Дэвид Гордон | Правда о “разнообразии”
Пол Готтфрид увидел тот аспект мультикультурализма и политкорректности, который предыдущие критики этих доктрин не смогли должным образом подчеркнуть. Он использует свою проницательность, чтобы разработать блестящий анализ и критику современного управляющего и терапевтического государства. (managerial and therapeutic state).
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
Под “мультикультурализмом” наш автор подразумевает целый комплекс явлений. “В новой мультикультурной, а не обычной мультиэтнической ситуации государство превозносит отличия от образа жизни, ассоциирующегося с большинством населения. Оно награждает тех, кто олицетворяет желаемые отличия, и отбирает культурное признание и даже политические права у тех, кто этого не делает. Приветствуемые отличия включают в себя не только широкий спектр культурной экзотики, но и, что, возможно, еще важнее, демонстрацию альтернативных стилей жизни” (с. 14). Поэтому чернокожие и латиноамериканцы получают выгоду от программ позитивных действий, а попытки противостоять активистам-гомосексуалистам терпят поражение в судах.
Готтфрид отличается от большинства других критиков тем, что делает акцент на том, что государство поощряет мультикультурализм: “При всех своих жалобах на “политкорректность” умеренные консерваторы … не уделяют основное внимание государственному контролю над речью и поведением. Считается, что битва между сторонниками и противниками политкорректности происходит между враждующими культурными элитами” (с. 5).1
Это сразу же вызывает вопрос: почему правительства США и Европы занимаются этой деятельностью? Мультикультуралисты готовы дать ответ: мораль требует проведения политики, которую они поддерживают. Этот ответ настолько чужд взглядам самого Готфрида, что он проходит мимо него, как говорит Данте, с молчаливым презрением. Для него мультикультурализм — это извращение морали. Это пример того, что Карл Шмитт назвал “тиранией ценностей”, то есть попытка возвести произвольное предпочтение в статус обязательного, объективного суждения и на этом основании насильственно навязать его обществу2.
Но это поднимает еще один вопрос: почему государство стремится навязать мультикультурализм? Готтфрид утверждает, что оно делает это для того, чтобы контролировать общество. “Хотя доминирующий ныне западный режим не применяет грубую силу, он, тем не менее, захватывает некогда независимые социальные сферы. Выступая одновременно в роли защитника намеченных жертв и сенсибилизатора сознания, это расширяющееся государство постоянно вмешивается, прямо или косвенно, в широкий спектр человеческих и коммерческих отношений” (с. 88). Американцы должны утешаться тем, что ситуация здесь не так далеко продвинулась, как в Германии, где “каждый год около восьми тысяч немецких журналистов и ученых привлекаются правительством к суду за “Volksvehetzung” (подстрекательство общественности) против демократических основ немецкой конституции” (с. 44).
Здесь мы подходим к центральной мысли Готфрида. Управляющее государство желает ослабить, а то и вовсе уничтожить любую социальную группу, не находящуюся под его контролем. Привилегированные меньшинства, получающие выгоду от мультикультурализма, полностью зависят от государства в плане улучшения своего положения: их усиление ослабляет тех, кто может оказаться непокорным государственному господству. Культура большинства, не созданная государством, может эффективно сопротивляться его абсолютному господству; поэтому государство утверждает, что исторически доминирующая культура — это лишь одна из многих конкурирующих групп, не имеющая никакого привилегированного статуса. В результате гражданское общество теряет свой независимый статус и становится полностью подвластным государству.
Чтобы закрепить свое положение, управляющее государство навязывает идеологическую ортодоксию. Она фактически становится государственной религией, а неверующие оказываются не в лучшем положении, чем еретики. Готтфрид ставит под сомнение “ассоциацию, возникшую со времен пионерских исследований Макса Вебера и Эрнста Троельча между секуляризацией и модернизацией. Предположительно, по мере секуляризации общества отказываются от религиозных мифов и доктринальных тайн, которые когда-то составляли его ткань” (с. 134). По мнению Готтфрида, это в корне неверно отражает то, что происходит в нашем собственном обществе: “Происходит и транспозиция — например, замена поклонения религиозным мученикам поклонению назначенным государством жертвам … Понятие “страдающий праведник” было “усовершенствовано” и обозначает теперь жертв из стран третьего мира, гендера и образа жизни” (с. 135). Наш автор находит в работах Эрика Вогелина, Рене Жирара и Якоба Таубеса 3 поддержку своему утверждению о том, что современное общество переносит религиозные мотивы в идеологические категории.
Современное идеологическое государство идет дальше. Не только культура большинства не может претендовать на особые привилегии: ни один человек, обладающий какими-либо социальными преимуществами, не защищен от внимания правительства. Сьюзан Окин, влиятельный профессор Стэнфордского университета, “утверждает, что социальная справедливость требует не что иное, как согласованной политической войны против дискриминации по половому признаку… . Окин выступает за административное вмешательство в семейные ситуации, чтобы контролировать относительные заработки мужей и жен и следить за тем, чтобы сексистские игрушки хранились подальше от детей” (с. 2).
Я хотел бы дополнить аргументацию Готфрида, обратив внимание на наиболее влиятельную из всех современных работ по политической философии — “Теорию справедливости” Джона Роулза, часто упоминаемую на этих страницах. Согласно Роулзу, люди не заслуживают моральных благ, которые проистекают из неравенства талантов. Государство должно уничтожать такие незаслуженные привилегии, если только неравенство не идет на пользу наименее обеспеченной группе. Таким образом, в очередной раз подтверждается выявленная Готтфридом закономерность: государство стоит над гражданским обществом, регулируя “благополучные” и “неблагополучные” группы по своему усмотрению. Добавим сюда Рональда Дворкина, еще одного философа с огромным влиянием, который критикует Роулза за то, что тот позволяет остаться нетронутым слишком большому неравенству.
Но разве государство не сталкивается с препятствиями в своих попытках навязать то, что Вогелин называет “политической религией”? Не вмешаются ли подлинные религии своим огромным влиянием, чтобы помешать государству осуществить свою программу идеологической деформации? В частности, не придет ли религия на помощь в Соединенных Штатах, где, в отличие от Европы, высок уровень посещаемости церквей?
Церкви не только не были источником сопротивления государственной идеологии, но и служили главным средством ее распространения. “Для того чтобы терапевтическое государство достигло своего нынешнего могущества, должна была произойти трансформация самоощущения большинства населения. Это изменение можно проследить, в частности, по измененному религиозному сознанию, которое затронуло протестантское большинство в Соединенных Штатах” (с. 49).
Грех и искупление — центральные темы протестантского христианства, особенно в его кальвинистской разновидности; и для либеральных теологов социальные грехи заменили на повестке дня индивидуальные недостатки характера. “Либеральная протестантская теология полностью совместима с эволюцией управляющего государства в режим, поощряющий самооценку жертвы. Без административных нападок на биологические и социальные различия, утверждают либеральные протестанты, грех дискриминации бушевал бы еще более яростно” (с. 61).
Как известно всем, кто знаком с Полом Готтфридом, он — человек образцовой справедливости, и я рад заверить читателей, что консервативные протестанты, римские католики и иудеи не ушли от его критики. Другие до него, в том числе Уильям Грэм Самнер и Освальд Шпенглер, обвиняли церкви на аналогичных основаниях; но Готфрид препарировал социальные последствия современной церкви лучше, чем кто-либо другой. Я осмелюсь добавить к его анализу еще один фактор. Ключевой темой современного протестантского богословия является необходимость подражать искупительной жертве Христа путем жертвенного поведения в своей личной жизни. Люди, занимающие привилегированное положение, должны добровольно отказаться от преимуществ своего статуса. Классикой таких взглядов являются работы великого британского богослова Питера Тейлора Форсайта, который в книгах “Оправдание Бога” и “Христианская этика войны” (обе — 1916 год) приветствовал возможность для британских солдат жертвовать своей жизнью в бою.
Профессор Готтфрид привел меня в замешательство, ведь в его книге так трудно найти ошибки. Однако в одном вопросе, как мне кажется, он ошибается. Он находит разницу между “Социализмом” Мизеса, в котором национализация средств производства подчеркивается как необходимое условие социализма, и “Либерализмом”, где Мизес признает, что социализм может быть установлен через государственный контроль, сохраняющий внешние формы частной собственности. На самом деле эти две работы полностью совпадают. В обеих работах Мизес утверждает, что социализм означает государственный контроль над средствами производства. Поскольку подлинный рынок в этих условиях отсутствует, рациональное распределение ресурсов невозможно. В заключение я хотел бы остановиться на одном очень незначительном моменте. Мне кажется, что Рудольфа Штайнера лучше называть противником ордена иезуитов, а не “антиклерикалом” (с. 7, № 10).
Перевод: Наталия Афончина
- Если процитированный в предыдущем абзаце отрывок принять за строгое определение, то организованные частные кампании, направленные, скажем, против верующих в расовое неравенство, не считаются проявлениями политкорректности. Сомневаюсь, что Готфрид согласится с этим, поэтому лучше воспринимать его замечания не sensu strictu, а как предварительный обзор местности. ↩︎
- См. мою рецензию на другую книгу Готфрида — After Liberalism ↩︎
- На Таубеса, как и на Готфрида, большое влияние оказал Карл Шмитт. ↩︎
Комментариев нет:
Отправить комментарий