Иосиф Гальперин | Свидетели человека
Рецензия на антивоенную антологию
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
Александр Кабанов
Поэзия конкретна и мстительна, раскрывает человека, эпоху, нравы, закрепляет свои оценки в истории, культуре (ноосфере?). Преступления, которые сухим языке фиксации остались в строках лукавых протоколов под грифом «неизбежности войны», заклеймены навсегда в поэтическом языке. Прозе можно попытаться возразить какой-то своей, пусть и извращенной, логикой, а свидетельства поэзии отлиты в неизменяемую форму. Дело только в том, чтобы была поэзия. Чьи образы глубоки и естественны, напряжены и не натужны, выходят корнями и вершинами за пределы репортажа и за пределы заданности. Пусть будет ангажированность (а это другая заданность) – она неотъемлемая часть подлинности. Убедительности это не мешает, только обнажает точку отсчета, исходную нравственную правоту оценки действительности.
Вот это у меня сложилось, может, излишне пафосно и категорично, в результате полугодового чтения одной книги. Называется она просто «Война. Стихотворения 24.02.2022 – 24.05.2022» (ISBN 978-3-00-073005-4), составила ее и выпустила в Германии в своем издательстве Любовь Мачина, собрав антивоенные произведения 103 авторов из Украины, России, Европы, Америки, Израиля, написанные на русском языке. Получилась книга на 450 страниц в твердом переплете, даже с шелковой закладочкой. Которая очень пригодилась – читать быстро подряд, не возвращаясь и проглатывая, такую книгу не получалось. Тяжело читать откровения о времени и стране, от которых невозможно отделиться. Лучшей поэтической антологии в последнее время я не припомню.
Нет только графоманов, которые готовы, иногда искренне, откликнуться на злобу дня, но все равно переходят в ловлю хайпа. За это отдельное спасибо Любови Мачиной. Может быть, графоманов отсекли временные рамки: в первые три месяца этой долгой братоубийственной войны было не до прописей и нравоучений, не до торжеств и ритуальных проклятий.
Оказалась в книге одна лишь поэзия, способная за сгустком боли показать и человека, и время. Она занимается своим делом: обнажает суть (харьковчанин Дмитрий Близнюк о спасительной наготе любви под бомбами). Может быть, дело еще и в том, что глубина переживаний от разрыва картины созидания, от нападения на достижения человеческого роста со стороны пещерного прошлого, от осознания хрупкости каждой души делает поэтическое слова весомей. А слово это помогает человеку выжить, остаться человеком. «Стихокардия», как написал киевлянин Денис Антоненко.
Сердце видит подробности, ужасается деталям. Борис Херсонский, который замуровывает окна квартиры своими и своей жены Людмилы книгами, пишет об одесском небе, в котором снарядов больше, чем птиц. Почти элегически определенная четкость удаленных от непосредственных ужасов поэтов – и сатирическая ясноглазая страстность участников битвы за выживание. А в общем – хор боли. Не только за себя, за окружающих – за человечество. В этом хоре тона современных разработок поэтического языка не мешают цельности сопереживания. Оттенки голосов, присущих приемов стали необходимыми уникальными красками.
В антологии Мачиной нет никакого морального разнообразия и толерантности, что у авторов с Украины (понятно), что из России. Думаю, даже если бы появились настоящие, не пустозвонные, стихи, прославляющие СВО, авторы с патриотического перепуга не стали бы их предлагать. Но скорее всего и Мачина бы их не взяла, да и не видно что-то поэзии на стороне агрессора. То есть все стихи в книге написаны на языке врага, на языке, которым бессовестно пользуется враг! А главное, что ощущаешь от произведений российских авторов, – их отвращение. К предавшей культуру стране, к предавшей язык родине. Наталия Сивохина: «Вы отныне нам не Отчизна»… Стыдоба…
Хочу подчеркнуть: никто не пишет о «Прекрасной России будущего», но и не спорит о достижениях русской культуры, стихи были написаны именно тогда, когда российские войска, казалось, уже готовы были победить. Но поэты уже все понимали без помощи любой пропаганды, не отворачиваясь от ужасов совести и жгучего стыда. Уже широко известны стихи Жени Беркович, ныне обвиняемой в уголовном антироссийском преступлении – создании спектакля, которая написала о явлении современному внуку деда-фронтовика Второй мировой: «Можно мы больше не будем иллюстрировать вам войну?». Поэты испытывают весь диапазон отвращения: от стона до гнева, от крика до немоты: «А вот теперь закончились слова» – Наталья Волкова, Мария Ботева: «сохрани мою бедную речь как тэикстэ а может быть как ворд…»
Вот еще оттенки отвращения. Инна Домрачева: «Как иначе (сейчас страшно сказать «по-русски») назвать то чувство, когда у тебя все хорошо, но ты не можешь дышать, пока это не прекратится?» Геннадий Каневский (пунктуация автора): «дед рассказывал про семью заводского друга «им повезло: дали квартиру в доме что строили пленные немцы они умели строить» тем, кто поселится в домах что будут построены нашими пленными на месте развалин не повезет мы не умеем строить лишь разрушать». Где бы ни жил поэт, в Москве или в провинции, он не отмежевывается от вины. Видите: «наши», «мы»…
Это еще и о том, что в войне этой поэты не видят случайности, не отмежевываются от предыдущей истории «Третьего Рима», видят связь с преступлениями Третьего Рейха. Очень много библейских аллюзий, упоминаний Каина и Авеля. Пасхальные праздники, выпавшие на временные рамки антологии, обострили восприятие чудовищной лжи, лицемерия «православных скреп» России. Поэты видят в распятом боге смерть невинных детей и стариков. «Господи, где же Ты?.. Украина…» (Сергей Николаев). «Аще бог с нами, кто на ны? Сын плотника…» (Ананастя). «Оставьте сообщение на автоответчик. Вы тридцатимиллионный в очереди… Еще сто десять миллионов не в курсе, что все операторы заняты специальной операцией…» (Елена Мамонтова). И они не грозят небесными карами тем, кто обрушил адский пламень на мариупольских рожениц и трехмесячную одесситку Киру («Бог восрес… Но воскрес без Киры…», Григорий Беркович, Дюссельдорф), они сами вершат свой суд, выступая в нем еще и свидетелями. Больнее всего было читать именно такие стихи. Так что не точен Александр Габриэль (США), говоря о музах: «Замолчали. Остались с людьми. И умерли с ними».
Для описания творящегося внутри России тоже пригодились приемы «черного реализма», страшилок, детского абсурда. Даже мата – не в качестве ругательств, а в нарративе. «Герники не было. Но даже если была: сама себя взорвала… Генерал Франко» (Феликс Максимов). И необходимы вошедшие в плоть стиха приметы подлости и зверства, как вошла в глаз протестующего против войны молодого петербуржца линза. Когда его «задерживали». «Страх выразить свой страх…» (Оля Скорлупкина).
За первые три месяца войны авторы написали подчас по целой книге, день за днем в стихах, как в дневнике, пытаясь зафиксировать чудовищное, разобраться в своем возмущении или найти опору в опрокинувшемся мире. Те, кто переживает происходящее вне поля боя, в спокойных странах, надеются на то, что в ком-то может проснуться совесть: «На самом деле у нас тут правда чудовище… Когда оно вами подавится, примется за нас… – это как бы слова героя стихотворения Tony Dubinine (Болгария), герой – пресс-секретарь президента. – И с улыбкой спокойной запечатывает письмо, ставит штамп канцелярии президента и кидает в ящик для супербыстрой почты, и с чистой совестью идет стреляться. Хоть что-то успел».
Диалогов много, может быть потому, что хочется акцентировать позиции. И не только внутри стихов, есть целые переклички: друг за границей – друг в ВСУ, женщина, успевшая уехать – женщина, оставшаяся под ракетами… «С тех пор, как ты решил со мной связаться, ты сам на войне» – это Александр Рязанов пишет в Дюссельдорф поэту Геннадию Кацнельсону. Есть и скрытая перекличка: «Нет прощения, что Евсу и Кабанова бомбят,» – это из Израиля пишет Феликс Чечик о замечательных поэтах Александре Кабанове и Ирине Евса (Харьков). Да, вся поэзия на войне… Пусть и не поэтически иногда выглядит: «перехожу на вой, что бы ни говорила» (Вера Павлова, США), но показывает, чем живут думающие люди и от какой жизни отходят, чтобы думать о войне.
Думать и писать по-русски! Хотя очень много у тех, кто и не жил никогда в Украине, появляется украинских слов. И мечутся люди: у одного Пушкин и Толстой больше не рифмуются, а у другого: остаются Пушкин и Розенталь… Михаэль Шерб дал образ: «так молоко русской речи свернулось во рту в творог…»
Вот в этих географических, смысловых, нравственных разрывах и несоответствиях – драматургия жизни и осмысления. Кризис. Из которого может вытянуть поэзия. Которая видит стереоскопически. Спасибо Любови Мачиной! И отдельно – личная ей благодарность за то, что и мои стихи вошли в эту антологию. Кстати, издание это благотворительное. В пользу Украины.
Комментариев нет:
Отправить комментарий