четверг, 22 февраля 2024 г.

Сбывшееся благословение. Симхат Тора в Кролевце

 Хасиды и хасидизм

Сбывшееся благословение. Симхат Тора в Кролевце

Давид Шехтер 21 февраля 2024
Поделиться37
 
Твитнуть
 
Поделиться

Продолжение. Начало в № 12 (381382)

Отец остановился на середине улицы, раскинул руки и поднял голову к солнцу. Зажмурился и глубоко вдохнул воздух, напоенный ароматами цветущих яблонь.

— Хвала Всевышнему, как прекрасен этот мир! — воскликнул он. — И какое счастье, что мы родились евреями, понимающими, как и для чего он был сотворен!

Погода действительно стояла чудесная. Уже июнь, но жара не наступила: солнце не жгло, а ласково грело после долгой, в этом году необычно холодной зимы. Прохладный ветерок обдувал, но не сильно. Это было очень приятно: если на тебе надеты нижнее белье, поверх него рубашка, на ней толстый, шерстяной арбаканфес, как это принято у любавичских, а сверху еще и пиджак, то даже и двадцать с небольшим градусов тепла покажутся пеклом. Отец, вместе с зейде‑ровом и Хейшке возвращались домой с утренней молитвы второго дня праздника Шавуот. В Старой синагоге, как всегда в праздник, было не протолкнуться: Кролевец по‑прежнему был оазисом спокойствия для религиозных евреев. Вокруг сажали всех подряд — раввинов, меламедов, моэлей, шохетов, даже просто евреев, не сбривших бороду. В Кролевце, правда, тоже взяли несколько евреев, но было это давно, и с тех пор здесь, как ни странно, царили тишина и покой. Поэтому евреи не боялись приходить в синагогу, правда, лишь по большим праздникам. До сих пор в местечке брали в основном партийных да советских деятелей, но, как говорится, береженого Б‑г бережет. Хейшке сколько себя помнил и вплоть до сегодняшнего дня молился в Старой синагоге вместе с отцом и зейде‑ровом. Сегодня молитва была особо воодушевленной: как‑никак, день дарования Торы, сделавшей жизнь каждого еврея осмысленной и полной высокого духовного предназначения.

Здание синагоги в Кролевце, национализированное в годы советской власти. Сейчас в нем находится городская школа искусств

Домой Хейшке шел, с трудом попадая в ногу с дедом. Тот ступал чинно, медленно, явно наслаждаясь и солнцем, и свежим воздухом, и ароматами, залетавшими на улицу из яблоневых садов, отделенных от улицы невысокими заборами. А мальчику так хотелось поскорей добраться до праздничного стола! Утренняя молитва шахарит в Шавуот длинная, а в соответствии с любавичскими обычаями перед ней с утра ничего не едят, разрешалось разве что выпить стакан чаю. Встали рано, пошли в микву, послушали, как зейде‑ров час давал урок по хасидизму. Плюс молитва. В животе у мальчика урчало от голода, ему хотелось бежать, нестись вприпрыжку домой. А отец с дедом никуда не спешили!

В этот день, несмотря на трудности с деньгами и продуктами, мама с бабушкой всегда устраивали самый настоящий молочный пир. Хейшке намного больше любил молочную еду. Мяса всегда было мало, и даже детям доставалось только по маленькому кусочку. А потом нельзя было есть ничего молочного целых шесть часов! То ли дело молочная трапеза: еды в ней всегда намного больше, и можно было наесться. А после нее, если хотелось еще чего‑нибудь вкусненького, то никакие ограничения не мешали взять кусок хлеба, густо смазать сметаной или даже сливочным маслом. Посыпать сахаром, а если мама или бабушка были в хорошем настроении, то и полить ложкой варенья. И получалось настоящее кошерное пирожное. В магазинах кошерных пирожных Хейшке никогда не видел и мог только представить, какой был вкус у тех, некошерных, что лежали в кондитерской. Красивых, в виде корзиночек или толстеньких, аппетитных квадратиков, с розовым кремом и красной, засахаренной вишенкой наверху, но, увы, мальчику совершенно недоступных. Самое сладкое, что Хейшке ел до сих пор, были мамины пироги, мед и варенье. Но эти лакомства он пробовал только по праздникам. А вот ломоть хлеба со сметаной и сахаром ему доставался почти каждую неделю.

Мама рассказывала, что раньше, давным‑давно, она не говорила когда, но мальчик догадывался: до революции, в Кролевце было несколько еврейских кошерных кондитерских. И даже кошерное кафе. Работало оно, правда, на железнодорожной станции и предназначалось для пассажиров поезда Москва — Киев, делавшего на станции получасовую остановку. Но ведь никто не мешал поехать туда на извозчике. Да что на извозчике — подумаешь, всего‑то несколько километров. Ради пирожного в виде лебедя, на изогнутой шее которого гордо сидела маленькая, изящная головка с черными бусинками вместо глаз, а вместо тела было что‑то невообразимое — корзиночка из желтого, даже на вид рассыпчатого теста, наполненная розово‑красным кремом с коричневыми, шоколадными прожилками, Хейшке был бы готов не пройти, а пробежать без остановки всю дорогу до станции! Конечно, лебедей этих, стоявших на витрине единственной в городке кондитерской, расположенной на главной улице возле горисполкома и горкома партии, мальчик даже и не думал пробовать: они были некошерными. Но он никак не мог ответить себе на вопрос, из чего сделаны глаза у лебедя. Спрашивать у матери, или уж тем более у отца, или зейде‑рова он боялся, ему точно была известна их реакция: «Вот чем занята твоя голова! Вместо того чтобы выучить наизусть еще одну страницу “Таньи”, ты тратишь время на размышления о некошерных пирожных!»

— Ну вы и мастерицы! — воскликнул зейде‑ров, увидев стол, накрытый мамой и бабушкой. — Честь вам и хвала, вот уж трапеза так трапеза! Настоящий праздник, ничего не скажешь!

Мама и бабушка действительно расстарались. Чего только не было на этом столе: блюдечки с самодельными творогом и брынзой, блинчики с творогом, блинчики с луком, блинчики с яйцом, молочная запеканка, украшенная свежей малиной, которую Хейшке сам собрал в лесу, пирог с рыбой, салат из лука и свежих, только созревших огурцов, молодая картошка в растительном масле с чесноком и укропом, нарезанная крупными кусками селедка, которую украшали фиолетовые кольца лука. От взгляда на эти яства рот Хейшке наполнился слюной. Зейде сделал кидуш, все омыли руки и после благословения на две большие, с желтой запекшейся корочкой, в которой густо чернели зернышки мака, халы приступили к трапезе. И тут в дверь громко постучали. Это не был требовательный и грозный, предвещающий беду стук кулаков милиционеров или энкавэдэшников. То был осторожный, прерывистый, тихий стук страха и ужаса.

В комнату вошел габай Старой синагоги Бецалель.

— Беда, ребе! Беда! Да нет, катастрофа, — протянул он руки к зейде. — Все пропало!

— Что случилось? — спросил зейде. — Объясни.

Но Бецалель закрыл руками лицо и заплакал. Зейде взглянул на сына, тот усадил рыдавшего габая на стул, а бабушка Мирьям подала ему стакан воды.

— Нет, — сказал зейде, — дай ему водки.

Бецалель сперва махал руками, отказываясь, но Липа чуть ли не силой влил ему в рот стакан водки, всунул в руку соленый огурец. Задохнувшись от водки, Бецалель с трудом перевел дыхание и помотал головой. Откусил большой кусок огурца, положил остаток на стол, протянул руки к зейде и опять запричитал:

— Все, ребе, все кончилось!

— Да что кончилось, объясни наконец толком! — воскликнул зейде.

— Только что пришли в синагогу газлоним из НКВД и Евсекции и объявили, что реквизируют здание для нужд рабочего класса. Всех выгнали из синагоги, заперли дверь и опечатали ее. Ребе, что ж теперь будет, что делать, что нам делать?

Зейде сидел молча. Вопрос габая был риторическим: что же тут можно было поделать? Синагога и так просуществовала намного дольше, чем во всех других окрестных местечках и городках. Оставалось только сожалеть и надеяться, что на этом все закончится и нынче ночью не начнутся аресты прихожан закрытой синагоги.

— Значит, так, — сказал зейде и посмотрел на Бецалеля: — Надо спасти главное — свитки Торы. Если сумеем их вытащить, то раздадим по частным квартирам и организуем подпольные миньяны. Со свитком Торы они смогут молиться точно так же, как в синагоге. Липа, иди сейчас в ешиву и позови старшего. А ты, Бецалель, прекрати плач и приведи человек пять‑шесть из постоянного миньяна. Только таких, чтобы никому не проболтались. Тебе назвать имена или сам знаешь?

— Знаю, знаю, — ответил Бецалель, доел кусок огурца, сказал благословение после еды и вышел.

Через два часа зейде вместе с собравшимися разработал план операции по спасению свитков Торы. И как только на Кролевец опустилась темнота, операция началась.

Все ее участники рассредоточились на двух улицах, примыкавших к синагоге. А самого щуплого томима (ученика подпольного отделения ешивы «Томхей тмимим» в Кролевце), совсем еще мальчишку 14 лет, зейде послал в синагогу.

— Обойди ее кругом, — сказал он, — и посмотри, не осталось ли случайно где‑то открытым окно. Если повезет и осталось, то залезь внутрь и проверь, опечатали ли арон кодеш. Если нет, то высунься в окно и помаши кепкой. Но только старайся двигаться тише и незаметней. Не иди по середине улицы, крадись вдоль забора, а обходя синагогу, прижимайся к стенам. Будем молиться и надеяться на чудо.

И чудо произошло. На первом этаже томим увидел щель между рамами. Он осторожно нажал — и одна рама, чуть заскрипев, повернулась на шпингалете. Томим влез в окно и бросился к арон кодешу. Он оказался незапечатанным. Вытащив из него первый свиток Торы, томим несколько раз махнул кепкой из окна. Зейде первым подошел к нему, взял свиток и передал его Липе. Тот, будто в праздник Симхат Тора, принял свиток, поцеловал его и быстро пошел домой. В течение часа каждые несколько минут к окну синагоги подходили сперва «тмимим», а потом прихожане синагоги, получали свиток и уходили. Так же, как в Симхат Тора, еврей получал в руки вытащенный из арон кодеша свиток Торы и целовал его. Но не пускался, как в праздник, в пляс, а прикрывал свиток какой‑нибудь приготовленной заранее тряпкой или, если свиток был небольшим, прятал его под пальто. Уходили быстро, поэтому их движения при желании можно было расценить, как будто бы люди пустились в пляс. Да, собственно, это и был танец, особый, ни с чем не сравнимый танец на подлинном, уникальном, больше никогда и нигде не повторившемся празднике спасения Торы. Вселившем огромную, ни с чем не сравнимую радость в души всех его немногочисленных участников. Передав последний свиток, томим тщательно закрыл дверцы арон кодеша, вылез в окно и так же тщательно прикрыл окно. Операция завершилась.

Как ни странно, энкавэдэшники ничего не обнаружили. В течение нескольких следующих дней они вынесли из синагоги все, что только могли, но Кролевец не зря был странным оазисом: евсеков с ними не было, и никто не подсказал, что в арон кодеше должны находиться свитки Торы.

Через несколько дней Липа с Хейшке пошли в баню. Раз в неделю, накануне субботы, они мылись в общественной бане, очищая тело перед святым днем. Но в этот раз они помыться не смогли. В зале бани стояли скамейки, на которые складывали одежду, ставили шайки с горячей водой и мылись. Войдя в зал, Липа схватился за голову: «Наши скамьи, наши святые скамьи!» И выскочил на улицу с последовавшим за ним Хейшке. Липа шел домой и все причитал: «Наши скамьи, наши скамьи из синагоги! Сколько на них евреи пролили слез, сколько вознесли молитв! А теперь из них сделали седалища для грязных задниц!»

После разгрома синагоги зейде организовал в городке несколько миньянов. Они действовали и в будни, и в субботу, и каждый играл роль маленькой синагоги. Сам зейде молился в миньяне, устроенном напротив его дома. Там жил старый еврей, жена которого недавно скончалась.

— Скоро я присоединюсь к ней, — сказал он зейде. — Сколько мне еще осталось на этом свете? Так пусть свои последние месяцы я посвящу святому делу. Может, мне это на том счете зачтется и хоть как‑то искупит грехи моих детей.

Два сына старика давно уехали в Москву и стали большими начальниками в НКВД. Вот так и получилось, что в необычном местечке Кролевец подпольный миньян действовал в доме отца высокопоставленных еврейских злодеев.

А машина террора в городке работала без остановки. В одну ночь внезапно опустели два красивых дома из красного кирпича, стоявших на центральной улице города. В одном проживала семья первого секретаря райкома партии, а во втором — председателя райисполкома. Семья первого секретаря исчезла вместе с ним, и никто не узнал, что с ними стало. А жена и маленький сын главы райисполкома остались на свободе. Но из дома их выселили в ту же ночь. Несчастная женщина нашла пристанище в какой‑то полуразрушенной хате на краю Кролевца и после долгих мытарств устроилась на нищенскую зарплату продавцом в газетный киоск.

До ареста этих самых больших местных начальников евреи, проходя мимо двух домов, понижали голос, а то и вовсе прекращали разговор между собой: поди знай, что там им послышится и как они воспримут невинную фразу. Старались не смотреть и в сторону домов — чтоб случайный взгляд не был расценен как вызов власти и всему пролетариату, ведущему непримиримую классовую борьбу с внутренними врагами. Даже дети, в том числе и Хейшке, боялись пристально рассматривать эти два дома. Хотя там было на что посмотреть: и необычная кирпичная кладка, и крыши из железных листов, выкрашенных в ярко‑зеленый цвет, и резные наличники на окнах, причем на каждом со своим узором. После ареста евреи, проходя мимо этих домов, смотрели на них жалостливо и вздыхали. В конце концов, эти две «шишки», как называли начальников между собой жители Кролевца, были далеко не худшими людьми, и никто не знал, как будут вести себя те, кто пришел им на смену. Это так и осталось загадкой для местных жителей: новых начальников несколько раз пересажали — каждая смена продержалась на своем месте всего по несколько месяцев. Посадили практически всех руководителей местной милиции и отделения НКВД. Поэтому главной темой разговоров между теми, кто рисковал говорить об этом, было обсуждение, как скоро начнут брать и простых людей. Вопрос, начнутся ли аресты, не обсуждался, спор шел только о сроках — когда — и о масштабах — сколько. А то, что в Кролевце рано или поздно начнут хватать невинных людей, было ясно всем и каждому.

Страх перекинулся и на евреев. И все подпольные миньяны, организованные зейде‑ровом с помощью спасенных свитков Торы, прекратили потихоньку свое существование. Кроме миньяна, собиравшегося по субботам в доме Бенциона Рубинсона. Это была еще одна любавичская семья в Кролевце, состоявшая в отдаленном родстве с Дубравскими. Зейде‑ров очень хотел организовать миньян у себя дома, но внял мольбам жены: под слишком пристальным вниманием находился и сам раввин четырех местечек, и его дом.

В самом доме жила еще одна, нееврейская, семья, глава которой был членом партии. Поэтому никто не мог знать, не докладывают ли они НКВД о происходящем у соседа. А в распоряжении Бенциона были собственные дом и двор, в глубине которого стояли склад и коровник. До революции семья Рубинсон была хорошо обеспеченной и даже построила большой дом, выходивший фасадом на улицу. Большевики реквизировали половину дома и двора, но оставили все остальное. Именно эти два небольших строения, размещавшиеся в глубине все еще немаленького двора, стали святая святых еврейской общины Кролевца. Здесь собирался миньян, здесь учились шесть ребят подпольной ешивы «Томхей тмимим», здесь же зейде‑ров оборудовал микву.

Конотопский трамвай. 1920–1930‑е

Необходимость в теплой микве существовала с тех пор, как евсеки разрушили ту, что стояла на озере. Мужчины еще как‑то умудрялись окунаться в реку, но женщины? Каждый месяц раздеваться на берегу? Ведь в микву женщина обязана окунуться совершенно голой, даже лак на ногтях следует снять. Понятно, что об этом не могло быть речи. И женщины ездили в Конотоп, где все еще функционировала миква с подогреваемой с помощью печки водой. После закрытия Старой синагоги зейде‑ров решил, что теплая миква будет и в Кролевце. «Они уничтожают святость, а мы будем ее прибавлять», — сказал зейде‑ров.

Слова у него не расходились с делом, и он сразу же начал собирать материалы для строительства. Заняло это немало времени: материалов в свободной продаже не было, а когда и появлялась возможность купить, скажем, цемент, то нельзя было приобретать сразу несколько мешков, чтобы не вызвать подозрение. Один мешок еще куда ни шло: цемент нужен, чтобы там и тут дом подремонтировать, где‑то угол отбился, где‑то потолок протек. А кирпичи? Не возьмешь же три сотни, сразу возникнет вопрос: а что ты строишь? Но в конце концов все материалы были закуплены и сложены у Рубинсона. Теперь требовался инженер, который спроектировал бы или хотя бы объяснил, как строить.

В строительстве самой миквы особых указаний не требовалось, проблема состояла в том, чтобы оборудовать ее «самоваром» — внутренней печкой, которая обогревала бы воду во всем резервуаре миквы. А в соответствии с алахой там должно было быть не менее 40 сеа, то есть около 1000 литров воды. Но самое сложное оказалось найти инженера, который бы разработал проект и руководил его реализацией. Пойди сыщи такого, чтобы взялся за эту работу, а не отмахнулся от нее в ужасе. Да еще бы не проболтался. Поэтому искали не лучшего, а самого надежного. И нашли. Он действительно не проболтался. Но построил такую микву, в которой печка, хоть тресни, воду не грела. Жаловаться было некому, как и предъявлять претензии: а ну как инженер обозлится и донесет? Строительство подпольной миквы было вопиющим контрреволюционным актом!

Так и осталась миква без обогрева. Пользовались ею в основном тмимим и несколько мужчин Кролевца. Женщины в нее ходили только летом и ранней осенью. Но факт оставался фактом: в 1939 году, в самый разгар антирелигиозных преследований, в советском городке была построена и функционировала настоящая хабадская миква. А если учесть, что в городке еще действовали ешива, подпольный миньян, подпольный раввин и подпольный шохет (пусть даже только для птиц), то вполне понятно, что потом Хейшке в своих воспоминаниях не раз с удивлением и благодарностью Всевышнему называл Кролевец благословенным оазисом.

В 1940 году семье Дубравских пришлось покинуть этот оазис из‑за обострившейся болезни Липы. И тем самым спастись от неминуемой гибели. Семья переехала в Москву, где Липу поместили в стационар. А Бенцион Рубинсон остался в Кролевце. Когда немцы подходили к городку, он отказался эвакуироваться — был слишком стар и боялся, что не вынесет дороги. Да и не очень‑то верил он в зверства немцев. Бенцион помнил их с Гражданской войны, когда немецкие солдаты относились к евреям лучше, чем к украинцам.

Осенью 1941 года фашисты расстреляли старика вместе с 72 другими евреями, оставшимися в Кролевце. После войны в бывшей Старой синагоге разместили музыкальную школу, которую в конце XX века переоборудовали под школу искусств. Еврейской общине, воссозданной в 90‑х годах прошлого века, это здание не вернули.

Продолжение следует

Комментариев нет:

Отправить комментарий