Владимир Соловьев – Американский | Мой двойник Владимир Соловьев
К дню рождения нашего автора предлагаем его шутливый рассказ «Мой двойник Владимир Соловьев».
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
Ах, если бы я был не я!
Стендаль. Красное и черное
Я – первый в мире клон.
Клоун тоже, но клоун не первый.
Сейчас объясню.
Я родился под несчастливой звездой – соименником и однофамильцем философа и поэта, а тот скончался в самом начале прошлого века, в котором я родился где-то посередке. Жуть! Называть мой единственный век прошлым, а у нынешнего я – незваный гость. Писатель ХХI века – ну не анахронизм ли это шиворот-навыворот? Футуристский анахронизм. Да хоть живой классик, как съерничал недавно интервьюер из вечерней газеты, выходящей рано утром, – классик чужого века! Только поздно менять мою архаичную профессию. Как себя помню, чернильная лихорадка в крови – что у Лоуренса Аравийского, но теперь это уже невнятно, «чернила» вот-вот исчезнут из языка, а в словарях будут с указанием «устар.».
Это я «устар.». Доживаю свое, хоть по американским стандартам могу жить
и жить. До сих пор снится, что уд на взводе. Просыпаюсь – действительно. А под кого сон, не помню. Не все ли равно теперь?
Тому, другому Владимиру Соловьеву, было не все равно, а нынешнему…
Ладно бы псевдоним, а то настоящие имя-фамилия. Самые что ни на есть. Имя понятно в кого: Ленин. А фамилия? Откуда православная фамилия у чистокровного еврея? Семейное предание: николаевские кантонисты брали имена своих командиров.
Сын полка, выходит. Точнее, прапрапраправнук.
Формально даже повезло. Кроме отчества. В Америке, слава Богу, отменено. А там, на других берегах, с головой выдавало.
Звоню как-то из Питера в Москву по поводу заявки на книгу в ЖЗЛ, редакторша говорит:
– Владимир Иванович…
– Владимир Исаакович, – поправляю.
А она через пару-тройку фраз снова Владимириванычем величает. Заявку мою в любом случае завернули, а ошибалась она в безнадежной попытке ее спасти, пользуясь тем, что я иногородний автор, то есть невидимый. Им в ЖЗЛ назначили новую метлу с заданием вымести из авторского актива моих соплеменников, явных или тайных, как я.
Но это из разряда ползучего реализма. Дальше пошел сюр и продолжается по сию.
В году не помню каком, да и не важно, будучи все еще питерцем, проживал я сколько-то месяцев в общежитии Литинститута на улице Добролюбова в Москве. Семь этажей графоманов из провинции, включая те провинции, которые стали сейчас независимыми странами. Собственно, с ними только и можно было общаться: приятельствовал со среднеазиатами и кавказцами, включая армянина Альберта, а тот всерьез вещал о суверенной Армении, но не в рамках союзной республики, а от моря и до моря, в исторических границах государства Урарту с древним городом Ван за столицу. Об Арарате и говорить нечего – омфалос, что буквально, с древнегреческого, «пуп», а переносно – «центр земли».
Какие претензии, однако, – назначить у себя в Урарту – Ван – Армении центр всей Земли! Тем не менее – потому ли, что без припизди, понятно какой, армянский национализм был мне по ноздре – в отличие от хоть и не родного, но своего, русского.
Насколько этот парадокс Честертона лучше затасканного «прибежища негодяев» д-ра
Джонсона! Именно такой созерцатель собственного пупа и явился мне в литобщаге на Добролюбова в качестве таинственного двойника.
Пребывая в вынужденном целибате, я с голодным нетерпением ждал Лену Клепикову из Ленинграда. Телефонной связи меж нами не было, переговоры о ее приезде велись путем взаимной переписки. Обговорив все в письмах, я ждал от нее телеграмму, чтобы встретить. Ехала она с вещами, на пару месяцев, в Москве была впервые и не имела ни малейшего представления, где я обитаю. Не встретить ее было нельзя: не обнаружив меня на вокзале, она впала бы в тихое отчаяние и смоталась обратно в Питер.
Так бы и произошло, если бы не мой любовный инстинкт, а он что звериный. Потому что телеграммы я так и не дождался. Сорвался однажды, сам не знаю почему, на Ленинградский вокзал, подоспев к «Красной стреле», из которой вышла моя любовь, нисколько мне не удивившись. Удивился, да еще как, я.
– Но я послала тебе телеграмму…
Назавтра выяснилось, что в литературном общежитии обитают, не подозревая друг о друге, два писателя Владимира Соловьева. Помимо литературного критика Владимира Соловьева из Ленинграда, двумя этажами выше, жил поэт-березофил Владимир
Все хорошо, что хорошо кончается, но любопытство погубило кошку. Вот я и отправился через четыре марша знакомиться с самим собой, напутствуемый советом моей то ли жены, то ли землячки, коли Владимир Соловьев из Костромы, а я – Владимир Соловьев:
– Ты лучше в зеркало посмотри.
Не могу сказать, что это было зеркальное отражение. Скособоченный такой тип, то ли с рождения, то ли с бодуна или перед оным. Да, телеграмму взял он.
А что с ней сделал?
Купил водяры и всю ночь сидел над ней и гадал, что за Лена целует его и с какой
стати он должен встречать ее на Ленинградском вокзале. Под утро телеграмму разорвал и пустил в окно, избавясь от наваждения.
– Идиот! – крикнул я ему.
Хорошо, что не в слух. Все равно что крикнуть идиота самому себе.
Спустился вниз и, высчитав его окно, подобрал на улице Добролюбова обрывки долгожданной телеграммы – двух не хватило.
Как будто только получил, хоть отправляйся снова на Ленинградский вокзал встречать еще одну Лену Клепикову. Если у меня есть двойник, почему не быть двойнице у нее? Когда моя то ли жена, то ли землячка говорит: все оттого, что имя и фамилия у меня сверхбанальные, я отвечаю, пусть сыщет хоть одного Соловьева Владимира Исааковича. И тут я представил себя на месте моего земляка из Костромы: каково ему получить телеграмму от Лены из Ленинграда? Пусть бы, куда ни шло, подписалась Леной из Костромы, откуда родом. Не мне жаловаться: для него это был сюр в квадрате.
Я – нет. На почве имени-фамилии у меня и началась дихотомия – трихотомия индивидуальности – раздвоение, растроение и четвертование личности. Продолжается до сих пор.
Как знать, может, и бежал я не из «тюрьмы народов», а из страны, где растиражирован и превращен в трюизм, где обитают сплошь владимиры соловьевы, и я не отличим от них, и некуда от них деться. Подсознательная причина моего отвала – нежелание жить в королевстве кривых зеркал, где я – не я, и где я – неизвестно.
В самое время. Тем более там в мое отсутствие появился еще один Владимир Соловьев – телешоумен, тоже еврей, и теперь, чтобы отличить от него, меня именуют Владимир Соловьев Американец. Зато здесь в Америке я застрахован от встречи с владимирами соловьевыми.
Первое же столкновение с полицией разрушило мои иллюзии.
Пшик!
Сиреня и крутя прожектором на крыше, за мной гналась полицейская машина. Превышение скорости, хотя у нее скорость, когда она меня нагнала, была еще больше. Предъявляю права, коп сверяет по компьютеру.
– Где живешь? – спрашивает.
– В Куинсе, – говорю.
– Не в Куинсе, а в Нью-Джерси, – наставляет меня.
– В Куинсе! – упираюсь я.
– В Нью-Джерси!
– Кому лучше знать, где я живу!
Так ни о чем не договорившись, отпустил с миром, не считая штрафа и пойнтов.
Случайность?
Закономерность.
ХИАС обещал изгадить мне кредитную репутацию, суды грозились выслать ко мне маршала.
При чем здесь маршал? Оказался не полководец вовсе, а простой судебный исполнитель. Меня все глубже засасывало в бюрократическую рутину. Начал разыскивать моего двойника через Интернет, только он там не прописан.
С отчаяния дал объявление в газеты: «Владимир Соловьев, живой или мертвый, любой, где бы ни жил и чем бы ни занимался, независимо от возраста и пола, пусть женщина, откликнись!»
И подписался: Владимир Соловьев.
Но не найдет отзЫва тот глагол,
Что страстное, земное перешел!
Что, если и вправду я перешел из реального мира в Сумеречную зону?
Или, как говорили мои предки, застрял между небом и землей?
Deja vu.
Дежавуист и есть.
Плюнул и стал выплачивать чужой долг, пока проценты не превысили основной суммы. Явился в суд вместе с маршалом не полководцем.
Мелкими порциями плачу ХИАСу долг злостного неплательщика.
Тут, правда, и мне обломилось – получаю от налогового ведомства возврат: 3780 долларов 48 центов. Радость на полгода.
Потом пришлось отдавать. С процентами.
Кого ненавижу, так это Владимира Соловьева. Всю жизнь меня преследует.
Или я его? Может, это он платит мой долг ХИАСу и мои штрафы за двойной паркинг. Если арестуют, то кого – меня или его?
Это не меня вызывали в КГБ, не я написал покаянный «Роман с эпиграфами», переименованный в «Трех евреев», не я сбежал из России то ли в Куинс, то ли в Нью-Джерси. А живу как ни в чем не бывало то ли в Москве, то ли в Питере, и ничего там не
изменилось: те же коммуняки, та же гэбуха, те же стукачи. Совки, одним словом.
Не я нарушаю одну из десяти заповедей, не я изменяю жене, не я женат.
Я – бобыль.
Что делать?
Никак не выпрыгнуть из своего имени-фамилии, как из собственной кожи, как из клетки ребер, как из сердца и головы.
Брал псевдонимы, а пользы что?
Выходит, и Князь Эспер Гелиотропов, псевдоним того Владимира Соловьева, мой однофамилец?
А мой псевдоним Аноним Пилигримов чей псевдоним?
Не махнуться ли псевдонимами, Владимир Сергеевич?
Или отчествами? Исааковича на Сергеевича?
Идет?
Двойник самого себя.
Космонавт и тот, падла, Владимиром Соловьевым заделался.
Оттуда меня здесь достал. Сосед американ спрашивает:
– Ваш родственник?
– Даже не однофамилец.
Он смотрит на меня, как на крейзи. Крейзи и есть.
Кто я? Где я? Откуда? Одно ясно: куда. Все ближе и ближе.
Как в том анекдоте о мужике, который возвращается под утро домой.
– Где шлялся? – спрашивает жена.
– На кладбище был.
– Что, кто-то умер?
– Не поверишь…Там все умерли! ВСЕ УМЕРЛИ!
Большинство человечества – в земле. На земле – меньшинство.
Вот и нашел свою могилу.
Надпись: «Владимир Соловьев».
Кто в ней лежит?
Кто лежит, черт побери, в моей могиле?
А кто будет лежать в могиле Владимира Соловьева?
Или Владимир Соловьев – Вечный Жид?
Кто сочинит ему эпитафию заживо?
Кто напишет его некролог?
Кто пишет этот рассказ о клонированном Владимире Соловьеве?
Я?
Или мой двойник Владимир Соловьев?
Комментариев нет:
Отправить комментарий