Либертарианское одиночество
Как я стал либертарианцем? Это случилось в пятом классе школы №6 в Вудмере, штат Нью-Йорк, примерно в 9:10 утра. Каждый день в моей начальной школе начинался с присяги верности. Каждое утро я и 29 моих десятилетних товарищей шли в школу около 8:45, вешали свои пальто, снимали сапоги или калоши, когда погода была плохая, клали свои книги на старомодные столы с прикрепленными к ним стульями и занимались своими делами, пока в 9:00 утра не начинал звенеть звонок. Мы все замолкали, становились в линию справа от наших столов, клали правую руку на сердце и смотрели в правый верхний угол класса. Там висел американский флаг рядом с громкоговорителем, подключенным к школьной системе громкой связи. Сразу после звонка из громкоговорителя раздавался голос директора школы, который читал Присягу. Каждый школьный день в течение последних пяти лет учебы мы бормотали одни и те же бессмысленные слова, регулярнно подтверждая свою приверженность республике для Ричарда Стэнца. (Предложение “reaffirming our allegiance to the republic for Richard Stanz”, скорее всего, игра слов и ссылка на часть Присяги верности Соединённым Штатам Америки (Pledge of Allegiance), в которой есть слова: “…and to the Republic for which it stands…”., что звучит как “republic for Richard Stanz”, — прим.ред.). Но в тот день что-то изменилось.
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
Three Lions/Hulton Archive / Three Lions/Hulton Archive
Сразу после Присяги наш учитель поручил нам взять учебники по “обществознанию”. Это был день, когда мы читали о Советском Союзе и о том, почему это такое плохое место. Наша книга объясняла (на языке, подходящем для пятиклассников), что Советский Союз плох, потому что его правительство подчиняет себе своих граждан. Чтобы подчеркнуть эту мысль, в книге была картинка, изображающая класс начальной школы в СССР, где мальчики и девочки выстроились вдоль своих столов (все в форме и с шапочками с маленькими красными звездами) и что-то повторяют хором. Что-то щелкнуло в моем десятилетнем мозгу, и я подумал: “Эй, разве мы только что не делали это? Если государственная принудительная конформность плоха в России, почему она не плоха здесь?” Я помню, что оглянулся на своих товарищей, ожидая от них подобной реакции. Но никакой реакции не было. После этого я начал относиться к заявлениям взрослых авторитетных фигур в моей государственной школе с некоторым скепсисом. И как мы все знаем, готовность подвергать власть сомнению ставит нас на скользкую дорожку к либертарианству.
Обычно я льщу себя тем, что принял либертарианскую политическую философию в результате осознанного размышления. На самом деле я, вероятно, был предрасположен стать либертарианцем под влиянием культурных и семейных факторов. Во-первых, я представитель второго поколения типичной еврейской семьи иммигрантов из Восточной Европы. Мой дедушка приехал в эту страну из Румынии, поскольку будучи евреем, он подвергался притеснениям и не имел никаких возможностей. Приехав с пустыми руками, он работал невероятно много, чтобы сделать возможным приезд жены и детей, которые вынуждены были остаться в Румынии. Эти дети и мой отец, родившийся уже в Америке, оказались на рынке труда, где возможности были сильно ограничены антисемитизмом. Они создали семейный бизнес и нашли путь из нищеты к благосостоянию достаточному, чтобы предоставить моему поколению возможность пойти в колледж. Я вырос в почти полностью еврейском анклаве в пригородах Нью-Йорка.
Такой семейный фон не может не породить граничащий с паранойей скептицизм по отношению к власти. Мировоззрение моей расширенной семьи, основанное на их опыте, заключалось в том, что все неевреи хотели бы эксплуатировать и убивать евреев, и если бы у них была возможность, они бы это сделали. В детстве я посещал еврейскую школу, где нам преподавали еврейскую историю. Еврейская история — это история тысячелетнего угнетения церковью и государством, в которой нацисты были кульминацией. Хотя обычный вывод из этого состоит в том, что мир охвачен неисправимым антисемитизмом, для перехода к более общему выводу о том, что зло заключается не в том, кто именно подвергается угнетению, а в самом существовании власти угнетать, требуются лишь ограниченные способности к абстракции.
Этот культурный и семейный фон привил мне сильный, хотя и неформализованный скептицизм по отношению к власти и стремление самому открывать истину. Когда эти два фактора соединяются, они неминуемо делают человека подверженным либертарианству. Таким образом, я, вероятно, был предрасположен к тому, чтобы стать либертарианцем, по крайней мере так же, как ребенок алкоголиков предрасположен к алкоголизму.
Конечно, наличие предрасположенности к определенной черте не гарантирует, что эта черта будет проявлена. Не все дети алкоголиков становятся алкоголиками. Что-то должно активировать эту предрасположенность. В моем случае, активатором было сочетание моего опыта в системе государственных школ Нью-Йорка, детской любви к научной фантастике и простой ошибки.
В мое время государственные начальные школы несколько лет индоктринировали своих учеников в веру в ценность свободы. Нам преподавали, что Американская революция была проведена для того чтобы освободиться от правительства, которое несправедливо облагало граждан налогами. Мы узнали, что Декларация независимости признала индивидуальные права на жизнь, свободу и стремление к счастью и ограничила правительство защитой этих прав. Нам говорили, что американцы обладают правом на свободу слова и религии, даже прежде чем мы узнали, что такое Конституция. Нам преподавали, что Гражданская война велась ради освобождения рабов. Вкратце, наше раннее образование было в основном либертарианской пропагандой.
В средней школе (то, что мы раньше называли “младшей средней школой”) эту индоктринацию немедленно сменило прославление государственной власти. Нам объясняли, как федеральное правительство спасало стариков от выселения на улицу, прекращало жестокую эксплуатацию бедных женщин и детей, препятствовало разорению “баронами-разбойниками”, обеспечивало образование для всех, придавало силу рабочему человеку, помогало нуждающимся, прекращало депрессию и, в общем, исправляло ошибки, присущие капиталистической системе.
Хотя бесшовный переход от “правительство плохое, если оно не ограничено сохранением свободы” к “правительство хорошее и должно стремиться к достижению всех благих целей” моими сверстниками из государственной школы был принят без вопросов, меня он беспокоил. Правительство — это хорошо или плохо? Как может быть истинным одновременно то, что люди должны иметь возможность жить своей жизнью так, как они хотят, и то, что правительство должно иметь право говорить им, что делать? Как свобода может быть одновременно хорошей и плохой? Что-то, из того, что нам преподавали в школе, не имело смысла.
Начиная со своих школьных дней, я любил читать комиксы (только Marvel, пожалуйста) и научную фантастику. Как большинство мальчиков моего поколения, я думал, что нет никого круче астронавтов. Однажды, когда я рылся в книгах своего отца, я нашел книжку под названием “1984”. Предположив, что это научная фантастика, я начал ее читать. Не понимая, что читаю политическую книгу, я нашел ее увлекательной, особенно части о концепциях новояза и двойного мышления. Идея о том, что определенные мысли можно уничтожить с помощью манипулирования языком, и что людей можно научить верить в обе половины противоречия, казалась хорошим объяснением того, что я испытывал в государственной школе. Эта книга, а также другие книги, которые я встречал, такие как “О дивный новый мир”, начали формировать мои начинающиеся сомнения во власти в нечто, похожее на политическую позицию.
Затем произошла ошибка, которая кристаллизовала мои нечеткие размышления в определенную политическую философию. Я был в книжном магазине и искал книгу научной фантастики, название которой я не мог четко вспомнить. Хотя я искал “Фонд” Айзека Азимова, я случайно купил “Источник” Айн Рэнд. Философия индивидуализма, содержащаяся в ней, очень меня вдохновила, я быстро прочитал все остальное ее художественное и научное творчество и убедился, что морально приемлемое правительство должно быть ограничено защитой индивидуальных прав. И хотя тогда это слово еще не использовалось, я стал либертарианцем.
Заняв эту интеллектуальную позицию, я быстро понял, что это верный рецепт одиночества. Сегодняшним студентам трудно понять, что значит быть либертарианцем до того, как даже был придуман термин “либертарианство”. Сегодня быть либертарианцем означает защищать позицию меньшинства. В 1960-х и 70-х это означало полную и абсолютную изоляцию. Сегодняшние студенты часто жалуются одному или двум либертарианским профессорам на своем кампусе, что они чувствуют себя в осаде. В мои дни у либертарианца не было никого, кому можно было пожаловаться. Не было либертарианских профессоров. Хуже того, практически не было либертарианских источников в школьных программах или программах колледжей. Есть такая апокрифическая история о Уильяме Ф. Бакли. Он писал четыре имени на доске в начале своей лекции. На одной стороне доски были Джон Мейнард Кейнс и Джон Кеннет Гэлбрейт; на другой стороне — Людвиг фон Мизес и Фридрих Хайек. Он спрашивал свою студенческую аудиторию, сколько из них слышали о Кейнсе и Гэлбрейте. Все поднимали руки. Затем он спрашивал, сколько из них слышали о Мизесе и Хайеке. Никто не поднимал руку.
Дальше ситуация быстро ухудшалась. Я обнаружил, что от классической позиции основанной на естественных правах, минимальной государственной полиции/судах/национальной обороне, я склоняюсь к анархо-капитализму. Проблема была в том, что все аргументы, которые я использовал против монополистического предоставления государством услуг, выходящих за рамки минимальных защитных услуг, которые я поддерживал, были эффективными и против них. Логика заставляла меня поддерживать свободный рынок во всех сферах. Меня соблазняли мысли, что только конкурентные силы могут решить все проблемы человеческого взаимодействия. И если люди думали, что вы сумасшедший, когда вы были либертарианцем, представьте, что они думали, когда вы были к тому же и анархистом.
К счастью, позже в жизни я открыл для себя Хайека и познакомился с историей общего права. Это освободило меня от экономического представления о свободном рынке как о сфере нерегулируемых добровольных сделок. Вместо этого я стал считать свободный рынок сферой человеческого взаимодействия, свободной от политического вмешательства, то есть сферой человеческого взаимодействия, регулируемой обычаем, этикой и общим правом. Позиция, которую я сейчас занимаю, и которую, возможно, неточно называю либертарианством общего права или либерализмом общего права, совместима с аргументами против монополистического предоставления государством услуг без подразумеваемой по умолчанию позиции что всякое принуждение к регулированию человеческой деятельности морально незаконно.
Концепция либертарианства общего права обладает большой объяснительной мощью, и я твердо убежден, что она верна. Тем не менее, я ожидаю и надеюсь, что по мере того как я буду узнавать больше и собирать больше информации, она будет продолжать развиваться и меняться. Это отражает мое убеждение, что либертарианцы, как правило, движимы к своей позиции логикой идей. В конце концов, никто не стремится просто так принять позицию, которую почти все остальные считают абсурдной и которая означает, что вас будут в лучшем случае подвергать насмешкам и презирать вас, как эгоиста, лишенного сочувствия. Никому не нравится защищать позицию, с которой все остальные не согласны, и постоянно защищать убеждения, которые разделяет меньшинство. (Хорошо, если вы действительно родом из Восточной Европы и к тому же еврей, то, возможно, вам такое действительно нравится.)
Это то, что делает процесс открытого исследования таким опасным. Факт в том, что очень трудно убедительно аргументировать неверные выводы. И поскольку так много обоснований нашей политической системы основывается на полной лжи, готовность подвергнуть тщательному анализу поддерживающие ее аргументы почти наверняка приведет к радикализации. Короткое размышление о том, является ли правление большинства действительно самоуправлением, выражают ли политически мотивированные избранные представители “волю народа” или действуют ради общего блага, действительно ли правительственные суды применяют закон нейтральным и безличным образом, скорее всего, поставит вас на путь социального бесчестия и гарантирует ваше пребывание вне основного потока.
Итак, как я стал либертарианцем? Как это происходит с кем-то? Либертарианство — это то, что происходит с вами, если вы готовы подвергнуть сомнению умолчания и предположения и заняться действительно открытым поиском истины. Но такую задачу следует начинать, осознавая возможные последствия. Очень приятно открыть политическую философию, которая интегрирует ваш опыт в интеллектуально последовательное концептуальное целое и дает точное представление о том, как действительно работает мир. Но такое знание не приходит без издержек. С ним приходит презрение и насмешки тех, кто решил не заниматься исследованием; тех, кто не хочет видеть, что король голый. Так что следуйте по этому пути с осторожностью, потому что ценой знания может быть одиночество.
Перевод: Наталия Афончина
Источник: Джон Хаснас
Комментариев нет:
Отправить комментарий