Три возраста памяти
Елена Ржевская
Ворошеный жар
Повести. М.: Книжники, 2023. — 272 с.
В вышедшую недавно книгу прозаика Елены Ржевской (1919–2017) включены прежде всего две повести: «Ближние подступы» и «Ворошеный жар». Кроме того, сюда вошли поздние нехудожественные тексты автора: записи из дневника за октябрь–ноябрь 1962 года (составитель называет его рабочей тетрадью, потому что помимо личных размышлений в дневнике шла работа над тремя повестями — теми, что вошли в нынешний сборник, и изданной после смерти автора, в 2021‑м, повестью «Февраль — кривые дороги»); интервью 1998 года для газеты «Ржевские новости» в связи с приближавшимся тогда 55‑летием освобождения Ржева; и эссе под названием «О самоценности жизни»: реплика в шедшей в конце 1980‑х годов на страницах «Литературной газеты» дискуссии писателей о судьбах своего поколения. Повести Ржевской публиковались и ранее, а выдержки из рабочей тетради и полный текст эссе опубликованы впервые.
Прожившая огромную жизнь, Елена Моисеевна Каган (Ржевская) писала не только о Ржеве и не только о войне. Но думала она об этом всю жизнь и писать о военном опыте считала своей миссией.
Тексты, собранные под одной обложкой в обсуждаемой книге, складываются в общую картину: перед нами три этапа осмысления писательницей своего военного опыта. Можно сказать, три возраста памяти: от непосредственных впечатлений — к осмыслению пережитого в социальном масштабе, концепции, формуле.
Этому соответствуют три способа письма, три модуса письменной мысли: во‑первых, дневниковые записи, ситуативные, не выстроенные в жестко структурированное целое; во‑вторых, художественная сюжетная проза — хотя и на документальной основе, но с компонентом вымысла; в‑третьих, публицистика с ее формульностью и обобщениями.
«Ближние подступы» названы повестью, но по существу это дневник, личные записи повседневных впечатлений. Конечно, это никоим образом не «сырье», произведен продуманный отбор, — но ощущение сиюминутности текста сохранено. Личного там минимум: только то, что видано собственными глазами, слышано собственными ушами. Чистое свидетельство: хроника битвы за Ржев с февраля 1942‑го по начало марта 1943 года, в которой автор, в недавнем прошлом студентка Литературного института, участвует в качестве военного переводчика.
В этом качестве ей предстоит пройти всю войну, до Берлина, и в мае 1945‑го участвовать в опознании обгоревших трупов Гитлера, Геббельса, его жены и детей. Об этих событиях Ржевская тоже напишет, в частности о Геббельсе целую книгу под названием «Геббельс: портрет на фоне дневника», в 2022 году переизданную «Книжниками».
Ржевский ее опыт стал инициирующим и дал некую основу личности (в этом смысле смена родовой фамилии на Ржевскую — псевдоним, ставший затем фамилией и в паспорте, — выглядит как обозначение своей сущности). В «Ближних подступах» — о том, как этот опыт складывался.
«С первых дней на фронте, — рассказывала писательница более полувека спустя, — я стала делать записи в тетради. У немцев чуть ли не у каждого солдата дневник. У нас в действующей армии вести дневник, что‑либо записывать не разрешалось, и весьма строго. Поначалу на меня косились. Но узнав, что я из Литературного института и надеюсь, если жива буду, после войны писать, перестали придираться. Да и заносить в тетрадь записи удавалось лишь изредка — не было на то ни времени, ни условий. И все же, с этой тетради начинается в моем творчестве тема битвы на ржевской земле. В ней и наброски будущих рассказов».
Можно сказать, что повесть «Ворошеный жар» (которая хронологически начинается с того, чем «Ближние подступы» заканчиваются: 3 марта 1943 года советские войска входят во Ржев) — более зрелое состояние текста: придуманные герои с их именами и лицами, диалогами, драматургичным взаимодействием, подробные описания, последовательное развитие действия с отчетливой структурой и внятным распределением напряжения… Но все‑таки и записи совсем молодого автора, с самого начала делавшиеся как заготовки для будущей книги, по степени точности слова, сложности его обертонов уже были фактом литературы. Сплавленное в «Ворошеном жаре» в цельность, в первой повести дано было в виде самодостаточных, разноплановых фрагментов‑эпизодов, каждый из которых указывает на большое целое, а особенно все они вместе. Позже нечто подобное назовут фрагментарной прозой.
Сырая изнанка войны, быт ее, эмоциональный и предметный, ее рутина.
«Долговязый, лицо неправдоподобно белое, и взгляд отсутствующий — может, потому, что все время слушает небо. Зенитчик.
Когда эти незнакомые ребята позвали меня поесть и в крышку котелка плеснули крупяного супа, он машинально вытянул из‑за голенища ложку, проволок ее по заношенному хлопчатобумажному галифе, обтирая из вежливости, и протянул.
Наступит ли время, когда мы снова будем брезговать, мыть ложки, вместо того чтобы при случае всегда пользоваться чьей‑либо облизанной и сунутой в сапог?
Может, мы даже не понимаем, какое в нашей искренней небрезгливости друг другом братство».
Мы слышим в тексте живые, неотфильтрованные, не усмиренные обработкой голоса 1942–1943 годов — и русские, и немецкие (ведь военный переводчик Ржевская в отличие от окружавших ее понимала и то, что доносилось с вражеской стороны: перехваченные радиопередачи, документы, слова пленных солдат). Героиня записывает отдельные, на лету схваченные реплики, иногда переписывает целые документы — само время в его многоголосом гуле, его ситуации, человеческие типы, характерные реакции.
Вот пленный: «…немец, возбужденный, весь шарнирный какой‑то, руки‑ноги выкручиваются туда‑сюда… И ему повезло, что вот он разговаривает с военной женщиной. Женщина в таких особых его обстоятельствах — это добрый знак, это знак милосердия, и он надеется, ему сохранят жизнь, а он не зря будет есть русский хлеб в плену, он готов работать и работать, как только немцы умеют. И не австрийка ли вы, фрейлейн, так похожи!
— Нет, не австрийка. Еврейка.
Он замолкает, цепенея; его белая всклокоченная бедная головушка клонится, клонится, словно подставляя себя под расплату.
В палатке, где нас двое — он и я, — такая тишина, что слышно, как падает вода из рукомойника, прибитого снаружи к дереву».
Душа и ум молодого автора созревают стремительно. Никакой инфантильности, ни малейших следов детства — совсем ведь недавнего! — только острая, внимательная, благодарная память о нем.
«В лесу утром. Солнечные блики на шевелящихся листьях. И на вытоптанной поляночке в утреннем нежном мареве покачиваются, стукаются друг о дружку ромашки.
И вдруг — подхватывает, уносит в дачное Подмосковье. Вмиг — захлеб счастьем.
За кустом на крокетной площадке — переночевавшие деревянные полосатые шары. Покачивается гамак. Призывный плеск и возгласы с озера, что там, невдалеке, за лесом. И надо всем радостное воскресное ожидание: сейчас приедет, сейчас появится тут — папа».
Эти записи по горячим следам не были публицистикой, изначально все это было о самом веществе жизни, в ее полноте и неоднозначности, со вниманием ко всем ее регистрам от бытового и сиюминутного — до неизъяснимого. У молодого автора был сложный и широкий уже писательский диапазон восприятия.
«Молоденькие бойцы пополнения. Из‑под пилоток — выбритые затылки. Какая‑то пронзительная незащищенность».
«Ржев — это прорва. Кидают, кидают в бой. Сосчитает ли кто когда‑нибудь, скольких он поглотил».
Умная, цепко внимательная, с ясным видением добра и зла, не склонная ни очаровываться, ни впадать в панику, с присущим ей не только мужским интеллектом, но и мужественным душевным устройством, чуждая пафосу с его преувеличениями, Ржевская — всегда скорее свидетель, чем судья. Позиция ее в повестях — именно позиция художника: она дает читателю увидеть все собственными глазами.
При этом в отношении действительно принципиальных вопросов, в отношении ценностных основ она бескомпромиссна. У нее ясная, тщательно продуманная и обеспеченная внутренней работой всей жизни позиция. Особенно это видно в третьей, суммирующей части книги.
Ведущая тема ее поздних размышлений — проблематичность исторической памяти, склонность общественного сознания к забвению и вытеснению истины (всегда в конечном счете неудобной и трудной для любой, неминуемо упрощающей идеологии) в угоду тем или иным тенденциям.
В 1990‑х ей пришлось противостоять двум тенденциям сразу. Во‑первых, распространившемуся тогда среди определенной части интеллигенции представлению о том, что роль Советского Союза в крушении фашизма была не так уж велика. Ржевская об этом высказывалась предельно жестко.
«Отечественная война, — писала она в “Московском комсомольце” в мае 1995‑го, в дни 50‑летия Победы, — остается вершиной событий в истории нашей страны, вершиной народного подвига, спасшего родину и освободившего народы Западной Европы от нацистского порабощения… Хотя как каждая война она — трагедия. И анализировать ее провалы, бесчисленные жертвы, методы ведения войны, преступное отношение к воинам, подвергшимся пленению, конечно же, необходимо. Но безответственность, вплоть до травли своей истории, глумление, что стало для некоторой части населения чем‑то вроде моды, — это невежество и мародерство».
Во‑вторых, неприятие Ржевской вызывала и официальная версия истории войны с ее намеренной «слепотой», для которой Ржев, «кровоточащая рана войны», оказался практически «невидимым», при том что «не было другого города такой жестокой судьбы в войну».
«Ржевская битва в трудах наших историков, — утверждала Ржевская в вошедшем в книгу интервью 1998 года, — была почти или полностью проигнорирована. В первом собрании “Истории Отечественной войны” едва ли на абзац нашлось для нее упоминание». «Да, — говорит она далее, — громких побед здесь не было, неудачи в наступлении были и, более того, были окружения противником наших войск, вопреки заявленному официально, что окружения кончились в 1941‑м. Но никогда не было такой протяженности сражения наших армий с сильным и стойким противником, угрожающим Москве». «Израненная ржевская земля, — продолжает она, — свидетель такой самоотверженности нашего города, отстоявшего Москву от рвущегося завоевать ее врага, что сюда на поклон надо москвичам ездить».
В дневнике 1962 года она высказывалась и того резче: «Победа узурпирована. (Узурпированная победа.) Победа фашизировалась. А это насилие и разрушение личности. И судьба несправедливая — как ко мне».
За всем, что Ржевская писала и говорила, стоит одна ведущая мысль, которая — не случись в ее жизни войны — вероятно, была бы продумана и проговорена на другом каком‑то материале. Это мысль о том, что важнее войны.
«…хочется напоследок, — говорит Ржевская в статье, которая в сокращенной версии выходила в 1989 году в “Литературной газете” и лишь теперь, по распечатанной и выправленной самой писательницей рукописи из домашнего архива, впервые опубликована полностью, — сказать просто о самоценности жизни, в какую бы эпоху ни суждено было родиться».
Книгу Елены Ржевской «Ворошеный жар» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»
Комментариев нет:
Отправить комментарий