Моя родина там, где растут грибы Елене Клепиковой
Проснулся без двадцати шесть от паровозного гудка, хотя поблизости от моего дома во Флашинге никаких поездов, а тем более паровозов, зато два аэродрома и пара-тройка хайвеев и парквеев. Причиной – четыре последние ночи на возвратном пути из Квебека я жил в палатке на озере Шамплейн, в кемпинге Озибл Хазм, и каждое утро меня будил протяжными гудками товарняк, вагонов на сто, наверное. Слышал, как гудели рельсы, как стучали колеса на стыках, гудки становились все глуше. Только я впадал в дрему и видел вокруг себя сплошь белые грибы, как уже по озерному берегу встречный товарняк – один из Канады в Америку, другой из Америки в Канаду. И совсем уж музейный пассажирский поезд из пары вагонов да полустанок-анахронизм с громким именем «Порт Кент», впритык к пристани: паром с машинами отходил на противоположный берег в Вермонт – типичная североиталийская ведута с невысокими голубеющими горами, подернутыми дымкой:
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
Голубая даль от умбрских гор…
Стояла жара, как в Н-Й, но без нью-йоркской сырости, в последний день я плавал в разных местах этого длиннющего, как река, озера пять раз, а шестой – в искусственном понде на реке Салмон. По пути в Канаду белых и красных видимо-невидимо, и мы обедали и ужинали исключительно моими грибами в разнообразных клепиковых комбинациях, но на этот раз Лена ехать со мной из кемпинга отказалась наотрез, обозвав идиотом и маньяком:
– Как при такой многодневной жаре грибы могли сохраниться! Они сгорели, сгнили, сгинули, если вообще появились на свет божий!
Как ни странно, маньяк-идиот оказался на этот раз прав. Старая, со времен Платона, история про здравомыслящего и исступленного – в пользу последнего. В варианте Уильяма Блейка: упорствуя в глупости, глупец становится мудрым. Да хоть на революционный лад: безумству храбрых поем мы песню. Сохранить бы мне мое безумие до конца дней…
Зрелище было чудное, волшебное, из twilight zone, как когда-то на Тринадцатом озере в Адирондаке, где в такие же вот сумерки я первый (и последний) раз наткнулся на ведьмин круг и, вспомнив народные поверья (они же – предрассудки), побоялся войти внутрь. Вот и теперь – по всему берегу стояли огромные грибы с потрескавшимися от жары неузнаваемыми шляпками; все на подбор оказались белые, но одни полые изнутри, выеденные до основания червем, зато другие, рядом, – тугие и белоснежно чистые на срезе. Я балдел, у меня кружилась голова от нереальности, а пришел в себя, когда, не рассчитав крепости подсохшей ножки и пустоты внутри, глубоко резанул большой палец, и долго потом высасывал из него кровь.
Поразительно – грибы подсохли живьем, в естественном состоянии, я собрал с ведро, а мог втрое-вчетверо-впятеро больше, и дошли они на следующий день на заднем стекле нашей «Мазды Протеже», когда мы возвращались в Н-Й в самый душный день этого лета, пропустив нью-йоркский блэк-аут, как тот зощенковский герой, который выкушал полторы бутылки русской горькой и проморгал знаменитое крымское землетрясение. Какие грибные ароматы гуляли у нас в салоне: здесь русский дух, здесь русским пахнет! По пути я слушал радио о неслыханной жаре в Европе, о погибших от жары во Франции, в то время как тамошний президент проводил вокейшн в Квебеке, и мы с ним чудом разминулись, и еще глубже вдыхал очищенный воздух из кондиционера, который тоже создает некий сюр – по контрасту с адовой духотой хайвея.
Если чем лечить ностальгию по родине, которую я покинул (как и она меня, мы квиты) давным-давно и в которой не был уже половину этого срока – и что-то не тянет (последний раз – когда мы с Леной строчили книгу о Ельцине, перегероизировав нашего героя, потом, после октября 93-го, сильно в нем разочаровавшись), так это, конечно, грибами. А те через океан те же самые, с небольшими модификациями. Грибы как примирение с действительностью, да еще без конкурентов – американы признают только магазинные шампиньоны, портабелло и ойстеры, а все лесные считают ядовитыми. Если и встретишь на тропе срезанный гриб, то родом опередивший тебя грибник непременно индеец, поляк или русский.
Так было и в этот раз, когда нас заносило все выше в горы, все дальше и глубже во франкоязычную глушь Квебека. Запыхавшись вместе с нашей «маздой» от крутого подъема, мы остановились передохнуть у дикого лесного озера по имени Альфонс. Профессиональным взглядом окинул покрытую ржавыми готическими иглами землю и с большим удивлением обнаружил парочку аккуратно надрезанных маслят – червь опередил грибника, рядом еще тлеющий окурок, который вдавил каблуком в землю. Полминуты спустя – русские голоса, и один за другим трое наших земляков, если земляками считать всех, кто с земли русской, пусть она даже поделена теперь на независимые страны, между которыми вспыхивают войны. Он – коренастый, прокуренный, голубоглазый, курносый, с моей ямочкой на подбородке, которая у меня густо заросла щетиной, а у него сияла на гладковыбритом лице – родом из Вятки.
– Типичный вятич! – умилилась Лена, у которой в Питере была пара знакомцев из Вятки, включая славного детского иллюстратора Юрия Васнецова.
Вятич служил на Волыни, где и повстречал свою будущую супругу, а третьей была его теща – грустная старушка из Израиля, через который прошли и супруги, пока их не приветил Монреаль в доказательство, что франко-квебекский национализм не есть шовинизм, а направлен исключительно на англоязычных канадцев. В чем мы сами – на гостевом, правда, уровне – неоднократно убеждались; сначала я не понимал в чем дело, а потом чувствовал себя самозванцем – нас приветствовали и обласкивали за нью-йоркский номер на «Мазде Протеже». Махали руками из своих машин, мотоциклист сделал круг почета и выкрикнул: «I love New York», высокая француженка дежурила у нашей «мазды» и, когда подошел ее хозяин с собранными грибами, прижала меня к своему полногрудию – если бы меня лично! Это она отдавалась всему Нью-Йорку: оргазм без соития. Нам доставались чужие ласки, чужие симпатии, чужие льготы.
Статус наибольшего благоприятствования после 9/11, короче.
Тот же национальный лесопарк Мориси, куда мы свернули над Труа-Ривьер, испугавшись грозовых туч на пути вверх по течению Святого Лаврентия. Нам от ворот поворот: мест в кемпграунде нет.
– Мы из Нью-Йорка, – сказал я и протянул в подтверждение водительские права.
Места тут же отыскались, причем лучшие, лакомые, на выбор. Бедные торонтцы, оттавцы и прочие нефранцузы Канады! Причина, почему в квебекских национальных и провинциальных парках не услышишь английскую речь, – процентная норма! Да и к Нью-Йорку такое отношение внове и напрямую связано с 11 сентября. Ничего подобного прежде не было, а мы ездим сюда с четверть века.
– Нас всех объединяет русский язык, – сказала Лена разноплеменным закарпатцам.
– Так редко его услышишь… – посетовала застрявшая в Израиле старушка.
– И грибы, – сказал солдат из Вятки.
В прежние времена, когда я коллекционировал русские судьбы в Америке (повесть «Тринадцатое озеро», например), я бы, конечно, клещом вцепился в него, опрашивая и додумывая, но теперь, когда мои интересы сузились на самом себе, я возбудился от охотничьего хвастовства и ушел к машине, чтобы продемонстрировать грибные находки этого вполне удачного дня.
Когда двое вышли из лесу, я не глядя сунул им под нос грибы, продолжая свой сбивчивый охотничий отчет. Потом поднял глаза и увидел ошалелую пожилую парочку квебекуа. Минут через пять появилась Лена с русскими, а когда мы уже с ними распрощались, подбежали мои французы с мухомором, чтобы узнать рецепт его приготовления. Бледные поганки здесь, слава богу, не водятся, а от мухомора еще никто не умирал. Отделаются несварением желудка. Куда хуже обошелся я с другой парочкой квебекуа, на которых наехал, не обратив внимания на мигающий красный. Живы остались – и то хорошо. На нашем подранке «Тойоте Камри» я ухитрился докатить тогда до Нью-Йорка – с найденным в лесу рыжим котом, которого, естественно, назвал Бонжуром, о нем отдельный сказ. Мы любили этот наш первый кар, как живое существо, Лена называла его «тойотушка», и ключ на память у меня на столе – всё, что осталось. К «мазде» мы относимся сугубо утилитарно, никакого больше антропоморфизма, амикошонства и панибратства.
Свою грибную страсть я мимоходом описал в «Тринадцатом озере», в рассказах «Ошибка», «Дефлорация» и «Bonjour», в детективном романе о русских бля*ях в Америке «Матрешка», с грибов начал свое эссе «Путешествие в мир Шемякина», а ключевую роль они играют в «1993», самым серьезным после «Трех евреев» и до «Post mortem» и «Кота Шрёдингера» из моих романов. С трудом преодолеваю соблазн дать оттуда парочку грибных замет героини-юницы, большой специалистки по этой части. Она ловко надувает своего сопутника-вегетарианца, подсунув ему грибное жаркое, которое тот принимает за курятину.
– Никак нет! Это – chicken-mushrooms, куриные грибы: растут на деревьях, по вкусу неотличимы от курицы, но без костей, – и сует ему справочник с их изображением. Для вегетарианца это еще один аргумент против мясоедства: зачем убивать курицу, когда можно съесть куриный гриб?
В наших бросках на север, как мы с Леной окрестили бегство из раскаленного августовского Н-Й в Мейн, Квебек и атлантические провинции Канады, грибы я собираю поутру, будучи по природе жаворонком, когда моя сова еще спит в палатке, да и не только она:
Когда еще всё в мире спит,
Я убегал к родным брегам – и т. д.
Я часто вспоминаю роскошный этот стих, он про меня, хоть я и не с Волги, а с Волги Лена – родом из Костромы, и когда дохожу до «этот стон у них песней зовется», Лена меня неизменно поправляет:
– Не у них, а у нас.
– У вас, – соглашаюсь я, и это одно из наших принципиальных разногласий, хоть я и прожил обок с ней сто лет как минимум…
Для меня как апатрида родные брега – что волжские, что гудзонские, что шамплейнские, что Святого Лаврентия, тем более атлантические – повсюду: в Мейне, в Новой Шотландии, на Лонг-Айленде, во Франции, в Англии, Португалии, даже тихоокенские – калифорнийские ли, да хоть аляскинские, где бываю регулярно у сына и внуков. Тогда как для Лены само понятие родины изначально и однозначно – Россия. Невозможно променять родину, «вторая родина» – нонсенс. Родина – где ты родился. Понятие не этнографическое, не только этническое, скорее этимологическое, то есть единственно по сути верное.
Не в узко провинциальном смысле, да и откуда взяться patriotisme du clocher, если Лена покинула волжские берега в младенческом возрасте и вряд ли сохранила о них воспоминания, но – Карельский перешеек, Вырица с Сиверской, леса под Любанью, заклинивающие в Псковщину, Подмосковье и проч. Короче – Россия. Не в государственном, а природном смысле. К отпаду от России Балтии, Кавказа и Средней Азии отнеслась спокойно, зато возникли эмоциональные загвоздки с Украиной и Белоруссией – как отдельные страны непредставимы. Тем более – Крым. И тут я с ней был согласен на все сто, пока не началась русско-украинская война – географические наши разногласия сменились политическим единомыслием. Помню, попал в Крым впервые спустя несколько лет после того, как Хрущев подарил полуостров «Вкраїні милій», – из Киева поступали в Симферополь циркуляры по-украински, язык знакомый, но далеко не всегда понятный, бюрократическая чехарда была еще та! А какие на Украине грибы? Мои любимые Мейн, Квебек, Адирондак – те же приблизительно широты, что Харьков, Киев, Ялта, да? Значит, и грибы те же – с разночтениями, скорее, в названиях, чем в видах.
Глобал Виллидж с грибами повсюду.
Моя родина там, где растут грибы.
Грибы как знак вечности.
Утренняя физзарядка: две-три мили в поисках грибов. С сожалением пропускаю солонухи – шикарные грузди, нежные волнушки с бахромой, даже плебейские горькуши: никаких с собой приспособлений для соления − ни кадушки, ни укропа, ни смородинного листа. А когда-то в России у нас было целое производство, да еще мариновали, закатывали в поллитровые банки и дарили нашим питерским друзьям – Бродскому, Гордину, Длуголенскому, Ефимову, Кушнеру, а потом, когда переехали в столицу, москвичам – Фазилю, Юнне, Булату, Тане Бек, Эфросу с Крымовой. А, что вспоминать – моя спутница до сих пор ностальгирует. Я – нет. Вот именно: лечение ностальгии грибами. Я – вылечился. К тому же, здесь, в Америке, у меня нет конкурентов: все грибы – мои. Не то, что в России, где грибников больше, чем грибов.
Зато и покалякать о «третьей охоте» здесь, считай, не с кем. Даже мои ньюйоркские друзья-приятели из бывших москвичей в грибном направлении глухи и слепы. Говорить о грибах с негрибниками – о стенку горох. Одна приехавшая недавно из Москвы дама бальзаковского возраста перебила меня: «Грибы в России только евреи собирают». Вот те на! А когда я под сильным грибным впечатлением рассказывал моему здешнему приятелю: «Тут белые, там красные…», он вылупил на меня глаза: «Ты о гражданской войне?» Что делать, нет у него этого в опыте. Или разыгрывал меня? А фанат моей прозы из Флориды пропускает грибные тексты, считая их лирическими отступлениями, необязательными к чтению.
Вот почему так радовался недавно, телефонно общаясь с одной моей давней знакомой, которая оказалась в адеквате – у нас с ней полный унисон в грибной страсти. Пожаловался ей на отсутствие смородинного листа для соления – обещалась высадить у себя на участке куст смородины.
− Первый в очереди за смородиновым листом!
− Вышлю вам по почте.
− Лучше я заеду, а то примут за марихуану.
Да еще появился знакомый в Силиконовой долине москвич Сережа Винник, который сохранил свою грибную страсть в Калифорнии, где третья охота сдвинута по срокам и начинается на два месяца позже. Но и я до поздней осени собираю красные в дюнах на океанском берегу около Монтока, Лонг-Айленд: на срезе сахарные, чистые, откуда червю взяться в песке? Либо Акадия, национальный заповедник в Мейне, где бываю регулярно − каждый год.
Повтор? Де-жавю? Не факт. Потому и называется Акадия, что прижизненный рай, парадиз на земле, заповедный, заветный, зачарованный край, таких волшебных, обалденных мест больше не знаю, хоть объездил полсвета. Думаете, я один так думаю? Как бы не так! По одним приколам на здешних тишотках и номерных знаках можно судить. «Mr Crazy» на бампере − я тоже ку-ку от этих палестин. Или на майке «Sorry, my mind closed until further notice». Типа «не приставайте, не мешайте впитывать впечатления». К кому это обращено – к жене? к детям? к прохожим? И вдруг на номерном знаке, не сразу врубился: «B ckazke». По-русски − латиницей! Вот именно: как в сказке.
Привет, русскоязычник, все равно откуда!
А чудные прибрежные городки, где мы накупили курток, кепок, чашек, брелков со здешними ведутами и ландшафтами − «обаркадились» или «прибархарбились» (по Бар-Харбору, столице Акадии). Ладно, не буду растекаться по древу – пусть читатель сам заглянет в альбом или путеводитель. Каждый раз открываешь здесь что-то новое – физически и метафизически, фактически и эмоционально, объективно и субъективно. В этот раз – особенно. Взял с собой целую библиотеку, чтобы не скучать и не томиться по вечерам – 8 толстенных книг, включая свою собственную, а прочел всего 76 страниц, так ухадайкивался и был переполнен «импрессионами», что не до книг, когда живая книга природы раскрывается перед тобой ежемгновенно. Поехал больше ради Лены, а кайфовал за нее и за себя, глядя на все жадным взглядом василиска, как будто никогда больше здесь не буду, самый последний раз.
…Я мог быть сочтен
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
В прощальном значеньи своем подымалась.
Так и живу теперь: последняя встреча, последняя свиданка, последние объятия, последний вояж, последний мной прочитанный или написанный текст, мои последние грибы.
По пути встречал много, по справочникам судя, съедобных грибов, но не брал, так как русской привычки у меня к ним нет: ни как у собирателя, ни как у едока. Не то чтобы традиционалист, но быть грибным дегустатором – все-таки риск.
Вот эти уже упомянутые растущие семейками на деревьях, один на другом, цвета семги с желтой каймой chicken mushrooms, которые, в самом деле, по вкусу напоминают белое куриное мясо − мы открыли этот «куриный гриб» уже здесь, в Америке. Моя спутница его обожает, но из-за меня не берет – у меня после него пучит живот: «Вечно ты со своим желудком!» Уже дома, в Нью-Йорке, раскрываю американский грибной справочник, где больше тысячи названий и читаю: «Choice, but can cause an allergic reaction and digestive upset».
В китайских магазинах и ресторанах – куинсовский Чайнатаун у нас под боком − помимо привычных шампиньонов, продаются и подаются еще несколько диковинных, нам в России неизвестных и очень вкусных грибов. Вряд ли китайцы привозят их из Китая. Находил несколько в американском лесу: «shitaki» (круглый), «oyster» (устричный), фаллические грибы, но брать не решался. Действую в грибной охоте согласно парадоксальному принципу: с незнакомыми не знакомлюсь. А вот граф Лев Николаевич Толстой, тот вообще все грибы называл «подберезовыми», и хотя его героини собирают грибы, но сам он, думаю, ни разу: не барское это дело – грибы собирать, не по чину. То ли дело – охота. А если уж опускаться до народа – косьба. Тем не менее, лучшая сцена в «Анне Карениной – грибная, когда Кознышев так и не решается сделать в лесу предложение Вареньке, и она, бедняжка, остается старой девой.
Встречные, когда я наклоняюсь, чтобы срезать гриб, дивятся и предупреждают, что он ядовитый, и я читаю им короткую лекцию, что грибы делятся на ядовитые, несъедобные, съедобные и деликатесные. После такой лекции одна парковая служка принесла мне на просмотр собранную ею коллекцию: сплошь – мухоморы. До меня не сразу дошло, что она их отбирала по эстетическому принципу. Кто спорит – красавцы! Зато в другой раз я приохотил к грибам одного − представьте себе! − русского в Апстейт Нью-Йорке: он брал любые съедобные грибы, которыми я брезговал, но на всякий случай несколько часов их отваривал, и они теряли всякий вкус. Его дело.
Относительно вкуса. Самый большой белый я нашел на индейской тропе в Ситке, Аляска: вымахал чуть не с меня ростом, хоть сам я ростом невелик. В книгу рекордов Гиннеса? Представьте, нет. Я видел снимок, где три человека тужатся, а все равно не могут поднять грибной гигант. А из моего белого отварили суп – оказался безвкусным. У меня уже была схожая история с рыбой, когда, позарившись на дешевизну, притащил домой исполинского карпа, который по вкусу – точнее, безвкусице – ничего не напоминал, менее всего рыбу. У Аристотеля, помню, есть рассуждение о корабле, который не должен быть ни слишком большим, ни слишком маленьким − иначе это не корабль. То же с грибами, рыбами, да хоть с женщинами и государствами – взять Россию… Прошу прощения за отвлек в мою любимую сторону: эротика и политика.
В той же Акадии встреча на «корабельной» тропе, названной так в память британского корабля, который вошел в здешнюю уютную, пригласительную бухту во время прилива, но застрял навсегда и развалился, когда начался отлив и он сел на мель. Меньше всего я ожидал найти грибы на этой океанской тропе с каменистой и солоноватой почвой. И вдруг: два боровика, рядышком. Пока чистил и разделывал – нет ли червей, со мной поравнялись подростки в кипах и девушки в длинных, до земли, юбках. Какой вопрос они мне задали первым, застав меня за таким необычным занятием?
− Ты еврей?
Вот зацикленные! Как-то странно было среди всей этой дивной природы переходить на этнос.
Дальше последовал еще один диковинный вопрос:
− Ты ученый? Натуралист?
Тут я вовсе опешил.
− Я их ем, – сказал я, показывая на грибы.
− Ты ешь дикие грибы? Сырыми?
− Нет. Их надо заправить луком, морковью и картошкой, поджарить на масле, а потом есть. Или сварить суп с теми же ингредиентами. Либо с другими. Деликатес! Не хуже здешних лобстеров.
− Лобстеры нам нельзя. Никаких панцирных.
Видели бы они, как моя спутница во время отлива выискивает рукой в океане моллюсков, отрывает от водорослей, а потом мы, по примеру чаек, варварски разбиваем их об камни и едим живьем, запивая соленой водой изнутри раковины. В таком диком виде они намного вкуснее, чем когда их подают горячими в ресторане.
− Надо сегодня же купить.
− Будьте осторожны, − сказал я на прощание этим фраерам. Как бы их не сгубила жадность?
− Do you speak English? – удивился один из них под конец нашего десятиминутного трепа по-английски.
Не хотелось бы, чтобы мои соплеменники отравились.
Вертаем обратно − в Квебек! По пути – с грибами в рюкзаке – собираю колокольчики, которых Лене не хватило в другом моем букете, полтора месяца назад, с пустыря в десяти минутах от дома: ромашки, васильки, а где колокольчики? Не было, говорю, колокольчиков. Колокольчикам умилилась, но говорит, что листья другие. Та же история с роскошным букетом из трех сортов сирени – белой, синей, фиолетовой, хотя она против, чтобы я рвал, а я – по поверью – считаю, что сирень лучше растет, если ей обламывают ветки (то же, говорят, с евреями). Она: что белая быстро вянет, и я не заметил главной – персидской то ли махровой, ее любимой. И так всегда: достал ей с известным риском наимоднейшие темные очки – почему дужки черные? В лесу берет у меня бумагу – почему коричневая, а белой нет? Я (молча, чтобы не осудила за банальность): дареному коню в зубы не смотрят. Достаю того же дизайна очки, но с полосатой коричневой дужкой, обнаруживаю и обламываю махровую сирень, ношу с собой в лес белоснежный пипифакс – какого еще рожна? И так до конца моих дней – или ее, не дай бог! Мой экзамен по жизни продолжается, я его неизменно проваливаю, хоть и стараюсь изо всех сил. Чертова перфекционистка: что бы я ни делал, мог бы сделать лучше. А если не могу? Всю жизнь прыгаю выше известно чего. И все равно не допрыгиваю. Хотя моя воля и превышает мой потенциал. Воля есть страсть. Женился по неистовой любви. Вымечтанная девочка. «Это не я, – говорит она. – Я была другой». Она была другой и осталась той же. Я люблю мою четырнадцатилетнюю девочку, к которой не смел не то что прикоснуться – приблизиться! Зато выкрал в раздевалке варежку, а уж с ней вытворял все, что хотел. Пару дней спустя положил продырявленную обратно в карман ее сиреневого пальто – заметила?
Когда это было? Сто лет назад на школьной перемене? Вчера? Завтра? Вечно? Про цветы, растения и деревья знает все – не из книг, а по собственным наблюдениям: белая сирень в самом деле завяла первой. Зато в грибах ее обошел. Чую белый за версту. Как у Пастернака предощущение стиха, у меня – предощущение гриба: мой инстинкт, мой хрусталик, моя страсть едины. Даже если иду за ней, а не бегу впереди от нетерпения сердца, она пропускает белый, я его срезаю или, не совладав со страстью, выкорчевываю пальцами. Где витают ее мысли в этот момент?
Нет: когда она шла, здесь никакого белого не стояло. Я – суеверный грибник: убежден, к примеру, что грибы боятся ножа и прячутся, и не вынимаю нож, пока не увижу гриб. Уверен: этот белый, который она пропустила, возник на моем пути, материализовавшись из моего воображения, я вызвал его к жизни желанием, которое есть воля. Лжеучение шведа Линнея о растущих из желания органах верно в метафизическом смысле. А пенис, который своеволен, как память: на одну – штык, на другую – плеть. Е*ут не х*ем, а всем существом, потому размер не имеет значения. Если сигара, банан и башня – фаллический символ, чего символом является сам член? Прошу прощения, вот мой пример: после каждого раза тщательно его промываю, на что некоторые партнерши обижались. «От собственной спермы, а не от вашего увлажнителя», – оправдываюсь я. Побывав там, где ему сам Бог велел, член становится символом нечистой совести? А сам по себе? Куда меня занесло…
Ученик превзошел учителя. До нее не мог отличить бледной поганки от опенка. «Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть…» Нет, не слух, что в моем случае невозможно: динозавр наступил на ухо. Всю оставшуюся жизнь Бродский потратил на то, чтобы забыть уроки МБ, преодолеть ее самое в себе, природу воспринимал теперь как гербарий, отстаивал прерогативу рукотворного над нерукотворным, порядка над стихией, цивилизации над природой «с ее даровыми, то есть дешевыми радостями, освобожденными от смысла и таланта, присутствующих в искусстве или в мастерстве. Потрясающим может быть и пейзаж, но фасад Ломбардини говорит тебе, что ты можешь сделать».
Я рассказал об этом в моем «Post mortem» – героя, похожего на Бродского, я писал немного и с самого себя, хоть он и нашпигован его цитатами. Борьба с Мариной Басмановой кончилась его победой. Она же – поражение: смерть.
– А чему ты научил меня?
Вопрос на засыпку.
«Сексу, если только никто не опередил, что знать с точностью мужу не дано», – помалкиваю я, потому что знаю ответ:
– Тоже мне невидаль!
……Опускаю несколько интимных строчек, чтобы не прогневить моего главного читателя.
……Может статься, никакой тайны не было и нет, но «тем она верней своим искусом губит человека.
То есть меня.
Спасибо, Федор Иванович, за подсказку.
– Нет, не изменяла, о чем теперь жалею. Жизнь прошла мимо. Любовь – приключение. У меня нет этого опыта.
– А я? – вопрошаю я, внутренне ликуя. Если только это не уловка, чтобы меня утешить.
– Ты – муж, – объясняет мне жена, не вдаваясь в подробности.
У нее вообще странные представления в этой области: поцелуй, к примеру, считает знáком большей близости, чем соитие. А я и вовсе ку-ку… (отточия по той же причине).
И покончим, наконец, с грибами.
Почему грибные походы в Вырице, Поселке, Сиверской, Лампове, Бернатах, Подмогилье и Подмосковье отодвинулись на задний план, а в память компьютера впрыгивают из моей памяти американо-квебекские? Почему новые впечатления застилают старые? Потому что старые использовал в предыдущей прозе и роздал героям? Слабое утешение, что живая жизнь пока еще не позади – по крайней мере, в микологической сфере. Как фунгофил я – жив курилка, а как все остальное? Нет еще, коли вчерашний день помню лучше позавчерашнего, а живу – сегодняшним.
Я всегда жил сегодняшним днем – пусть завтра само о себе заботится. Беспокойства Лены впрок вызывают у меня недоумение и сопротивление. Что думать о будущем, до которого, кто знает, может, и не доживем? Наша эта с ней разность срабатывает вплоть до коротких временнЫх дистанций.
К примеру, ее дождефобия, из-за которой мы свернули в парк Мориси. Как это у Юнны? «Я сначала дождь любила, а теперь люблю окно». В это путешествие дожди нас замучили – ее больше, чем меня. Напоминаю ей про Иова: коли мы принимаем от Бога добро, то почему не зло? Тем более, от зла – добро: от дождя – грибы, хоть у древних греков и была поговорка, что грибы растут не от дождя, а от грома. Но это уже относится к мифологии, а не к микологии: божьи плевки, небесная моча, испражнения дьявола, чертовы пальцы, ведьмин круг, пища мертвецов, захиревшие в лесу фаллосы. Почему захиревшие? Я встречал стоячие, дрожащие от нетерпения вонзиться в женскую плоть. Будь бабой, испытал бы встречное желание, глядя на их разъяренную похоть. Так и представляю женщину, присевшую на корточках над таким стоячим грибом. В этой группе генитальных грибов есть и женские, но мне, увы, никогда не попадались. В грибах, как и в женщинах, я – дока, даже знаю, какие мне во вред: тот же, скажем, chicken-mushroom, от которого у меня несварение, тогда как для Лены – деликатес. Еще один объект для наших с Леной споров, пока не полез за разъяснением в американский справочник.
Нет справочника, который разрешил бы другие наши контроверзы – в том числе, мое по жизни легкомыслие и ее пожизненная тревога. Тьма анекдотов о пессимистах и оптимистах, но вот прямо относящийся к нам, дрожащим тварям в промокшей насквозь палатке. Сидит мизантроп с перекошенной мордой и бубнит:
– Погода – жуть, ливню конца не видно, холод собачий, грязь непролазная…
Вдруг видит в окно – под проливным дождем по колено в воде бредет мужик в одном сапоге и лыбится – рот до ушей.
– Придурок! Чему радуешься? Промок до нитки, весь в грязи, да еще сапог потерял!
– Почему потерял? Нашел!
Вот придурок и говорит своей плакучей иве, когда она вдруг, ни с того ни с сего начинает беспокоиться о живущих в Ситке на Аляске Лео и Джулиане:
– Дети – наше прошлое.
Рассмешить я ее еще могу – иногда, убедить – уже нет. Время от времени она вспоминает, что меня слушалась, и винит в своей судьбе. Можно подумать, что, если б не я, ей было бы все еще осьмнадцать.
Конечно, в чисто практическом отношении на моем сенсуативном легкомыслии мы много потеряли. Куда лучше мы могли распорядиться свалившимися на нас с неба огромными по тем временам гонорарами за книги об Андропове и Ельцине, но мы их проели и пропутешествовали почем зря. То же самое – с пенсиями, жильем, с карьерными делами. Мы не активизировали не только деньги, но и нашу политологическую и журналистскую репутацию после публикации нескольких книг на дюжине языков и нескольких сотен статей в ведущих американских газетах. Даже в тройку пулитцеровских финалистов как-то проскочили! Был бы я, или она, или оба сейчас профессорами в Беркли или Принстоне – дом, гранты, солидный счет в банке и прочее. Лена не то слово горюет – скорбит о своих нереализованных американских возможностях, подъе*ывая заодно и меня. Почему тогда я ни о чем не жалею?
Иногда, правда, мелькает, что я не должен был уезжать из России. Как будто был выбор! Точнее, мелькало – в ельцинские ранние годы, когда была еще надежда, но надежда хороша на завтрак, а не на ужин (Бэкон – Роджер то ли Фрэнсис, не помню). Хотя теперь я как-то сомневаюсь в этой максиме и живу в ожидании моих новых публикаций – статейных и книжных.
На том коротком отрезке времени, который пришелся на мою жизнь, русская история в который раз мотанула вспять, попятилась, как рак: сначала от тоталитаризма – через гласность – к демократии; потом от демократии обратно к гласности, а от нее – шаг за шагом – к тоталитаризму. Они проснулись в чужой стране, а мне она осталась, как была, родной, но это издали, через океан, как раз потому, что я ее враз лишился: отрезанный ломоть, блудный сын, стареющий сирота. Моя любовь к России – через перевернутый бинокль. Senso unico, улица с односторонним движением. Даже обойма моих книг, выпущенных российскими издателями, не помогла мне вписаться в литературный процесс, ежели, правда, таковой там наличествует быть. А существует ли зáмок, в который ломится землемер К.? Или это всё мечты, мечты, где ваша сладость?
Я выпал из гнезда и живу теперь в чужом пространстве – географическом, топографическом, государственном, лингвистическом. Хуже того – живу в чужом времени, время переломилось, и здесь нет разницы между уехавшими и оставшимися. Переместилась кровь века, писал Тынянов, людям с прыгающей походкой досталась тяжелая смерть – век умер раньше их.
Мне повезло: я сирота, я выпал из люльки времени и живу теперь заемной жизнью: родная история мне теперь вчуже, со стороны, а чужая, туземная, американская родной так и не стала. Вот и застрял вне времени, завис меж небом и землей, как Авессалом или Магометов гроб, не к ночи буде помянут. Левитация, однако.
А русская история – как тот белый, который я нашел этим летом в Квебеке и тут же вспомнил пастернаковское «О если б я прямей возник!..»: на искривленной, изогнутой, рахитичной ножке он выбился из земли и врос в нее обратно шляпкой. Безнадега! Срезал без сожаления и жалости.
Наша любимая в кемпинге на Святой Анне 39-я площадка, где когда-то, четыре года назад, явился наш кошачий любимец Bonjour, нелегально ввезенный в США, была забронирована, предложили выбрать из оставшихся, мы взяли ту, на которой нас встретил этот гриб-уродец. Поставив палатку, я отыскал у нас на участке еще парочку белых, наутро – еще один. Место было зачарованное, потому как на соседних участках, которые я прочесал и прошмонил, не было ни одного. Или это я был очарованным странником? Я дал Богу задание: пусть выдаст пятый, который я и обнаружил через пару часов.
Лена меня ругала: нельзя обращаться к Богу по пустякам, всуе: не гневи Бога.
Я: это мой Бог, пусть не вмешивается в наши отношения.
Мы прожили в этом кемпинге над Квебек-сити пять дней и ежедневно я находил парочку белых на нашем заколдованном участке. Нигде больше их не было.
Владимир Cоловьев – Aмериканский
Нью-Йорк
Комментариев нет:
Отправить комментарий