Владимир Соловьев-Американский | 1993
Глоток свободы, или закат русской демократии
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
Photo copyright: pixabay.com
Исторический докуроман в семейном интерьере на четыре голоса
Продолжение. Начало в предыдущих выпусках
- CЕРДЦА ЧЕТЫРЕХ
Нам с ним вдруг оказалось тесно на этой земле. Я желал смерти – ему или себе, все равно. От Эроса к Танатосу – еще неизвестно, какая страсть сильнее. В любом случае, не вышло с одним, попытаю счастья с другим – с Катиной подсказки. Мне снились сны с двойниками, один из которых был я, но я не мог отличить себя от Иосифа, а когда просыпался, долго лежал с открытыми глазами – не все ли равно, кто с ней спал и от кого она беременна, от меня или Иосифа? Наши судьбы сплелись с детства, мы все делали друг за друга, я ездил к Лене с его посланиями, а он спал с ней вместо меня, а я вместо него пестовал его дочь, которой он, когда она подросла, сломал целку, и у меня скоро снова будет дочь или сын, не все ли равно, лучше сын, от греха подальше. От греха подальше – предпочел бы никогда больше с Иосифом не сталкиваться – до сих пор считает нас с Леной своими одноклассниками! Какой-то статичный, застывший, мертвый взгляд на мир. Длительность и однообразие его чувств оттого, что он не в ладах с временем. А страдаем из-за этого мы, потому что должны соответствовать его устарелым о нас представлениям: Лена должна притворяться прежней девочкой, а я – школьным другом. Он превращает нас в актеров и заставляет лицедействовать. И даже мой срыв в прошлый его приезд, когда спьяну обозвал жидярой и уродом, ему нипочем. Не из обидчивых: оскорбление, отказ – как с гуся вода. Катя права: тефлон.
Вот, суммарно, о чем я думал, идя на встречу с моими б. одноклассниками Леной и Иосифом, б. женой и б. другом, и с б. дочкой Катей. Настоял на встрече, естественно, он – кому еще такое могло прийти в голову? Двум ни о чем не договориться, а он решил свести четверых! И причем здесь я? Мавр свое дело сделал, теперь я сбоку припека их святого семейства, которое, наконец, после стольких лет, имеет возможность воссоединиться – по ту сторону океана, естественно, потому что по эту можно только строить воздушные замки, чем я и занимаюсь. Ладно, посижу – послухаю, заодно горло промочу. Пора подзаправиться. Заказал водяру.
– Может быть, ты у нас царь Соломон? По природе ты, конечно, многоженец, муж всех на свете женщин, которых любишь, жалеешь и брюхатишь. Ты родился не в то время. Тебе бы три тысячелетия назад на своей исторической родине – вот где раздолье! Ты, что, не способен сделать между нами выбор?
– А как? – похоже, искренне спросил Иосиф. Вид у него был растерянный, удрученный.
– А что ты предлагаешь? Жить всем скопом в твоем гареме? Лена будет старшей женой, а я младшей? А Волков в качестве кого? В качестве евнуха? Его и оскоплять не надо – у него порядочность на месте темперамента, а темперамент нулевой, это и ежу известно!
– Катя! – сказала Лена.
– Что Катя! – взвилась Катя. – Мы находимся в неравном положении. Я знаю больше всех, а меньше всех знаешь ты. Только этим незнанием и можно объяснить твою благосклонность к его предложению. Но тебе придется делить его со мной.
А предложение Иосифа было следующее – он женится на Лене, если, конечно, никто из присутствующих ничего не имеет против. Он не хочет действовать в ущерб кому бы то ни было и строить свое счастье за счет других – так и сказал. Думаю, что именно эта благородный жест и взбесил Катю. Мне он тоже показался фальшивым. Вопрос о местожительстве молодоженов Иосиф предоставлял решить Лене: если настаивает, он готов реэмигрировать в Россию. Боюсь, у него были явно преувеличенные либо устарелые представления о патриотизме этнически русских. Хотеть жить в России могли только безумцы или неудачники. Я подхожу под обе категории.
Упоминание о гареме смутило Иосифа, и он счел нужным уточнить, не зная, насколько мы с Леной осведомлены о его летних похождениях:
– Мы с Катей были физически близки.
– Ближе, чем ты думаешь! – воскликнула Катя, и я один понял, о чем она.
Я так и не узнал, что хотела сказать Лена, потому что Катя ее опередила, перебив, и теперь Лена молчала, хоть на этот раз и обогнала в неведенье даже Иосифа, который до сих пор стойко удерживал пальму первенства.
Катя решила ее добить:
– Ты слишком занята собой, а потому узнаешь последней. Я тебе намекала, но к тебе не пробиться – ты все еще выясняешь отношения с мертвецом.
– С каким мертвецом? – спросил Иосиф.
– А с таким! С дедушкой. Видишь ли, Иосиф, те твои давние подозрения, из-за чего вы с Леной расстались, Волков на ней женился, а я родилась не в той семье и не в той стране, – верны и неверны одновременно.
– Мы расстались не из-за моих подозрений, а из-за того, что Лена меня не любила, – внес поправку Иосиф.
– Пусть так, хотя это и не так. В любом случае, Лена тебе ни с кем не изменяла, и ты был у нее первый, но девственницей в физическом смысле она, действительно, тогда уже не была. Извини, но тебя упредили: перед первым давным-давно был еще один, считай, мужчина-нуль. Удивляться нечему – то же самое, что у нас с тобой: ее папаша.
– Не совсем то же самое, – сказала Лена. – Мне было вдвое меньше – восемь лет. Есть разница.
– Есть разница, – как эхо, повторила Катя, соглашаясь. – Да только сейчас уже все это не имеет никакого значения. И даже то, что ты, Лена – темнила, и от самой себя скрывала все, что с тобой тогда случилось, а отсюда уже и весь наш сюжет. Так даже интересней вышло. А то была бы я банальной американской школьницей, по-русски бы говорила с ошибками и акцентом и так бы никогда и не узнала Волкова, единственного и лучшего в мире отца, потому что вы оба слишком заняты собой и друг другом, чтобы любить еще кого-нибудь стороннего, будь даже родная дочь, все равно сторонняя! Вы оба скособочены и в свой уродский мир никого не впускаете. Вот я и говорю: две кикиморы. А кто еще? Социальные и сексуальные уроды! Для вас есть такой термин – egoismeadeuх. Эгоизм двух, для непонятливых.
Я попытался Катю урезонить, но она явно вошла в раж:
– Имею полное право говорить все, как есть, будучи, если на то пошло, главной пострадавшей от всех ваших недомолвок, умолчаний и лжи! Жертва вашего совместного заговора против истины.
Она так кричала, что с соседнего столика на нас стали оглядываться.
Хотел ее успокоить и взял за руку. Но она разревелась еще сильней.
Утешая Катю, молча копил злобу на Иосифа, в то время как Катя выражала ее словесно, что еще больше меня подзуживало. У меня был свой счет к нему, давний, неоплаченный и даже не предъявленный к оплате, и теперь я чувствовал, что вот-вот настанет мое время, а потому не было у Кати более внимательного слушателя, чем я. Как губка.
– А теперь он, видите ли, решил всех осчастливить и женится на Лене! Нет уж, голубчик, женись тогда лучше на мне, пока не поздно, если не хочешь, чтоб у тебя родился сирота! Или снова думаешь взвалить все на безотказного Волкова? Не выйдет! Я – не Лена! Никакой больше лжи! У ребенка должен быть настоящий отец, а не добрый самаритянин!
Не только отец, но и дед – в одном лице, подумал я, но сказать не решился: слишком все были серьезны, а я свою серьезность уже пережил той ночью, на пару с дружком.
Я бы и сейчас не прочь залить глаза и даже хотел подбить присутствующих, но побоялся быть неверно понятым, а потому заказал, исходя только из личных потребностей. Они все были как-то слишком сегодня взволнованы: растерянный Иосиф, понурая, серая какая-то Лена и моя Катя, которую я просто не узнавал. Она часто бывала резковатой, даже хамоватой, но скандальной, как сейчас – не помню. Я продолжал держать ее за руку, но глядеть на нее боялся. Надо сделать поправку на ее состояние. Лена в аналогичной ситуации была не лучше.
– Ты беременна? – спросил Иосиф.
– Камень, и тот бы забеременел – столько мы с тобой ебл*сь этим летом.
Скоробогачи за соседним столиком, которые томились в ожидании заказа, возмущенно зашумели. Теплая подобралась у них такая компания, типы еще те, смотреть тошно – из нововыведенной породы бультерьеров. Вот кому у нас лафа и житуха теперь! Криминогенный капитал: убийство партнера – это сколько угодно, но не сквернословие в общественном месте! Зная мою Катю, я равнодушно ждал предстоящей передряги с соседями.
– А откуда ты знаешь, что беременна? – спросила Лена. – Ты уверена?
– Все признаки налицо. Менструации нет, голова кружится, тошнит, живот вниз тянет, острого все время хочется, нервы так и ходят ходуном. Лучше мне не прекословить. Это и к вам относится, – повернулась Катя к “новым русским”. – Не то нарветесь.
– Полегче на поворотах, – сказала ей тертая дамочка с соседнего стола, обвешанная с головы до ног металлом и камнем. Но Катя такое отмочила, ту мгновенно вырубило:
– Заткни фонтан, мудозвонка! Тебя, что, давно не еб*и по-черному, пиз*орвань? Ну, так закрой варежку и не выебы*айся!
Я не выдержал и рассмеялся. А что мне оставалось?
Я – человек со стороны, непонятно даже, зачем зван – разве что в качестве судьи. Но я уже вынес свой приговор, а потому был спок. Нелепо сходить дважды с ума по одной и той же причине.
Соседи меж тем вызвали официанта.
Могли и из ресторана турнуть, но кончилось мирно – их пересадили от нас подальше: волки сыты, овцы целы.
– Чеши отсюда подобру-поздорову, – бросила Катя вослед отбывающей цаце в драгоценностях.
Ума не приложу – где поднабралась, где нахваталась? Что говорить, сквернослов она отменный, словарь богатый. У них с Иосифом и началось с того, что он ходил за ней с записной книжкой, боясь отстать от нашего новояза.
Я получил свой графинчик, и у меня неожиданно нашелся партнер:
– Налей и мне, – сказала Лена.
– За мертвых, – сказала она, и я выпил за компанию, не поинтересовавшись, кого именно она имеет в виду.
Некронавтка Катя считает ее некрофилкой – Лена любит гулять на кладбищах, газеты начинает с некрологов и несчастных случаев, часами может говорить об убийствах и изнасилованиях и загипнотизирована прошлым, игнорируя настоящее и не задумываясь о будущем. Жизнь воспринимает в мрачном свете, густо ретушируя реалии и из многих вариантов выбирая худший. Когда мы стали жить вместе, я корил себя за недостаток воображения и коросту равнодушия – так близко она все принимала к сердцу, о какой-нибудь ободранной уличной кошке или одноногой чайке могла говорить часами и вспоминала о них неделю спустя как о покойницах, хотя кто знает? Когда родилась Катя, любая ее болезнь казалась Лене смертельной или неизлечимой, а когда та немного подросла, каждый ее промах давал Лене повод для самых мрачных прогнозов о ее будущем. Собственно, на этой почве между ними и началась война, которая продолжалась до самого недавнего времени, но по возвращению Кати из Штатов, похоже, затихла. Неудовлетворенное материнство, рано самоустранилась, тем более под боком был я, а у меня, как Катя родилась, грудь выросла – это Лена так шутила: с младых ногтей Катя под моим присмотром.
Дело прошлое, а сейчас я с удовольствием выпил с Леной: за мертвых, так за мертвых, мне все равно, за что пить – меня интересует процесс, а не цель. Впрочем, процесс мог быть и более приятным – водяра явно отдавала сивухой: Лена поморщилась, но выпила до конца. С непривычки можно было обалдеть с одной рюмки – такие из нее ударяли в ноздрю миазмы, закачаешься! Зато закусь была вполне пристойной, в русском стиле – расстегаи с вязигой, янтарный балык со слезой, духовая осетрина, зернистая икра, стерляжья уха, свиная корейка, начиненная копченостями. Иосиф, пока не получил пшенную кашу в горшочке, рассеянно жевал, как заяц, траву да налегал на соления, чем тоже раздражал.
Хоть нас и было четверо, но это был театр одного актера: Катя, наконец, добилась своего – она была в центре внимания. Одна актриса и три зрителя, из которых я – самый молчаливый. Вот почему решил тоже вякнуть, соблюдая мнимый нейтралитет:
– Насколько я понимаю, Иосиф, ты любишь двух женщин, но воспитанный в моногамной системе, пытаешься определить, кого ты любишь больше, и похоже, что твой окончательный выбор пал на Лену.
– Я не знал, что Катя беременна.
– Лена тоже не знала, – продолжал я, вырвав на время инициативу у моей Кати, чтоб дать ей эмоциональную передышку,– а потому склонялась, по-видимому, принять твое предложение еще до того, как оно было высказано вслух, хоть она тебя и не любит, как и никого из нас, даже саму себя. Но с ее точки зрения, это последний шанс на фоне всех ее жизненных неурядиц.
– Пять минут назад я не совсем ёёёёёёёёёёёёёёёёбыла даже уверена, что у них роман, – сказала моя собутыльница.
– Могла догадаться! – крикнула Катя.
– Я и догадывалась, но догадка, сама понимаешь, еще не точное знание.
– Тебе нет до меня дела!
– Как и тебе до меня.
Обе были, к сожалению, правы.
– Волков, давай плюнем на них и женимся, – сказала Катя. – Надеюсь, тебя не смущает, что я не дева и наеб*а живот? У тебя ведь нет этих предрассудков, как у твоего школьного друга! Ты мне, считай, никто, и у тебя больше никого, кроме меня, нет. Ни инцеста с отцом, ни соперничества с матерью. Что-то мне все это остоебен*ло. А они пусть выясняют отношения до самой смерти. Уж коли начали, им никогда не остановиться, ты же видишь. Уродца со свиным хвостиком отдадим в НИИ, чтоб его там заспиртовали, а я тебе как-нибудь потом рожу нормального ребенка, твоего личного, потому что сколько можно заниматься чужими? Если б раньше знала, что ты не биологический отец, давно бы тебя совратила. Или ты тоже меня отвергаешь?
– Я тебя не отвергаю, – вмешался Иосиф.
– Этот вариант заслуживает самого серьезного рассмотрения, – ответил я Кате. И добавил, передразнивая Иосифа: – Если, конечно, не за счет других. Никто из присутствующих не возражает? А что, разве не выход?
– А свадьбы сыграем одновременно, – сказала Лена, и я понял, что ее мутит то ли от этого разговора, то ли от сивухи.
– Не мешает спросить невесту, – сказал я.
– Я с того и начал, – сказал Иосиф.
– Прежде всего, я ни за кого не собираюсь замуж, – сказала Лена. – Это вы все напридумали за меня. Даже если моя жизнь не задалась, то исправлять ее поздно. И уж точно не с помощью замужества.
– Я знаю, что она имеет в виду! – сказала Катя. – Реванш – с помощью литературы.
– А почему бы и нет? – спросил я.
– Это тоже не панацея, – сказала Лена.
– Раньше ты думала иначе, – сказал Иосиф.
– Панацеи нет – все мы смертны.
– А в самом деле – не написать ли нам совместный документальный роман про нас самих? – сказала Катя, мигом позабыв про беременность. – Вы же все мечтали стать писателями, черт побери – последний шанс! Нет, я не шучу. А что если литература поможет нам разобраться в нашей жизни, в которой мы все запутались? Ариаднова нить! Любовный роман на историческом фоне. Назовем «Семейные тайны». Нет, скорее исторический роман с сексуальным сюжетом. Название, как у Гюго: «Девяносто третий год». Сублимируем примитивное любовное соперничество в творческое соревнование: у кого лучше? Легко догадаться, что победителем выйду я. Иначе и быть не может: у трех несостоявшихся писателей дочь – гений! Не умрите от зависти, дорогие мои сальери – особенно ты, Лена. Заодно выясним, ху из ху, только, чур, писáть все как есть! Почему не попробовать? Я вам просто отдам свой дневник. Не весь, конечно, а начиная со знакомства с Иосифом и кончая нашей поездкой по Квебеку. За подробности заранее извиняюсь. Зато у Иосифа есть куда более традиционное сочинение – для баланса.
– Это совсем еще рыба, – сказал Иосиф. – Я действительно пытался рассказать о своем сентиментальном путешествии на родину, но из этого ничего не вышло, меня понесло куда-то в сторону. Отвык от русского языка, меня возбуждает обычное слово, а тем более сленг, такой мощный импульс, вдохновение черпаю из словаря. Какой я, к черту, после этого писатель! Ничего не закончил, все сюжетные линии повисли…
– Это как раз то, что нужно, – перебил его я. – За тебя закончит жизнь.
– А кто об этом расскажет? – спросил Иосиф.
– Тот, кто останется жив, – пошутила Лена.
– У нас одинаковые шансы, – сказал Иосиф.
– Статистически и биологически переживу вас я, – сказала Катя. – Если, конечно, ты не убьешь меня из ревности, мой старый Отелло Волков. Или ты, мама Медея. Нет, ты гордая, никогда не признаешься, что ревнуешь. Волков, неужто ты способен на это?
– На что на это?
– Ну убить меня из ревности?
– Хватит болтать, – сказала Лена.
– Если Лена напишет третью часть, то я напишу последнюю, – согласился я. – Каждому из нас есть, что сказать по поводу того, что произошло.
– И происходит, – сказала Лена.
– И произойдет, – многозначительно сказала Катя и похлопала себя по животу.
– Вот я и напишу о том, что еще не произошло, – сказал я.
– И будешь футурист, – сказала Катя.
– Футуролог, – поправила ее Лена.
Я рассмеялся:
– Ну, уж нет! Я – по свежим следам.
– А на чем ты остановишься? – спросил Иосиф. – Жизнь-то будет продолжаться.
– Это для нас не проблема, – сказала Катя. – Ради красного словца и удачного конца, он просто остановит жизнь – и всех делов. Как у нас в некронавтике, но без последующего оживления. Искусство требует жертв. Вот он нами всеми и пожертвует. Ты пожертвуешь мной, Волков? Я буду его Ифигенией, а ты, Иосиф – Авелем.
– Ты, надеюсь, завязала с некронавтикой? – спросила Лена.
– Временно. Не могу рисковать чужой жизнью. Своей – сколько угодно. А когда рожу, там посмотрим.
– Нет худа без добра, – сказала Лена.
Катя возмутилась:
– Ну, какое же это худо!
– А что, у нас может выйти самый многоголосый роман уходящего столетия, – сказал я, уводя разговор от острой темы. – А то сплошные исповеди, автор равен герою и тянет одеяло на себя, пользуясь авторским правом затыкать рот другим героям, зато сам выговаривается всласть, до оскомины. У нас будет и формально интереснее и по сути демократичнее, справедливее – у каждого право голоса. Предпочитаю демократический Олимп с его спорами, ссорами и склоками между богами диктатуре жестоковыйного иудео-христианского Пантократора. Бог – тиран и диктатор! А у нас будет супердемократический роман – в наш век нетерпимости и нетерпения мы дадим высказаться каждому, не прерывая и не вмешиваясь, без прологов и эпилогов…
– Как же без эпилогов, когда у тебя заключительное слово? – сказала Катя.
– Обещаю им не злоупотреблять! – поторопился я заверить аудиторию. – У нас равные возможности, хоть хронологически это и заключительное слово, потому что о настоящем…
– Настоящее беременно будущим, – заявила Катя, выпятив живот, которого еще не было.
– Что касается настоящего, – быстро-быстро заговорила Лена, – то ты, Иосиф, свободен, никаких обязательств передо мной, забудь о прошлом, я не пойду замуж в любом случае. Единственно, не очень представляю женитьбу отца на дочери. То, что произошло в детстве со мной, – совсем другая история. Это детский сюжет, а у вас – взрослый. Но я вам не указ, да говоря честно, меня не очень и волнует.
– А что тебя волнует? – сказала ей Катя.
– Это мое личное дело. Отчитываться ни перед кем не собираюсь.
– Знаем, что тебя волнует, – продолжала подъеб*вать ее Катя. – Только ты уже там ничего не исправишь, в своем детстве.
– Это по вашей с Иосифом части – отдаю вам этот сюжет без всякого сожаления. Мне все равно, что было со мной сто лет назад.
– А что тебе не все равно? – сказала Катя.
– В данный момент – все. Вилли умер.
Вот почему вид у Лены сегодня такой пришибленный, постарела лет на десять. Вообще-то, она здорово сохранилась для своих лет, пусть и давно уже не та девочка, какой кажется Иосифу. Но тот слеп и глух и людей видит в перевернутый бинокль, они для него не более чем стаффаж, мелкомасштабные фигурки для оживления ландшафта, как на картинах Клода Лоррена, а я еще раньше заметил, как проступали ее настоящие годы, разбегались от глаз морщины, свисали щеки, все лицо становилось каким-то понурым и озабоченным, когда она ссорилась с Катей или просто мрачнела по каким-то ей одной ведомым причинам, а скрытной была всегда, все загоняла внутрь, ходит, бывало, как закупоренная, оттого и жизнь ей в тягость. Из-за ее скрытности, собственно, все и произошло: утаить от любовника, что беременна, а тот, дубина, взял и укатил за океан – нет, такое нарочно не придумаешь! Катя – полная ей противоположность, и слава Богу: всему свету уже растрезвонила, что беременна. Но Катина беременность, как и потеря Иосифа – Лене теперь по фигу. На месте Иосифа ревновал бы только к коту – больше не к кому. А к мертвому еще сильнее, чем к живому.
– Кот тебе ближе любого из нас, – сказала Катя.
– И всех вместе, – добавила Лена и поведала нам подробности кошачьей смерти. Слушать ее было тяжело – кошачья смерть ничем не отличается от человечьей.
– Три дня умирал, слабел, забился в ящик, стал ходить под себя, так и отойдет, думала, спокойно. Так ведь нет! В последние секунды стал вдруг жадно ловить ртом воздух, быстро-быстро засучил лапками, как будто его кто душит, а он изо всех сил сопротивляется. А потом как закричит, как никогда не кричал, так громко, и испустил дух, удушенный смертью. Я от него мертвого целый день не отходила, гладила, та же самая рыжая шкурка, но сам он окостенел, стал страшно тяжелым. Приоткрыла ему веки, а там вместо его прекрасных крыжовничьих глаз – мутная жижа.
– Ты хоть его похоронила? – спросила Катя.
– Еще нет.
– Есть американская поговорка, что у кота девять жизней, – утешил ее Иосиф.
Я заказал еще графинчик, благо был повод. Хоть водяра дурная, но основную функцию выполняла. Вряд ли бы Лена так разоткровенничалась, если б не клюкнула.
За упокой его кошачьей души выпили все. Не каждый из нас его любил, кот был с характером, но умен, как дьявол, с очень яркой индивидуальностью. Мизантроп, бука, однолюб, не признавал никого, кроме Лены. Кто знает, не будь этого кота, Лена не была бы таким интровертом. А теперь она совсем одна, если не считать кошачьего трупа. Некрофилка и есть!
– А ночью явился ко мне живым. Сладчайший в моей жизни сон. Я начисто забыла, что произошло вчера и что он лежит на диване мертвее мертвого, хоть и понимала, что это сон. Сначала снилось, как на него напала стая собак и разрывает на части, но я себя успокоила во сне, что на самом деле этого никак не могло случиться – из всех потасовок с собаками он всегда выходил победителем, и одна хозяйка пыталась со мной судиться: защищаясь, Вилли расцарапал ее псу морду и тот окосел на один глаз. Но я так понимаю, что это было мне напоминанием о его смерти, и кто знает, может смерть и явилась ему в образе его извечных врагов, которые взяли наконец реванш. А потом вдруг никаких собак, и он легко вспрыгнул на кровать, но я уже знала, что он умер – взяла его на руки и понесла на кухню, где почему-то сидел ты, Иосиф, – чтобы сказать, что у меня ничего нет, что мне это только снится. Но ты почему-то нисколько не удивился, увидев Вилли, и даже почесал у него за ухом, и тут до меня дошло – откуда тебе знать, что он умер? Тут Вилли соскочил у меня с рук и очень быстро, как-то даже торопливо, будто ему было отпущено очень мало времени, стал обегать свои любимые места и как бы звал за собой, и я послушно брела, а он на какой-то миг задерживался там, где любил прятаться, нежиться, спать, играть, и таких мест в квартире было множество – кровать, диван, кресла, стулья, ковер, коврики, ящики комода и письменного стола, и сам письменный стол, где он обожал валяться на бумагах под лампой, дурея и теряя сознание, и конечно, подоконники, с которых он, как полководец за битвой, нервно наблюдал за внешней жизнью и хищно щелкал зубами, завидев птицу либо самолет, который тоже принимал за птицу. И я не только повсюду шла за Вилли, но и послушно выполняла все его желания – выдвигала ящики, поднимала шторы, включала настольные лампы и, к обоюдному удовольствию, непрерывно гладила его и чесала и в ответ слышала благодарное, довольное мурлыканье. И не было конца этому нашему пробегу, и я вдруг отчетливо так поняла, что хоть он и умер, но где-то все еще существует, и там, где он существует, над ним сжалились и отпустили в кратковременную и прощальную эту побывку, которая приняла форму моего сна. И как только я это почувствовала, раздался его предсмертный крик, и я проснулась. Лежала с открытыми глазами и думала, что если даже душа вечна и ей оставлена память о земной жизни, то на какое мучительное существование обречена она в вечности! А потом встала и подошла к его окостеневшему рыжему трупу.
Всем нам стало как-то не по себе от этого макабра, и странная вещь – даже чрезвычайное сообщение Кати о ее беременности отошло на задний план. Мы еще немного посидели, так ничего не решив, и как ни в чем ни бывало, мирно разошлись. Я подбросил Лену к «Аэропорту», а потом поехал к себе на Таганку. Иосиф с Катей улизнули вдвоем, отказавшись от моего автосервиса. Меня мучила ревность, легко было представить, чем они сейчас заняты у него в номере – не доеб*ись в Квебеке. Решил больше с ним не встречаться, да и с временем был полный завал. Катя пришла, конечно, поздно, а наутро позвонил Иосиф.
– Катя еще спит. Разбудить? – спросил я.
– Зачем? Я хотел попросить тебя устроить мне пропуск в Белый дом, коли ты там днюешь и ночуешь.
– Смотри подстрелят ненароком, – предупредил я.
– Не твоя забота.
– Приходи в двенадцать к двадцатому подъезду – я тебя встречу. Паспорт не забудь.
Мнемозина, бля!
Вот почему меня так бесит легкость, с которой Иосиф перешел эту непереходимую для меня грань. Я был преступником мысли, он – преступником действия. Мой вечный двойник, он делает то, на что я не решаюсь. Тень, сбежавшая от хозяина. Нос майора Ковалева. Мой член, разгуливающий на свободе под именем Иосифа Шапиро.
Нет, кто-то из нас лишний на этой земле, потому что повтор, дубль, ненужная тавтология. Уничтожить собственную тень – это остаться совсем одному на свете. Но к одиночеству мне не привыкать. Потому он и должен умереть, что друг. Я должен остаться один, чтобы все делать сам, чтобы нести личную ответственность за содеянное, а не сваливать на других. Это я превратил его в козла отпущения и теперь веду на заклание. Это я совратил Катю, это я бросил Лену, это я убил тогда Фазиля, это я, это я, это я, это я.
Я был даже рад, что он, как бабочка, сам летит в огонь.
Продолжение следует
Комментариев нет:
Отправить комментарий