Еврейское царство
Поэт и прозаик Ламед (Лейви-Иешуа) Шапиро (1878–1948) прожил трудную и беспокойную жизнь, со множеством переездов между Киевом, Одессой и Варшавой, а далее Лондоном, Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. Творческое наследие оставил камерное. В этом наследии велика была роль русской литературы, в частности Достоевского. И среди рассказов Шапиро попадаются настоящие жемчужины. Они впервые переведены на русский язык и готовятся к выходу в свет в издательстве «Книжники».
Тигр
Мне шел пятнадцатый год, когда я познакомился с Тигром.
В хедер я ходил, но учился очень плохо, зато был большим озорником; то есть на самом деле я никогда не озорничал, я все время носился со всякими добрыми намерениями, мечтал весь мир осчастливить, но что‑то эдакое во мне озорничало, очень часто против моей воли, и все были мною недовольны, в том числе и я сам.
Кроме как Торе, меня ничему не учили, но я с помощью некоторых друзей понемногу выучился читать и писать по‑русски. Правда, мне и тут терпения не хватило, учебу я вскоре забросил. Зато увлекся книжками на русском языке и с жадностью глотал их, по выражению моей мамы, как горячую лапшу. В то время, о котором я пишу, я уже читал толстые «в высшей степени интересные» романы, путевые заметки и тому подобное. Мне постоянно грезились могучие герои, ловкие охотники, дикие звери, разбойники, дальние страны и дремучие леса. Потому‑то в свое знакомство с Тигром я и внес нечто романтическое и героическое, хотя вся история была проще некуда.
Летним субботним днем, когда мои домашние дремали, переваривая чолнт , я — руки в брюки — прогуливался по тротуару, не зная, чем заняться. Книжки у меня тогда не оказалось, а пойти было некуда. Солнце жарило, как оно может жарить только в субботу после обеда; иногда мимо проходила баба с двумя полными ведрами; мальчишки катались верхом на козе, а другие гонялись за петухом, который улепетывал от них как от огня. Больше никакого движения не наблюдалось, все местечко пребывало в тяжком, удушливом покое.
Шагая перед домом туда‑сюда и выискивая глазами что‑нибудь интересное, возле нашего двора я заметил пса и свистнул. Я ничего такого не имел в виду, свистнул просто так, чтобы удаль показать, но пес, видно, был не слишком догадлив и решил, что я его зову. Он затрусил ко мне, пару раз остановился, наверно, заподозрив, что я задумал что‑то недоброе, но в конце концов все‑таки подошел. Между нами, собак я никогда не любил и боялся, но, по моим понятиям, вычитанным из книг, считал, что мое сердце должно быть храбрым, как у льва, и попробовал погладить пса по голове, хотя в душе дрожал от страха.
Как я теперь понимаю, пес не привык к такому ласковому обращению. Его собачье сердце затрепетало, и он завертелся возле моей руки, пытаясь ее лизнуть. При этом он высовывал язык и громко дышал. Я не очень‑то ему доверял и, хотя позволил лизнуть руку, дрожал от страха по‑прежнему. Неприятное чувство понемногу усиливалось. Кроме того, я решил, что в достаточной мере продемонстрировал свое бесстрашие и себе, и псу, и якобы равнодушно сказал ему: «Ну, пошел!..»
Он то ли не понял, то ли сделал вид, что не понимает, и начал прыгать на меня, ища мою руку. Это показалось мне подозрительным, и я уже не сказал, а прикрикнул: «Пошел вон!»
Пес отскочил и тут же снова прыгнул на меня, громко дыша. Мой страх прорвался наружу: я уже не смог сдерживаться и закричал во весь голос: «Пошел! Пошел вон!» Еще и ногой замахнулся, чтобы отогнать пса. Он замер, будто удивился, потом понуро опустил голову и отошел.
Лишь теперь, когда страх немного отпустил, я заметил, какой у пса несчастный, жалкий вид. Тощий, грязный, окрас — смесь перца с солью. Уши висят, и, кроме того, он еще на одну лапу хромает. Меня охватили жалость и раскаяние. Я опять ему посвистел. Когда он повернул голову, я поманил его рукой, отходя к дому. Вынес несколько кусков халы и дал псу.
Так началась наша дружба. Пес остался у нас во дворе и не отходил от меня ни на шаг.
Мы тогда жили по соседству с Мойше, сыном Пини‑Лейба. Двор Мойше был самым просторным в местечке. Из года в год Мойше собирался там что‑то строить. Работу начинал с большой помпой: троих сыновей — в городе их называли «сынки», — дав им веревку и колышки, Мойше расставлял в различных точках у забора, затем они переходили на другие места, затем обратно; а сам он, без кафтана, в белой рубашке, бегал туда‑сюда, обливаясь потом, — инженер и архитектор одновременно. Возле дома зимой и летом гнили шесть досок и два бревна — «материал», но из всей затеи не выходило ничего, и двор тянулся за домом, как степь, и зарастал бурьяном, через который вились две‑три тропинки к разным нужным местам. Туда же выходило заднее крыльцо второго этажа — дом был двухэтажный, — и под этим крыльцом мой пес устроил свою резиденцию.
Мне очень нравилось, что у меня есть свой пес. У героя какого‑то романа была собака по кличке Тигр, и я назвал свою так же. Меня не огорчало, что пес очень мало похож на тигра, которого к тому же я знал только по картинкам в детских книжках. Я быстро приучил пса отзываться на это имя и был совершенно счастлив. Теперь, когда я к нему привык, пес не казался мне таким отвратительным, как поначалу. Наоборот, я заметил, что у него умные, живые глаза, а морда немного хмурая, и вообще он чем‑то похож на старого философа.
2
Сколько мог, я скрывал дружбу с Тигром. Однако шила в мешке не утаишь, и начались гонения и испытания.
— Собака! — кричала мама. — Что еще выдумаешь? Чтобы пятнадцатилетний бугай с собакой играл!
— Ты что себе думаешь, я тебя спрашиваю, — вторил отец. — Делать больше нечего? Лучше бы в книгу смотрел, а то занимается черт знает чем. Сам скажи, какая тебе польза от этой собаки?
Я не отвечал: ответить было нечего. Я и сам был не уверен, что «пятнадцатилетнему бугаю» подобает так себя вести. Может, устав от этих испытаний, я бы даже обрадовался, если бы Тигр сам от меня отстал. Но он не хотел со мной расставаться. И весь дом, вся улица стали его преследовать. Отец с матерью что было сил гнали его со двора. Но мама целый день торговала на рынке, отец вечно заключал какие‑то «сделки», куда‑то ходил, где‑то пропадал, хотя я никак не мог узнать, да и до сих пор не знаю, чем он занимался. Кроме того, он очень ценил покой в доме, не переносил крика и в семейные дела не вмешивался. Поэтому родители вскоре отстали от меня, и все пошло своим чередом.
Но потом к Тигру прицепился второй сосед Мойше, хромой Шолом. Тому было две причины: во‑первых, Шолом жил на первом этаже, и Тигр разбил ему стекло, потершись об окно; во‑вторых, мальчишки стали звать Шолома Тигром, потому что они оба хромали. Подозреваю, что Шолом возненавидел Тигра лютой ненавистью больше по второй причине. Когда Шолом был дома, он только и делал, что с палкой гонялся за псом по всему двору, но никогда не мог догнать. Впереди хромал Тигр, за ним — Шолом, а мальчишки со всей улицы висели на нашем заборе и орали: «Тигр! Шолом! Тигр! Пс‑пс! Ура!»
Мальчишки тоже не оставляли Тигра в покое. Особенно донимал его сынок извозчика Ноты Мотл, толстый двенадцатилетний пацан с рассеченной губой. Надеясь на своего папашу, известного драчуна и грубияна, которому приличные люди руки не подавали, этот Мотл нарочно меня бесил. У него хватало наглости бить собаку у меня на глазах. Однажды он дал Тигру такого пинка в живот, что бедный пес кинулся ко мне с душераздирающим визгом. В тот раз я не сдержался и отметелил Мотла как следует. Вечером извозчик Нота устроил у нас дома целый скандал. Ругался с отцом, искал меня и клялся, что ноги мне переломает. Потом так избил Тигра, что тот еле от него вырвался. Хорошо, что живым убежал. Я прятался от Ноты на чердаке и все слышал. Сердце кровью обливалось, когда до меня долетал визг моей несчастной собаки, а я должен был лежать и молчать. Все книжные герои вылетели у меня из головы. Мужество, которое я так ясно в себе чувствовал, когда фантазировал, что сражаюсь с пиратами или дикими индейцами, совершенно меня покинуло, и я лежал на чердаке, затаив дыхание.
— Все нас гонят, Тигр, все нас ненавидят. Ничего, не бойся, я не дам тебя прогнать, — говорил я своей собаке, когда мы оставались во дворе одни.
Легко сказать! Когда Тигра не трогали, я чувствовал себя отважным, как самый храбрый герой романа, и действительно готов был защищать Тигра от любых врагов, от всего мира… Несчастный, побитый пес смотрел на меня умными глазами, и я мог бы поклясться, что они мокры от слез. Преследования еще сильнее сплотили нас, и я твердо решил, что не расстанусь с Тигром ни за что на свете.
3
В конце концов мы всем надоели и нас оставили в покое.
«Когда Г‑сподь избавил нас от руки всех врагов» , я занялся воспитанием Тигра. Сперва надо было научить его прыгать через палку, которую я держал в руке. К моему величайшему удивлению, Тигр не проявил ни малейших способностей. Он так и остался в первом классе, собачья наука оказалась ему совершенно чужда. Сколько я ни бился, он так и не понял, чего я от него хочу. Когда я пару раз показал ему пример, сам попрыгал через палку, положив ее на землю, Тигр даже повторил за мной, тоже неуклюже перепрыгнул через палку, но едва я брал ее в руку, он застывал на месте, не понимая, что от него требуется. Он лишь с подозрением смотрел на палку и, видимо, совсем не испытывал влечения к этой игре. Тогда я попытался научить его приносить что‑нибудь в зубах. Тоже дело не пошло. Я совал ему в рот что‑нибудь несъедобное, а он нюхал и отворачивался, будто говоря: «Знаю я вас! Что вы мне тут пихаете?» Я повторял попытки с чем‑нибудь, что, наоборот, годится для еды, и он спокойно проглатывал учебное пособие, будто так и надо.
Я не раз увещевал его:
— Что из тебя выйдет, Тигр? Так и помрешь невеждой, как твой отец. Сколько бед ты мне причиняешь! Сам подумай: я взял тебя к себе, нашел тебе место под крыльцом, дал кров и пищу; я защищаю тебя, подвергаюсь из‑за тебя гонениям, и что? Хочу из тебя человека сделать, а ты… Эх, Тигр, Тигр! Разве так ведут себя твои братья, о которых я столько читал?
Философ смотрел мне в глаза и, наверно, не мог сообразить, что за движения я делаю губами. Он бы гораздо лучше понял, если бы я держал во рту кусок булки или мяса. Тогда я еще не знал, что философы не способны к практической деятельности, они обо всем размышляют, но ничего не умеют. Все, что они умеют, это есть и пить, но об этом они как раз не задумываются. Я ужасно сердился, но ничего не мог придумать. Я слышал, что собаку надо бить, если хочешь ее чему‑нибудь научить, но у меня на Тигра рука не поднималась. Пришлось удовлетвориться тем, что на мой зов «Тигр!» он тут же подбегал, лизал мне руку и прыгал на меня. Отогнать его было куда труднее, чем подозвать.
На краденом хлебе Тигр поправился, даже слегка разжирел. Потом простая пища ему приелась, и его потянуло на мясо. Я понял это, потому что во дворе стали жаловаться, что пропадают куски и даже целые «кусищи» мяса, и указывать пальцем на Тигра. А он начал вести себя очень легкомысленно: к нему теперь гости приходили, наверно, родня или просто добрые приятели. Вскоре они почувствовали себя как дома, и от собак во дворе уже проходу не было. Тигра стало не узнать: он отъелся, повеселел, будто на несколько лет помолодел. На меня он почти не обращал внимания. Меня это немного огорчало, и я опять попытался читать ему мораль, чтобы наставить на путь истинный. Какое там! Он меня даже не слушал. Только чуть‑чуть нетерпеливо похромав вокруг, снова спешил к веселой компании, с которой теперь проводил время. А жилось им как в сказке. Днем собаки бегали друг к другу в гости, устраивали пикники, ссорились и мирились, а по ночам давали во дворе концерты, до рассвета лая и воя на луну.
Ничего странного, что опять начались гонения, еще более жестокие, чем раньше, и закончились они неожиданным образом как для Тигра, так и для меня.
4
Теперь преследовать нас начала наша хозяйка, толстая Цирл, жена Мойше, которую в городе звали Черная Морда.
— Только собак мне не хватало! — разоралась она однажды. — Он суку приводит, а за ней кобели прутся. По двору не пройти! Еще собаки тут на мою голову. Ну‑ну! Скоро выгоню этих жильцов, что собак развели!
Словами толстая Цирл не ограничилась. Она взялась за собак не на шутку. Чужих быстро выгнала, чему я и сам был рад. Но Тигр каждый день приводил новых друзей, и гонения перекинулись на него: хозяйка носилась за ним с палкой, пыталась облить кипятком, прищемить воротами и т. д. Мне, конечно, это не нравилось, и я ругался с Цирл.
— Вот молодец! — кричала она во всю глотку, чтобы вся улица знала о моем позоре. — С собаками играет! Прекрасно!
— Не ваше дело! — огрызался я в ответ. — Хочу и играю. Вас не спросил.
— Замолчи, негодяй! — вмешивалась мама. — Ты как со старшими разговариваешь?
— Ну и что? А пусть она не лезет…
— Я в своем доме собак не потерплю! — визжала Цирл на высокой ноте. — Кто здесь хозяйка, я или сопляк этот? Совсем обнаглел! Да еще собака такая паршивая, отвратительная!
Последние слова окончательно выводили меня из себя, и я дерзко отвечал:
— Покрасивее вас!
Этого Цирл не могла стерпеть и орала, чтобы мы сегодня же убирались, она не хочет нам квартиру сдавать.
Раздраженный ее воплями, отец тоже набрасывался на меня:
— Что тебе надо, мерзавец ты эдакий? Хочешь, чтобы на меня весь мир ополчился? Из‑за тебя нас ни в одну квартиру не пустят. Еще булку ему таскает! Кажется, достаточно, что я кормлю такого балбеса, как ты…
— На собаку работаете! — подливала Цирл масла в огонь.
Отец оставался верен себе.
— Не понимаю, что у тебя в голове! — И уходил, махнув рукой.
И так изо дня в день. В хромом Шоломе и в Мотле тоже пробудилась прежняя ненависть, и они снова взялись за Тигра. Бедный пес не знал, куда спрятаться. Он стал нервным, его глаза смотрели беспокойно и зло. Свою любовь ко мне он показывал как‑то лихорадочно, стремительно бросался на меня, тяжело дыша, так что я даже стал его побаиваться. Но я не мог допустить, чтобы его прогнали со двора. «Рано или поздно они его изведут», — думал я и искал какой‑нибудь выход.
Постепенно у меня в мозгу угнездилась странная мысль, и чем дольше я размышлял, тем яснее мне становилось, что лучший и благороднейший выход из ужасного положения — убить Тигра!
Не могу поклясться, что на мое решение не повлияли прочитанные романы. Возможно, я подражал сам не помню кому. Но факт, что я решился на это, хотя заранее готов был плакать горючими слезами.
Вот только как это сделать? Лучше всего застрелить, но где я ружье возьму? Задушить? Утопить? Нет, не пойдет. Остается одно — зарезать.
Однажды вечером я взял кусок булки, положил в карман кухонный нож, вышел во двор и свистнул. Тигр как из‑под земли вырос, запрыгал вокруг меня, стал лизать мне руки и вообще всячески показывать, как меня любит. Моей решимости сразу поубавилось. Я обнимал его, гладил и не знал, что делать. А пес от радости чуть с ума не сошел. Он буквально валялся у меня в ногах, прося ласки. И все‑таки ко мне постепенно вернулась мысль, что лучший способ избавить Тигра от страданий — это его убить. Я чувствовал, что если не смогу зарезать его сейчас, то мне уже никогда не хватит духу, и нужно скорее осуществить задуманное. Я достал кусок булки и кинул псу. Подумал, пусть полакомится в последний раз. Кстати, я собирался убить его внезапно, пока он будет занят едой. Нож я по‑прежнему прятал в кармане: мне казалось, если Тигр увидит нож, то сразу поймет, что я затеял.
И вот настал подходящий момент: пес с аппетитом ел, повернувшись ко мне боком. Мое сердце бешено колотилось, я задыхался. Медленно‑медленно я вынул нож, но рука дрожала, сил оставалось все меньше. Тигр уже доедал булку. «Сейчас! Сейчас или никогда!» — пронеслось у меня в голове. Из последних сил я ударил пса ножом в бок…
Никогда не забыть мне той минуты. Завизжав, Тигр отпрыгнул в сторону и уставился на меня. Это был взгляд чувствующего и разумного существа, в его глазах я увидел изумление, испуг, боль и отчаяние, дикое отчаяние! И тут же, жалобно заскулив, он бросился от меня и исчез со двора.
— Тигр! Тигр! Ко мне! Это не я, я не виноват! — в отчаянии я звал его, разводя от горя руками.
Только ударив собаку, я понял, что и сил у меня слишком мало, и нож негодный: второпях я взял рукоятку с отломанным лезвием. Тигр получил от меня простой удар. В первый раз! И отчаяние и одиночество, мелькнувшие во взгляде несчастного пса, ударили меня в ответ, как ножи…
И Тигр как в воду канул.
Комментариев нет:
Отправить комментарий