эти шутки послушать.
Но не каждый отель был похож на «Гроссингер»: когда вместо взрывов хохота следовало неодобрительное молчание, какая уж тут слава. Канфер рассказывает историю комедийной актрисы Джоан Риверз, которая в молодости тоже пробовала силы в Катскиллах и называла тамошних зрителей худшими в мире. Они не платили за развлечения и не стеснялись высказывать недовольство. Но хуже прочих, по словам Риверз, был «отель “Бенц”, где никто не знал английского, и переводчик на сцене повторял все, что я говорю, на идише… каждая моя шутка не доходила дважды».
В «Гроссингере» идиш был своего рода тайным рукопожатием, тем, что объединяет комика и зрителей в преимущественно англоязычной среде. Но происходившее в «Бенце» указывает на то, что было в Катскиллах и совсем другое еврейское нечто, не поддающееся переводу.
К примеру, в конце 1930‑х годов несколько семейств основали новый поселок бунгало, в котором идиш считался бы языком высокой культуры, а не комедийных реприз. Писатель Мартин Борис описывает поселок «Грине фелдер» («Зеленые поля») как «место, где в таком количестве, как нигде в мире, летом собиралась элита, говорящая на идише». Опера, классическая музыка, литература, драма — вот перечень основных увлечений обитателей «Грине фелдер», причем в культурной жизни активно участвовали и дети. Те, кто желал провести лето в поселке, сперва должны были «пройти отбор комитета по культуре — и комитет решал, способен ли кандидат или кандидатка внести вклад в разнообразные культурные начинания».
Несмотря на свой идеализм, организаторы вынуждены были считаться с реальностью. Идишский театр в Нью‑Йорке переживал период упадка. Режиссер Зигмунт Салкин откликнулся на гнетущую действительность абсурдным планом. Он взял пьесу Ицхока‑Лейбуша Переца «Бай нахт афн алтн марк» («Ночью на старом рынке») и заново перевел на английский. А потом притащил своего друга Исаака Башевиса‑Зингера в «Грине фелдер» курировать постановку (прежде считалось, что эту пьесу поставить невозможно).
К концу лета 1938 года пьеса была готова к постановке. Тем не менее в идишских театрах Нью‑Йорка ей не нашлось места: их число сокращалось. Кто мог, перешел в популярные американские театры, в том числе и актерская супружеская пара Джозеф Булов и Люба Кадисон. Булову даже повезло получить роль Али Хакима в премьерной постановке мюзикла «Оклахома!» на Бродвее в 1943 году.
Несмотря на этот успех, Булов не ушел с идишской сцены. Вместе с Кадисон они поставили на идише пьесу, которая потрясла основы американского театра середины ХХ века, — «Смерть коммивояжера» Артура Миллера. Премьера состоялась в 1949 году, Миллер пристально следил за последующими постановками и адаптациями — с одним примечательным исключением. Историк Дебра Каплан в увлекательном эссе «Достойно внимания: возвращение “Смерти коммивояжера” на идише» рассказывает удивительную историю о том, как Булов и Кадисон обошли многочисленные условия Миллера (по ходу дела устроив премьеру «Тойт фун а зейлзман» в Аргентине), тот даже согласился, причем с радостью, на постановку «Тойт фун а зейлзман» в Бруклине в 1951 году — и спектакль пользовался успехом.
После триумфальной адаптации «Смерти коммивояжера» Булова охотно приглашали в различные телепостановки — «Бен Кейси» , «Обнаженный город» (Naked City) и другие. Но больше всего меня заинтересовала сыгранная им летом 1954 года роль в небывало долговечном ситкоме «Голдберги».
Летом 1954 года Булов сыграл в семи сериях мистера Пинкуса, хозяина отеля «Пинкус Пайнс» в Катскиллах, куда приезжают отдохнуть Молли и Джейк Голдберги с семьей. Сами по себе серии не особенно интересны. И неудивительно. В 1956 году Гертруда Берг (ее отец владел гостиницей в Катскиллах) признавалась в интервью журналу Commentary: «Видите ли, лапочка… Я не пишу о том, что тревожит людей. Это очень важно. Я не пишу о профсоюзах, политике, сборе пожертвований, сионизме, социализме, межгрупповых отношениях, я не хочу никого отягощать… В конце концов, для обычной жизни семьи все это не так уж и важно. Голдберги не выпячивают свое еврейство: они вообще не особенно его ощущают. Мне нравится показывать обычную рядовую жизнь… Не хочу терять друзей». (Цитата из статьи Дональда Вебера «Серьезный взгляд на популярную культуру американских евреев: англидишский мир Гертруды Берг, Милтона Берла и Мики Каца» 1998 года.)
«Мне нравится показывать обычную рядовую жизнь» — вряд ли из такого кредо родится искусство, неподвластное времени. Но дело не в этом. Множество зрителей смотрело «Голдбергов», чтобы расслабиться, — хаймиш (но не слишком хаймиш) пример рядовой американской семьи, члены которой, так уж случилось, евреи.
Серии, действие которых разворачивается в «Пинкус Пайнс», посвящены привычным темам, связанным с отдыхом в Катскильских горах: качество еды в столовой, чаевые обслуге, любовные связи молодых и холостых, любовные связи тех, кто давным‑давно в браке, сплетни на крыльце. В этой серии одну из сплетниц даже играет элегантная Люба Кадисон.
Но больше всего в этих сериях мне нравится наблюдать за игрой легендарного Джозефа Булова. Посмотреть только, как он впервые заходит к Голдбергам. Да от него глаз не оторвать.
В одной из серий участвует звездная гостья — Силия Адлер, дочь Якова Павловича Адлера, импресарио театров на идише. Она играет жену доброго, но маразматичного старичка в исполнении Михаила Разумного. В 1944 году в интервью газете New York Times Разумный рассказал, что прибыл в Соединенные Штаты на гастроли с Московским художественным театром и решил остаться . Ему грозила депортация, но состоятельный покровитель нью‑йоркского идишского театра выручил его и сделал руководителем Еврейской драматической студии. Что было дальше, точно неизвестно, но из идишского театра Разумный ушел, некоторое время опять мыл тарелки, а потом отправился в Голливуд, где не без успеха и подвизался.
Больше всего я люблю последнюю серию про «Пинкус Пайнс». Мы наблюдаем, как персонал гостиницы готовит к закрытию сезона конкурс талантов. Всех затмевает повар‑француз (Марсель Хиллер) с песней и танцем.
История самого Хиллера, а он в Германии скрывался под самым носом у нацистов (одно время даже работал на Альберта Шпеера!), совершенно невероятная, на ее основе следовало бы снять не один голливудский фильм. После войны Хиллер перебрался в Америку и, оборотясь французом, сыграл десятки ролей вроде повара в «Голдбергах».
В «Голдбергах» мне нравится то, что в этой довольно пресной стряпне американского ситкома попадаются и блестящие роли, и удивительные смыслы. И пусть мы никогда не увидим, как Булов играет на идише роль Вилли Ломана, но зато мы можем посмотреть, как он играет по‑английски многострадального Пинкуса в окружении прочих звезд идишской (и европейской) сцены.
В статье о поставленной Буловом «Смерти коммивояжера» Дебра Каплан высказывает провокационное суждение: «В условиях, когда легендарные идишские театры Нью‑Йорка находились на грани вымирания, этот спектакль доказал: лучше всего после войны ставил пьесы на Бродвее идишский театр, и это доказательство, причем веское, того, что идишские театры заняли центральное место на американской сцене в целом. И если Вилли Ломан в говорящем на идише Бруклине чувствовал себя уютнее, чем на англоязычном Бродвее, возможно, послевоенный идишский театр вопреки нападкам критиков находился вовсе не на периферии еврейской культурной жизни, а в центре популярного театрального искусства Америки».
Каплан осмысляет «Тойт фун а зейлзман» в постановке Булова и Кадисон как контрадаптацию — произведение, которое переворачивает и обогащает восприятие оригинального текста. Сделать многозначительные концептуальные заявления относительно «Голдбергов» и «Пинкус Пайнс» я не могу. Однако нельзя не отметить, что выбор пал именно на этих актеров и в драме, развертывающейся именно в этом месте. Так и хочется сказать: в «Пинкус Пайнс» буквально видишь, какой высокой была идишская культура в англидишских Катскиллах. Это, как сказала бы Линда Ломан, по меньшей мере достойно внимания.
Неудивительно, что в 1965 году Мордехая Рихлера отправили поглядеть на жизнь обитателей Катскилл. В 1959 году он выпустил «Ученичество Дадди Кравица» (The Apprenticeship of Duddy Kravitz, на русский язык не переведен), сенсационный роман, действие которого разворачивается в Лаврентийских горах — квебекском аналоге Катскилл.
И хотя я коренная жительница Нью‑Йорка, мои родители не любили ездить в Катскиллы: мы чаще бывали в великолепных Лаврентидах, чем в Катскиллах, — благодаря ежегодному фестивалю клезмера «КлезКанада».
Лаврентиды всегда были тесно связаны с жизнью еврейского Монреаля, и особенно Монреаля идишского. В 1930 году в горах построили еврейский туберкулезный санаторий, где учитывались потребности говорящих на идише жителей Монреаля. Этот санаторий вдохновил Шолома Штерна на роман в стихах «Дос вайсе хойз» («Белый дом»). Санаторий находился в городе Сент‑Агат‑де‑Мон, где обычно и проходит «КлезКанада». В Лаврентидах всегда звучал идиш. Единственное место, где я с удовольствием хожу за покупками в «Уолмарт», — это Сент‑Агат: там всегда услышишь, как хасиды переговариваются на идише.
Оригинальная публикация: Yiddish in the Catskills
Комментариев нет:
Отправить комментарий