Евреи как евреи
Книгу Иешуа Перле (1888–1943), погибшего в концлагере Биркенау, готовит к выходу в свет издательство «Книжники». Впервые опубликованная в 1935 году, книга эта повествует о жизни польского местечка в XIX веке от лица двенадцатилетнего мальчика Мендла. На идише книга издавалась много раз и получила несколько премий в Польше. Предлагаем читателям фрагменты ее первого перевода на русский язык.
Продолжение. Предыдущие главы
Глава XXVII
Ципеле приехала утром накануне праздника, румяная, молодая, и привезла с собой непривычные столичные запахи и непривычную столичную суету. Весь дом заполонила. Наставила повсюду коробок и корзинок, разбросала по кроватям вуальки, перчатки и кошелечки. Носилась по дому, поднимая пыль, как курица перепуганная, и выговаривала маме, почему зеркало висит слишком высоко и почему в нем лицо какое‑то синее.
Мама так прыгала вокруг доченьки, что аж парик набок съехал:
— Ципеши, как поживаешь? Как твои дела? Как твое здоровье? Я слыхала, ты кашляла, бедненькая.
— Мама, я здорова. И ничего я не кашляла.
— Что ж ты выглядишь так плохо? Тоскуешь небось?
— Нет, мама. С чего мне тосковать?
— Ну, не знаю. Ты же совсем одна в Варшаве… — Мама нахмурилась, будто как раз хотела, чтобы Ципеле тосковала и плохо выглядела.
Но Ципеле была — кровь с молоком. Посредине изящного подбородка — ямочка, которая улыбалась сама по себе, даже если Ципа того не хотела. А когда она разжимала тонкие, свежие губы, еще две ямочки улыбались у нее на щеках.
У Тойбы, что за литовского сапожника вышла, зубки были маленькие и очень чистые, белые, как у отца. А у Ципы — крупные, широкие. Если бы не эти зубы, за ней бы парни толпами бегали.
Впрочем, и так бегали. Точеная фигурка, длинные ноги со стройными бедрами, которые двигались при ходьбе, как живые существа, — все притягивало взгляды и молодых, и пожилых. К тому же Ципеле очень украшали густые волосы цвета перезрелого каштана.
Неспроста Лейбка не сводил с нее маленьких черных глаз и все время смущенно улыбался.
Ради Ципы Лейбка заказал себе к празднику лаковые ботинки с широкими плоскими носками. Черную шляпу он лихо заламывал набок. По утрам умывался душистым мылом и с ног до головы обливался туалетной водой, от которой щипало в носу. Причесывался на прямой пробор и без конца снимал пылинки со своего нового костюма.
С Ципой Лейбка говорил по‑русски. Она тоже знала этот язык, иначе не могла бы работать продавщицей в самом большом варшавском магазине дамского платья.
Ципа рассказывала, что у них в магазине всегда говорят или по‑русски, или по‑польски, а иногда и по‑французски. Кто там говорит по‑французски, Ципа не сказала, но, наверно, и она тоже. У них покупают одежду генеральши, графини, танцовщицы Большого театра. Да кто только не покупает!
Ципа говорит, что у варшавского генерал‑губернатора любовница — первая красавица во всей Великой Польше, и Ципа с ней так же близко знакома, как, например, с мамой. Если не ближе. На все оперы и спектакли Ципа ходит бесплатно. Уже устала от театров. Кроме того, она ведь в Варшаве встает очень рано, надо прийти в магазин, присмотреть, все приготовить — она там «старша панна».
Поэтому у нас Ципа спит до полудня. Дверь в комнату заперта. Мы ходим на цыпочках. Отцу приходится молиться на кухне. Лейбка, весь в черном, топчется, будто на минутку в гости зашел. Мама варит для Ципы какао с молоком, пряники ей в постель подает. Умывается Ципа не на кухне над помойным ведром, как все мы, а в комнате из синего тазика, который мама каждый день просит у жены старшего надзирателя.
Пока Ципа встает, полдня проходит. А одевается еще дольше. У нее всякие зеркальца, расчески. На подоконнике и на столе разбросаны заколки, шпильки, брошки, флакончики. От них идет такой сильный, сладковатый запах, что он уже всю еду в доме пропитал.
Целое утро Ципа напевает песенки по‑польски и по‑русски. Не про паренька из Вены, как Ита. У Ципы все какая‑то «Пенкна Хелена» и еще одна, про которую думали, что она дочь христианского священника, а оказалось, что она еврейка. Ципа говорит, это опера, «Жидувка» называется. В Варшаве идет, в Большом театре. Еще Ципа говорит, что одного певца знает, Баттистини , он лучше всех на свете поет. Ангелы так петь не умеют, как этот Баттистини.
— Да, да, — кивает Лейбка, — в Москве Баттистини тоже выступал.
— Он везде выступает, — говорит Ципа. — Даже для императора пел.
— Еврей? — спрашивает мама с благоговением, не столько перед Баттистини, сколько перед своей единственной дочкой.
— Как же, еврей. Кто еврея пустит в Большом театре петь?
Мама хмурится. Ей досадно, что Баттистини не еврей, но еще больше, что Ципа говорит о евреях с пренебрежением.
— А Давыдова Ципа знает? — влезает Лейбка. — Куда до него этому Баттистини. Вот Давыдов точно для императора пел, для самого царя‑батюшки.
— Лейбка Давыдова слышал? — с вызовом спрашивает Ципа.
Конечно, слышал.
Отставив ногу, Лейбка наклоняет голову и гудит басом:
— Волга, Волга, мать родная…
Наверно, Давыдов все‑таки поет не так, потому что Ципа машет рукой: «Лучше бы Лейбке замолчать».
Она всегда так делает. Когда Лейбка начинает про Екатеринослав, свой полк и ротного командира, Ципа морщит носик и говорит в сторону:
— Слыхали уже.
Лейбка застывает с открытым ртом. Твердая шляпа съезжает на лоб, и именно в эту минуту видно, какие у Лейбки огромные волосатые ручищи и некрасивые грязные ногти.
Ципа говорит, ей не нравятся мужчины с большими руками.
Ее можно понять. Она‑то очень изящная, маленькая, ротик пуговкой. Даже огромная шляпа, похожая на гриб, и шелестящие шелковые платья, и лаковые туфельки на высоком каблуке — все придает ей изысканный, благородный вид. Когда Ципа надевает короткий жакет со стоячим воротничком (она называет этот наряд «Мария Стюарт»), Лейбка шаркает ножкой, подкручивает ус и спрашивает на своем екатеринославском русском:
— Может, погулять пойдем?
— Спасибо, — отвечает Ципа, поджав губки, и уходит одна, без него.
Мама выходит на порог и провожает ее взглядом. Жена извозчика Ярмы стоит в стороне, прикрывая руками живот. Жена старшего надзирателя смотрит в окно, а новая соседка, что поселилась над нами в мансарде, качает головой:
— Принцесса!
Неторопливым, спокойным шагом подходит Ярма.
— А что ж она одна? — спрашивает. — Почему без Лейбки?
— Лейбка ей не пара! — отвечает мама с такой гордостью, будто у нее палаты белокаменные.
Но, хотя Ципа красавица и Лейбка ей не пара, в доме после ее приезда стало как‑то неуютно.
На меня она вообще не смотрит, ничего мне из Варшавы не привезла. И никому не привезла. И песенки ее, «Пенкна Хелена» и «Жидувка», мне не нравятся. Мне куда приятней Итин паренек, который поехал в Вену родню повидать.
Сейчас у нас все для Ципы, будто она одна в доме. Мама только о ней и говорит. Жарит и варит для нее, сама горшки и миски оттирает, а Ципа перед зеркалом прихорашивается да наряжается. Мама еду в кущу носит, а Ципа не скажет: «Давай помогу».
Даже среди ночи, когда все спят, мама встает посмотреть на любимую доченьку. Проверяет, заперта ли дверь на кухню, где спит Лейбка. Всматривается Ципе в лицо, прислушивается к ее дыханию.
Ципа гордая, спесивая. Она сама знает, что Лейбка ей не пара. С отцом слова не скажет. Не спросила, когда приехала: «Здравствуйте, дядя Лейзер, как поживаете?»
Только пробурчала, роясь в чемоданчике:
— Ну, как вы, реб Лейзер?
Отец не ответил. Мама закричала:
— Лейзер, с тобой разговаривают, чего молчишь?
Но отец не слышал. Весь праздник ничего не слышал и — молчал.
После праздника мама упаковала Ципины вещи. Извозчик Ярма как раз собирался в поездку. До Варшавы он брал шесть злотых. Поездом — рубль сорок. Но Ципа предпочла поезд. Больно надо сутки трястись с каким‑то Ярмой. Что в Варшаве скажут?
Правда, на поезд Ципе не хватало рубля. У мамы не было. После гавдолы отец снял праздничный кафтан и собрался на улицу. Мама преградила ему дорогу:
— Лейзер, можешь мне рубль дать?
— Че‑го?
— Мне рубль нужен.
Отец не ответил. Спрятал лицо в воротник и тихо вышел. Ципа красивыми миндалевидными глазами посмотрела ему вслед и, не миндальничая, бросила:
— Йолоп!
Мне кровь ударила в лицо. Мама тоже иногда называла отца этим словом, но, во‑первых, она жена, наверно, ей можно. Во‑вторых, мама всю жизнь считала, что сделала отцу милость, когда за него вышла. Но Ципа, которая весь праздник пила и ела за счет отца, — какую наглость надо иметь, чтобы бросить ему в спину это слово!
Если бы в ту минуту я подошел к красавице Ципе, которая пилила маму, что на поезд опоздает, — если бы я подошел и наотмашь врезал ей по смазливой мордашке, мне бы десять лет жизни прибавилось.
Молодец папа, что якобы не услышал и рубля не дал. Но все‑таки Ципа уехала на поезде.
Рубль дал Лейбка. Екатеринославский рубль, новенький, хрустящий. Еще Лейбка помог погрузить в дрожки Ципины коробки.
Ехали по Люблинской улице. Мама с Ципой сидели на высоком сиденье, мы с Лейбкой — на маленькой скамеечке. На вокзале Лейбка купил Ципе билет и занес вещи в вагон. И без конца перед ней расшаркивался, пытался галантным быть, как офицер. Когда поезд тронулся, Лейбка шел за ним, махал твердой шляпой и кричал по‑русски:
— До свидания, до свидания!
Мама вытирала глаза. Она сто раз поцеловалась с Ципеле и наказала, чтобы та была умницей и выкинула из головы всякие глупости. Потому что в праздник Ципа сообщила, что ее жених, щеточник, ей не по душе. Грубиян, невежда, по‑польски ни слова. С таким стыдно на люди показаться.
Мама возразила, что надо было раньше думать. А теперь, когда Ципа с ним так долго встречается, поздно уже. И потом, он ее без гроша приданого в жены берет.
Но Ципа твердила, что пока не знает. Может, говорила, еще кто‑нибудь получше найдется, грамотный человек, бухгалтер например.
С тем и уехала, без копейки денег и с отцом не попрощавшись.
Мама тяжело вздохнула. И еще много дней вздыхала. Ее вздохи вперемешку с запахами Ципиных коробочек и флакончиков висели у нас в доме до самой зимы.
Комментариев нет:
Отправить комментарий