Трагедия застрявших людей. Украина глазами польского фотографа
Себастьян Плохарский — польский фотограф-документалист — уже девять лет путешествует по востоку Украины.
Он проехал сотни километров на велосипеде в розовом шлеме по Донбассу вдоль линии разграничения. Герои его фотографий — жители прифронтовых территорий, которые оказались забыты и брошены, зажаты между двумя мирами. Серию работ об этих людях он назвал "Предсмертные портреты".
– До Украины я был художником, дизайнером, фотографом, занимался коммерческими съёмками: рекламные ролики, клипы, – говорит Плохарский. – Но меня всегда интересовало что-то большее, чем просто деньги, поэтому я и решил поехать в Украину, чтобы снять документальный фильм.
Я влюбился в эту страну
Сначала я просто хотел разобраться, что происходит в Украине, увидеть всё своими глазами. До этого я был в Украине всего один раз. Я учился в Кракове и познакомился с девушкой-украинкой. В 2012 году она позвала меня во Львов. До этого я особенно не интересовался тем, что происходит восточнее Польши. Я родился в 1983 году, и моё поколение было полностью ориентировано на Запад, мы смотрели в сторону Германии, Франции, Америки. Да и наши родители уже были сыты по горло всем, что было связано с Советским Союзом и Россией.
Поэтому я даже не думал, что восток может быть мне интересен, но, приехав в Украину в 2012 году, я был поражён красотой этой страны, её культурой. Это совсем другое общество, абсолютно другое мышление. Это было не похоже ни на Польшу, ни на Францию, ни на Германию. Милые люди, но всё другое. Тогда я и влюбился в эту страну.
– Как же вас занесло на войну?
– Я приехал в Украину в апреле 2015 года. Связался с организацией Babylon'13 – это объединение, которое снимает документальные фильмы. Они делали особенные картины, и я попросил разрешение использовать кадры из их документалок, чтобы освещать ситуацию в Украине.
Таких закатов, как в Донбассе, я не видел нигде
Я начал делать фильм из их кадров где-то в конце 2014 года, а закончил в марте 2015-го, но один из моих друзей, директор театра, спросил меня: "Зачем ты показываешь эти фильмы, если сам ничего не знаешь о войне?" Он не хотел меня обидеть, но тогда я и правда задумался. Я ведь ничего не знал о том, что происходит в Украине. Я тогда думал, что там действительно идёт гражданская война. Я думал, что, может быть, действительно там живут какие-то русские люди, которые хотят быть свободными. Безусловно, все видели "зелёных человечков" в Крыму, но мне тогда казалось, что в Донецке и Луганске было по-другому. Поэтому перед первой поездкой у меня не было какой-то чёткой позиции.
Когда я впервые оказался в Донбассе, я был потрясен. Все отличалось от той Украины, которую я видел прежде. Как только вы пересекаете реку Днепр, вы оказываетесь в совсем другом государстве: менее организованном, менее богатом, диком в каком-то смысле. И конечно, большинство там говорило на русском.
Солдаты с автоматами Калашникова кричали, что мы фашисты, нацисты и хотим манипулировать луганскими детьми
Но люди там были ещё более приветливы, чем где-либо в Украине. Возможно потому, что они не искушены визитами иностранцев. Они каждый раз удивлялись тому, что я, поляк, зачем-то приехал в Донбасс. Журналисты всегда старались взять меня с собой, потому что с ними ни солдаты, ни местные говорить не хотели. Я же вызывал у них интерес. Обычно иностранцы едут в Киев или Львов, кто вообще захочет поехать в Северодонецк или Славянск? Я люблю эти города, я и сам прожил в Северодонецке в общей сложности почти 2 года, но делать там было особо нечего: однотипные серые здания, да и всё. Но погода там всегда прекрасная, а таких закатов, как в Донбассе, я не видел нигде.
– Вам ведь удалось съездить и в так называемые "народные республики" – оккупированные части Украины. Расскажите об этом опыте.
– Как я и сказал, я ничего не знал о том, что происходит на востоке Украины. Да, я больше поддерживал Украину, потому что у меня там были знакомые, но я всё-таки старался понять, почему же Россия решила напасть, почему всё так происходит. Хотел посмотреть, как живут люди на оккупированных территориях, о чём они говорят, что думают.
Когда я оказался в Донбассе, там ещё шла активная фаза боевых действий. Было страшно ехать туда, потому что я слышал истории о других польских фотографах, которые провели в тюрьмах "ЛНР" и "ДНР" несколько месяцев. Я тогда не знал ни украинского, ни русского. Со мной была переводчица, а точнее, просто девушка из Польши, работавшая в одном из благотворительных фондов.
Утром мы пересекли разбомбленный мост в Станице Луганской. На горизонте уже виднелись флаги "Новороссии" и "Луганской народной республики". За мостом закончилась и цивилизация. Никакого закона в "республиках" уже не было.
Уже на первом блокпосту солдаты с автоматами Калашникова, узнав, что мы журналисты, кричали, что мы фашисты, нацисты и хотим манипулировать луганскими детьми. Всех слов я не понимал, но эти вот выхватывал. Аня, переводчица, пыталась объяснить, что мы хотим понять, как вообще живут люди, дети. "Нет, вы не можете ничему учить наших детей! Фашисты!" – кричал сепаратист на блокпосту. Нас долго допрашивали в закопанном в землю фургоне. Они кричали, угрожали нам. Было страшно, честно говоря.
Я был в шоке от того, насколько всё там находится под тотальным контролем
Потом нас отвезли в штаб местной "службы безопасности". Там нас взяли под свой контроль агенты. Один выглядел грубым и бесчувственным. Второго, которого приставили ко мне, звали Вова. Эти агенты ходили за нами повсюду, а после каждого нашего разговора с местными допрашивали их и нас: "О чём вы говорили с этим парнем?" – "Это же просто наша работа". – "Нет, признавайся!" У людей, с которыми мы общались, требовали адреса и номера телефонов. Я был в шоке от того, насколько всё там находится под тотальным контролем.
Но в целом Вова показался мне приятным парнем. Однажды мы даже выпили пива вместе под конец дня. Он сказал тогда, что очень уважает то, что я делаю, но это опасно. Он рассказал, что его делегировали в Луганск из Москвы. Возможно, он хотел подружиться со мной или же просто сделать меня своим информатором, я так и не понял.
Луганск был практически пуст. Огромные, хорошие новые дороги, а машин на них не было. Город некогда пережил индустриальный бум, а люди там жили бедно. Ещё больше меня шокировало то, что молодёжь в университете, с которой мне удалось пообщаться, поддерживала сепаратистов и была настроена пророссийски. Возможно, конечно, они не чувствовали себя свободно и не говорили нам правду, с нами всё-таки зачастую ходил агент, поэтому я не могу принимать их слова за чистую монету, но тогда меня это очень сильно удивило. Конечно, ещё часть людей, поддерживающих Украину и считающих себя украинцами, уехала оттуда. Я встречал и в самом Луганске людей, которые оставались патриотами Украины. Один парень даже скидывал украинским военным позиции сепаратистов, но большинство местных, с которыми мне удалось пообщаться, всё-таки были пророссийски настроены.
Однажды мы вместе с агентами и журналистами местного телеканала "Луганск 24" поехали на позиции сепаратистов. Там мы немного пообщались с бойцами, но агенты не отходили от нас ни на шаг. Поэтому у меня с собой всегда было две карты памяти: одна с наиболее важными и ценными материалами, а другая – та, которую постоянно проверяли эти спецслужбисты.
– Вы не спрашивали сепаратистов, за что они воюют?
Многие наёмники приехали просто за деньгами и острыми ощущениями
– Они сказали, что созданы для войны. Они были обычными российскими наёмниками, для которых война – это жизнь. Я спросил: за что вы воюете? Ведь здесь же живут украинцы. "Нет, мы сражаемся за Новороссию, за свободу местных людей, этот регион всегда был российским", что, конечно, неправда. Но я точно знаю, что многие наёмники приехали просто за деньгами и острыми ощущениями.
Ребята с местного телевидения показались мне доброжелательными, хоть и занимались пропагандой. Более того, они и нас вовлекли в один из своих пропагандистских сюжетов. Они захотели взять у нас интервью, отказаться мы не могли, но старались отвечать односложно. Первый раз интервью у нас брала молодая девушка, но после разговора она изобразила растерянное лицо и сказала: "Ой, к сожалению, наш оператор забыл включить запись, и разговор не записался, надо будет перезаписать".
Они сказали, что, если мы не дадим интервью, нас просто не выпустят из Луганска
Во второй раз интервью у нас брал уже глава телевидения, Тарас Компаниец, он был заместителем министра информации и разработал герб "ЛНР". До войны преподавал графику в Киевском университете, а после Майдана уехал в Луганск создавать "республику". Они опять сказали, что интервью якобы не записалось, но очевидно, что их просто не устроили наши ответы. Третий раз "интервью" проводил уже какой-то агент спецслужб в их штабе. Они сказали, что, если мы не дадим ещё одно интервью, нас просто не выпустят из Луганска. Потом они нарезали все кадры так, чтобы вышел удобный пропагандистский сюжет, который они крутили по телевидению и выложили на ютуб. Я оказался для них полезным идиотом.
Тогда я окончательно убедился, что даже если какая-то часть людей там и хотела какой-то независимости, то у остальных просто не было выбора, потому что всё находилось под жесточайшим контролем: там были агенты российских спецслужб, российские солдаты. Что оставалось делать людям? Только соглашаться.
После этого "интервью" Аня, переводчица, уехала на неоккупированные территории, а я решил остаться подольше и съездить в Донецк. Я понял, что местные "власти" не заинтересованы в международном скандале. Да, они могут что-то говорить и угрожать тебе, но они, скорее всего, побоятся причинить тебе реальный вред. Они старались изобразить из себя цивилизованных и порядочных людей, показать, что "ЛНР" и "ДНР" – обычные государства.
Оккупированная Донецкая область показалась мне более успешным и процветающим регионом. В Донецке, где я был вместе с французским журналистом, за нами уже не следили агенты. Безусловно, они наверняка находились неподалёку, но хотя бы не блуждали за мной по пятам. Жизнь там, казалось, шла, в отличие от Луганска. Рестораны были открыты, люди ходили по улицам.
Один из моих собеседников позвонил военным или спецслужбистам, и они арестовали меня на 12 часов
Но мне запомнилась одна неприятная ситуация. Одним вечером я пошёл на пляж у реки в центре города, чтобы пообщаться с местными жителями – я уже немного понимал русский – хотел понять, чем живут эти люди, просто поговорить. Было уже почти восемь вечера, тогда начинался комендантский час. Всё шло хорошо, но один из моих собеседников позвонил военным или спецслужбистам, и они арестовали меня на 12 часов. К счастью, у меня была местная пресс-карта, и они меня отпустили.
– Ну а как выглядела жизнь обычных людей на прифронтовых территориях в ту пору?
– В 2015 году там ещё оставалась подростки, студенты, молодые люди, но даже тогда большинство составляли пожилые люди. Я спрашивал у них, чувствуют ли они себя русскими. Они отвечали, что нет и что они просто хотят мирно жить на своей земле.
У кого-то распадались семьи из-за политики. Муж, например, мог поддерживать сепаратистов, а жена – нет. Пророссийски настроенный пожилой мужчина рассказывал, что его сын занимал ярую проукраинскую позицию. "Наверняка он сейчас воюет против нас", – говорил он мне. Я слышал очень много таких историй. Эта война разрушила очень много семей и поломала много судеб.
К 2019–2020 годам в прифронтовой зоне практически не осталось молодёжи, одни старики. Там просто не было возможности развиваться, они уезжали в Киев, Харьков и другие города Украины. На прифронтовых территориях не было ни театров, ни кино, никакой культуры. Чем там заняться молодому человеку?
А пожилые люди уезжать не хотят, даже сейчас, во время полномасштабного вторжения. Я занимаюсь в том числе и эвакуацией. Каждый раз ты предлагаешь им уехать, но они отказываются. Не потому, что они "ждуны русского мира", нет. Они называют себя украинцами, говорят на украинском или на суржике, дело не в их позиции. Они говорят, что их прадеды жили на этой земле, их родители, и их дом именно там. Да и многим людям просто страшно так резко взять и изменить что-то в своей жизни, они ничего кроме своего дома-то и не видели, не ездили в какие-то крупные города, а тут им предлагают уехать.
– Давайте поговорим о вашем проекте "Розовый всадник". Только за 2020 год вы проехали сотни километров на велосипеде вдоль линии фронта, причём на голове у вас был ярко-розовый шлем. Какая у проекта цель? Почему розовый шлем?
– В 2020 году съёмки одного из моих сторонних проектов немного застопорились, и я решил вернуться в Донбасс. Мне пришла идея просто поездить на велосипеде вдоль линии разграничения по разным городам и сёлам, пообщаться с людьми, полюбоваться природой, набраться вдохновения.
Регулярных обстрелов уже не было, но эти люди застряли где-то между двумя мирами
Я хотел составить портреты людей, живших в Украине около фронта, потому что тогда о них уже совершенно забыли. Никто не думал больше о войне. Когда я был в Киеве, мне говорили, что никакого врага больше нет, информации о войне тоже нет. Замороженный конфликт, да и всё тут. Но люди-то остались! Люди, которые жили в 5-10 километрах от сепаратистов и каждый день сталкивались всё с теми же проблемами, что и раньше. Для них война не прекращалась. Да, пусть таких регулярных обстрелов уже не было, но эти люди застряли где-то между двумя мирами. Поэтому я решил собрать портреты этих людей.
Кто будет путешествовать по фронту в розовом шлеме? Только сумасшедший
Почему велосипед? В 2020 году военные и местные жители уже более холодно относились к журналистам, постоянно проверяли машины, а на парня на велосипеде смотрели с улыбкой и интересом, пропускали везде, к тому же я уже хорошо знал русский и украинский. А шлем – я всё-таки художник. Я решил показать всю абсурдность происходящего и добавить абстракции в свои работы. Кто будет путешествовать по фронту в розовом шлеме? Только сумасшедший. Я как раз хотел добавить противоречивости, чтобы люди обратили внимание на то, что происходит. Они увидят розовый шлем и заинтересуются, погуглят парня в розовом шлеме, а потом, может быть, обратят внимание на весь ужас, который происходит каждый день.
Когда началось полномасштабное вторжение, я был в Киеве. Мы ожидали, что он станет местом самых горячих боёв. Потом украинские войска отбили российское наступление, и я спустя четыре месяца после начала вторжения вновь отправился в Донбасс, потому что ситуация там была намного хуже. Россияне начала активно обстреливать Северодонецк, где я суммарно прожил два года, у меня там было очень много друзей, и я занялся эвакуацией гражданских. Как я уже говорил, они упирались, не хотели уезжать. Не потому что они ждали русских. У них есть свои причины, которые нельзя игнорировать.
Когда мы вывозили людей, они говорили: "Спасибо, ребята, мы уже и забыли, как выглядит нормальная жизнь". Они просто мирятся с неизбежным и приспосабливаются к той жизни.
Каждый день мы вывозили 150 человек
Там же, в Северодонецке, я познакомился с другими иностранными волонтёрами, которые тоже занимались эвакуацией. Я очень вдохновился тем, что они делают, их героическим трудом, и решил снять об эвакуации документальный фильм. Каждый день мы вывозили 150 человек из Соледара, Бахмута, Северодонецка.
В 2023 году, когда после оккупации Бахмута наступления и Украины, и России застопорились, многие волонтёры уехали, потому что даже украинским волонтёрам тяжело находить средства для своей деятельности, не говоря уже об иностранцах. Я продолжил заниматься эвакуацией, но людей уговорить уехать стало уже не так просто. Фразы в духе "Война приближается, скоро будут стрелять!" больше не работали. Люди хотели остаться дома. К тому же российская армия всё чаще применяла дроны, и добираться до мест на линии фронта на машине становилось всё сложнее. Я потерял 6 друзей-волонтёров в Соледаре и подругу, Эмму, немецкую волонтёрку, несколько месяцев назад в Часовом Яре.
Кто будет атаковать дроном велосипедиста?
И я вновь пришёл к тому, что лучшим средством передвижения для меня будет велосипед. Розовый шлем я, правда, в целях безопасности больше не надеваю. Кто будет атаковать дроном велосипедиста? Кому до него какое дело? А машина, тем более окрашенная в те же цвета, что и у военных, сразу станет целью для россиян.
У меня была возможность добираться до мест, куда другие волонтёры попасть не могли. И не просто уговаривать людей уехать, но проводить время с людьми, общаться с ними, иногда даже жить. Показать, что их жизни на самом деле важны. Показать, что о них не забыли, потому что они уверены в обратном. Пусть розового шлема больше нет, но идея осталась та же – напомнить о людях и помочь им.
– В социальных сетях, в эфире украинского телемарафона мы видим молодых, мужественных, мотивированных бойцов. Когда я листаю вашу фотогалерею, передо мной предстаёт несколько другая картина: в основном это уже далеко не молодые мужчины. Так какой же он, украинский солдат?
Бойцы сегодня знают, за что воюют
– Образ солдата менялся. В 2015 году я часто жил с бойцами недалеко от линии фронта, у меня было много знакомых бойцов из "Правого сектора" – это были молодые мотивированные ребята двадцати лет. Они считали себя потомками казаков, увлекались историей и были очень подкованы идеологически. Были и другие добровольческие подразделения, на которых тогда во многом держалась армия. Остальным бойцам, которых я встречал тогда, было 40–50 лет. Тогда вообще армия была не совсем профессиональной, у многих военнослужащих были серьёзные проблемы с алкоголем, дисциплиной, мотивацией.
Сегодня же армия сильно изменилась: как с точки зрения дисциплины, так и сточки зрения профессионализма. Бойцы сегодня знают, за что воюют. Они сражаются безустанно, днём и ночью, потому что знают, за что. Они потеряли многих товарищей и хотят отомстить.
Что касается возраста, понятно, что бойцы, которые пришли добровольцами в 2015 году, сегодня уже взрослые мужчины, многие из них, к сожалению, погибли. Мой друг, например, с которым я познакомился в 2015 году, Сергей, воевал в "Правом секторе", ему тогда был 21 год, сейчас ему 30. Он подорвался на мине и потерял обе ноги. Многие опытные бойцы сегодня или ранены, или убиты. На смену им приходят как совсем молодые, но мотивированные ребята, так и достаточно взрослые мужчины, которых вы видите на фотографиях. Но в целом я встречаю всё больше и больше молодых профессиональных ребят.
– Я бы хотел поговорить о серии ваших работ "Предсмертные портреты". Почему вы выбрали такое название?
– В начале войны мои работы были выстроены в первую очередь вокруг военнослужащих. Я был увлечён всей этой техникой, оружием, воодушевлён. Безусловно, люди сражаются и погибают за свободу, но они хотя бы в какой-то мере могут постоять за себя. Поэтому мой фокус внимания сместился на трагедию тех, кто абсолютно беззащитен перед лицом войны, – обычных людей. Трагедия застрявших там людей.
Я не знаю, погибли ли они или ещё нет. Поэтому я и назвал эти портреты предсмертными
Я стал своего рода агентом, который делал портреты людей на востоке Украины и показывал их в Европе. После начала полномасштабной войны я продолжил свою серию во время эвакуации. Я фотографировал людей, которые отказывались выезжать. Я не знаю, погибли ли они или ещё нет. Поэтому я и назвал эти портреты предсмертными.
Я не утверждаю, что они погибли. Я этого ни в коем случае не хочу, но я пытаюсь сказать этим, что они могут умереть в любой момент, что они отказались уезжать. Да, этот заголовок может звучать немного провокационно и вызывающе, но я хочу достучаться до людей, докричаться. Они могут умереть! В любую минуту. В любую секунду.
Если люди отказываются от эвакуации, я спрашиваю: "Могу ли я сделать портрет, чтобы люди помнили вас? Чтобы они знали, что вы жили здесь". Конечно, семьи этих людей и так запомнят их, но в будущем эти люди превратятся в числа, в статистику.
Я хочу, чтобы люди заглянули в глаза жителей Украины, чтобы каждый задал себе вопрос, как он лично помог этим людям, как он допустил всё то, что происходит.
Почему люди, которые так похожи на ваших мам, бабушек, отцов, должны погибать? Именно эти вопросы я задаю через свои работы. Это обычные люди, в которых вы легко можете увидеть своих родных.
Я раньше использовал чёрно-белые оттенки, чтобы сделать кадры более драматичными, но сейчас отказался от этого. Это придаёт эффект того, что всё это происходило будто бы когда-то давно, как будто бы не с нами. Но нет, это реальность. Во-вторых, я хочу показать колорит в одежде жителей Донбасса. Те яркие наряды, платки, всю ту красоту местных женщин, традиционные одежды. Это настоящая красота.
Это другая боль, боль обычных людей
И эти контрасты работают. Во время показа моих работ в Варшаве люди подходили и говорили, что это крайне грустные фотографии: обычно они видят фотографии мужественных военных, раненых людей, а это другая боль, боль обычных людей. Может быть, мне и не стоило называть эти портреты так, но мне кажется, что именно это и есть настоящее лицо войны.
– Мне почему-то пришла в голову известная фотография, сделанная фотографом Кевином Картером во время ужасного голода в Судане, где стервятник ждёт смерти лежащей на земле истощённой девочки. Сам Картер спустя некоторое время покончил с собой. Это вопрос в том числе журналистских стандартов – должен ли в такой ситуации журналист оставаться сторонним наблюдателем, ретранслятором между событием и читателем, или же вмешаться в естественный ход событий. Не создаётся ли у вас ощущение бессилия по отношению к героям ваших работ? Вы приезжаете, общаетесь с ними, фотографируете и уезжаете, но спасти вы их всё же не можете, как бы вы ни уговаривали этих людей уехать. Не угнетает ли это вас?
Хороший журналист – это в том числе тот, кто не остаётся в стороне, а помогает
– Вы упомянули Картера – он действительно столкнулся с большим давлением со стороны социума, потому что не помог ребёнку. Безусловно, таких журналистов много – они убеждены, что реальность нельзя изменить, что им нужно оставаться нейтральными. Я в это не верю. Мой проект Make coffee not war ("Занимайтесь кофе, а не войной") – это смесь искусства, журналистики, документалистики и социального активизма. И я не верю, что эти вещи могут идти порознь. Невозможно, находясь в таких условиях, просто сделать свою работу, а потом пойти домой, заниматься обычными вещами. Я встречал таких журналистов. Они приезжают на две недели, снимают и уезжают. Я их не люблю. Для меня хороший журналист – это в том числе тот, кто не остаётся в стороне, а помогает, осуществляет какую-то гуманитарную миссию.
Что касается моих чувств, я не испытываю угнетения. Я никогда не делаю фотографии, оставаясь сторонним наблюдателем. Я помогаю людям, которых фотографирую, я всегда стараюсь помочь им. Это причина, почему я каждый раз возвращаюсь в Донбасс. Там я чувствую себя нужным и ценным. Там я могу помогать людям.
Я понимаю, почему люди не хотят уезжать, но я не могу не думать о них, видя то, что произошло с захваченными украинскими городами. Иногда даже на кадрах, которые вижу в интернете, среди руин я узнаю дома конкретных людей. Я помню женщину из Соледара, её дом сейчас полностью уничтожен. Я не знаю, что с ней сейчас, жива ли она.
Я не могу изменить многое. Но я верю, что даже моя маленькая помощь выливается в одну большую, коллективную.
– Когда я смотрел на кадры, сделанные вами, я всегда обращал внимание на глаза людей, пытался понять их, прочитать в них что-то. А что же вы видите в глазах героев ваших фотографий? Есть ли там что-то общее?
– Бессилие.
Комментариев нет:
Отправить комментарий