Бремя белых
Твой жребий — Бремя Белых!
Как в изгнанье, пошли
Своих сыновей на службу
Темным сынам земли;
На каторжную работу —
Нету ее лютей, —
Править тупой толпою
То дьяволов, то детей.
Р. Киплинг. Бремя Белых.
Пер. В. Топорова
В ноябре 1898 года Киплинг послал эти стихи Теодору Рузвельту — тогда губернатору штата Нью‑Йорк, позже президенту США. Он призывал американцев взвалить на себя «бремя белых» и взять под свою руку Филиппины, отобранные у испанской державы. Что из этого вышло, описано Марком Твеном в дневниковой записи от 16 марта 1906 года:
Племя темнокожих дикарей моро укрепилось в кратере потухшего вулкана <…> и поскольку они относились к нам враждебно и были озлоблены, так как мы в течение восьми лет пытались лишить их свободы и законных прав, занятая ими позиция представлялась угрожающей <…> Началась битва <…> Наши войска открыли по кратеру артиллерийский огонь, подкрепляя его стрельбой из своих смертоносных винтовок с точным прицелом; дикари отвечали яростными залпами — скорее всего, ругани <…> С каждой стороны в бою участвовало по шестьсот человек; мы потеряли пятнадцать человек убитыми на месте, и еще тридцать два было ранено <…> У противника было шестьсот человек, включая женщин и детей, и мы уничтожили их всех до одного, не оставив в живых даже младенца, чтобы оплакивать погибшую мать.
В наши дни в научных журналах и социальных сетях Киплинга яростно обличают как расиста и имперца, не задумываясь над глубинным смыслом его стихов. Но, если «стереть случайные черты», нанесенные на текст воспитанием и эпохой, смысл проступает ясно: свободный человек обязан дать рабам свободу, даже если им любезно рабство, а оно им всегда любезно.
Отсюда рождается горечь. Такую горечь испытывал Герцен, бежавший из темной России в просвещенную Европу, но нашедший там торжество злых сил. «Весна народов», как называли революции 1848 года, закончилась моральным банкротством буржуазии. В очерке «Перед грозой. Разговор на палубе» (1850) Герцен писал: «Беда в том, что мысль забегает всегда далеко вперед, народы не поспевают за своими учителями; возьмите наше время, несколько человек коснулись переворота, который совершить не в силах ни они сами, ни народы. Передовые думали, что стоит сказать: “Брось одр твой и иди за нами”, все и двинется; они ошиблись, народ их так же мало знал, как они его, им не поверили».
Поколением раньше, в 1820 году, Пушкин радовался другой «весне»: «Тряслися грозно Пиренеи, // Волкан Неаполя пылал, // Безрукий князь друзьям Мореи // Из Кишинева уж мигал» («Евгений Онегин», 10‑я глава). Но к 1823 году революции в Испании и Италии были подавлены войсками европейских монархий при поддержке плебса. По улицам Мадрида волокли труп повешенного либерала Риего, а впереди шли монахи с крестом. И тогда поэт в отчаянье написал: «Свободы сеятель пустынный, // Я вышел рано, до звезды; // Рукою чистой и безвинной // В порабощенные бразды // Бросал живительное семя — // Но потерял я только время, // Благие мысли и труды… // Паситесь мирные народы! // Вас не разбудит чести клич. // К чему стадам дары свободы? // Их должно резать или стричь. // Наследство их из рода в роды // Ярмо с гремушками да бич» (1823). Эпиграфом он выбрал слова евангельской притчи: «Изыде сеятель сеяти семена своя» (Мф., 13:3). Но за притчей стоит другой, более древний текст.
* * *
От моего дяди Израиля Ароновича мне достался учебник иврита, изданный в Иерусалиме в 1949 году доктором З. Маяни. В этом учебнике язык Торы перемешан с языком русской поэзии.
«Свободы сеятель пустынный, // Я вышел рано до звезды»: слова Пушкина Маяни сделал эпиграфом к уроку, толкующему рассказ из библейской книги Исход. Моисей вышел к своим братьям и увидел, что египтянин бьет еврея, и поразил египтянина и скрыл его труп в песке. На другой день он снова вышел и увидел, как два еврея дерутся, и сказал обидчику: «Зачем бьешь ты ближнего своего?» Но тот ответил: «Кто тебя поставил начальником и судьей над нами? Уж не убить ли ты меня хочешь, как убил ты того египтянина?» Дело стало известным, и Моисей бежал (Исх., 2:11–15). Потом Б‑г явился ему в пламени из горящего куста и велел вывести Израиль на свободу из Египта, из «дома рабства». Сорок лет Моисей водил свой народ по пустыне, кормил его манной, лечил от укусов змей и получал лишь жалобы и упреки в ответ.
И возроптало все общество сынов Израилевых на Моисея и Аарона в пустыне. И сказали им сыны Израилевы: «О, если бы мы умерли от руки Г‑сподней в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта! Ибо вы вывели нас в эту пустыню, чтобы все собрание это уморить голодом» (Исх., 16:2–3).
Наконец несчастный вождь взмолился Б‑гу: «Для чего Ты мучишь раба Твоего? И почему я не нашел милости пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? Разве я носил во чреве весь народ сей и разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих, как нянька носит ребенка, в землю, которую Ты с клятвою обещал отцам его?» (Числ., 11:11–12).
«Бремя народа сего» Киплинг прочел как «бремя белого человека» или (в переводе Топорова) «бремя белых», а ропот евреев — как вопль покоренных племен: «Зачем ты вывел нас из рабства, из нашей любимой египетской ночи?» (Why brought ye us from bondage, // Our loved Egyptian night?).
«Египетские ночи» — название неоконченной повести Пушкина. Поскольку повесть не окончена, мы не знаем ее смысла, хотя источник стихов, звучащих в ней, известен: это рассказ Аврелия Виктора о жестокой царице: «Она отличалась такой похотливостью, что часто торговала собой, такой красотой, что многие покупали ее ночь ценой смерти». «Скажите, кто меж вами купит // Ценою жизни ночь мою?»: нет ли здесь у Пушкина (как и у Киплинга) намека на Тьму Египетскую, девятую из десяти казней, которые Г‑сподь обрушил на долину Нила (Исх., 10:22–23)? В своем переводе Топоров раскрывает намек английского поэта: «Ты (о, на каком ветрище!) // Светоч зажжешь Ума, // Чтоб выслушать: “Нам милее // Египетская тьма!”»
Конечно, между Пушкиным и Киплингом — расстояние длиною в эпоху, но есть и много общего. Ведь и Пушкин — имперец, и он мечтал «о временах грядущих // Когда народы, распри позабыв, // В великую семью соединятся» («Он между нами жил…», 1834). Для достижения этой светлой цели необходимо было подавить восстание поляков, поскольку вопрос стоял так: «Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет?» («Клеветникам России», 1831). Накануне восстания декабристов Пушкин пел совсем другие песни: «Подымем стаканы, содвинем их разом! // Да здравствуют музы, да здравствует разум! // Ты, солнце святое, гори! // Как эта лампада бледнеет // Пред ясным восходом зари, // Так ложная мудрость мерцает и тлеет // Пред солнцем бессмертным ума. // Да здравствует солнце, да скроется тьма!» («Вакхическая песня», 1825).
Тогда он готов был бороться с тьмой, сочинять «вольные стихи» и в рукописях их распространять. Но позже, в черновом варианте «Капитанской дочки», Пушкин напишет: «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».
Просветительский энтузиазм Киплинга тоже поиссяк, когда на плечи Британской империи легло бремя мандата Лиги Наций. В 1933 году он сочинил стихотворение «Бремя Иерусалима». В ужасе смотрел английский поэт, как застаивается в Иерусалиме высокомерная неперебродившая кровь одетых в меховые шапки бородатых раввинов и пахнущих одеколоном королей Голливуда (их пальцы унизаны перстнями…) Эту кровь Израиль унаследовал от праотца Авраама, прогнавшего рабыню Агарь по наущению Сарры, сварливой жены. И теперь «обремененные язычники», то есть британцы, должны были решать спор между потомками Агари и потомками Сарры, арабами и евреями. И поскольку британцы не смогли или не захотели с триумфом вернуть в Иерусалим «нелюбимую, но хранимую каким‑то Богом нацию», теперь Израиль был враждебен им. Эти стихи полвека пролежали в архиве. В октябре 1943 года Уинстон Черчилль послал их Франклину Делано Рузвельту, дальнему родственнику Теодора Рузвельта. Публиковать их в тот момент не стали.
Дальнейшее известно. На освобожденных американцами Филиппинах установилась диктатура Фердинанда Маркоса и его жены Имельды, экстравагантностью и талантами сравнимой с Клеопатрой. Их сын Бонгбонг Маркос после крушения диктатуры бежал на Гавайи, но позже вернулся и был избран президентом. «Бремя белых» обрело буквальный смысл, когда английские бизнесмены несли угандийского диктатора Иди Амина на специально изготовленном троне…
«Гуманитарный империализм», придуманный в середине XIX столетия Джоном Стюартом Миллем, поборником женского равноправия, никуда не делся, хотя терпит одно поражение за другим, не будучи в силах снять паранджу с афганских женщин и открыть им доступ к образованию. Потомки американских рабов, певших некогда Моисею осанну (Let my people go!), обратили свой гнев против библейского героя. Оказывается, Моисей — жестокий диктатор, империалист, навязавший Израилю суровый закон ценой немыслимых человеческих жертв. Более того, он — пустой знак, посредством которого конструируют Б‑га. И, поскольку такой Б‑г непознаваем, Он годится как для освобождения пленников, так и для порабощения «низших пород», для возвращения их в «египетскую ночь», о которой писал английский поэт.
* * *
Подводя итог вышесказанному, хочется процитировать Бродского: «Б‑г смотрит вниз. А люди смотрят вверх. // Однако интерес у всех различен. // Б‑г органичен. Да. А человек? // А человек, должно быть, ограничен» («Два часа в резервуаре», 1965).
Комментариев нет:
Отправить комментарий