Художник, не ставший тореадором
13 января исполняется 130 лет со дня рождения художника Хаима Сутина
Хаим Сутин был мало известен в СССР. Не издано ни одного альбома художника, не было и его персональных выставок. Однако в мире Хаима Сутина хорошо знают как одного из основателей «Парижской школы». Его имя в истории искусства стоит рядом с именами Пикассо, Модильяни и Шагала. Коровин, тонкий знаток западноевропейское живописи, называл его в пятерке самых значительных художников мира (в этой же пятерке — Моне, Сезанн и Ренуар). Выставки Хаима Сутина прошли почти во всех культурных центрах мира. Жизнь этого человека — блестящий пример мужества, постоянного сопротивления обстоятельствам и безграничной преданности искусству. Уроженец забытого Б-гом белорусского местечка сумел стать высокообразованным человеком, глубоким мыслителем, наконец, гениальным художником, отразившим в своем творчестве все взлеты и страдания, выпавшие человечеству в XX веке. Известный американский искусствовед С. Хантер писал: «Если Сутин и страдал больше, чем положено гению, то он по меньшей мере знал, как возвысить страдание до уровня искусства и превратить в искусство. Подобно великим католическим мистикам XVII века, подобно Эль Греко, он открыл, что боль — это не только удар по нервам. Боль и чувственность могут пересечься друг с другом в плоскости высоко духовного удовлетворения».
Хаим Сутин родился 13 января 1893 года в местечке Смиловичи, недалеко от Минска. До сих пор во многих монографиях и альбомах по искусству можно прочитать, что Сутин родом из Вильнюса — художник прекрасно понимал, что никто про его Смиловичи никогда не слыхал, и, дабы не возникали неизбежные вопросы, слегка упростил факты своей биографии, заявляя, что родился в Вильнюсе, гораздо более известном в Европе, чем его родное местечко. И действительно, что такое были эти Смиловичи? Крошечные деревянные домишки в три окна, узкие кривые улочки, пожарная каланча, украшенная надписями на идише, старое кладбище…
Отец Хаима Сутина, Соломон, был даже не портным, а портняжкой — чинил и подновлял старую одежду своих соседей. В местечке с его мелочной иерархией, где сапожник, тачавший верх сапога, презрительно смотрел на сапожника, приколачивающего подметки, быть портняжкой означало всю жизнь ощущать себя изгоем, молча терпеть обиды и унижения. В семействе Сутиных к моменту рождения Хаима уже было девять детей. А после появления на свет будущего художника родился еще один ребенок, одиннадцатый. В Смиловичах все жили бедно, поэтому нищета, голод никого не удивляли. Поразительно то, что в голову сына местечкового портняжки пришла мысль стать художником! Отец мечтал: его мальчик станет приличным человеком — ремесленником или раввином, а Хаим изрисовывал все стены углем и воровал у матери кухонную утварь, которую продавал, а на вырученные деньги покупал цветные карандаши. Старшие братья его дразнили, а частенько и побивали — еврей не должен рисовать! Мальчишка сбегал из дома, ночевал в лесу, на сеновале — где придется. А изголодавшись, возвращался домой, крался на кухню и жадно выпивал оставленную для него матерью кружку молока с краюхой хлеба. С тех пор осталась у Сутина эта привычка — в минуты дурного настроения, чтобы рассеяться, вдруг уходить из дома и бродить по окрестностям, беседуя со случайными знакомыми.
В 14 лет он снова убежал из дома, в этот раз — навсегда. Добравшись до Минска, попытался найти работу — ведь надо же было что-то есть. После продолжительных поисков удалось устроиться помощником к фотографу. Это был огромный успех. Он научился ретушировать. Тогда же Хаим дебютировал как портретист. Правда, этот дебют ему дорого обошелся: Сутин написал портрет раввина, и его сын, огромный здоровенный мясник, в бешенстве от того, что Хаим нарушил иудейский запрет на изображение живого существа, избил художника до полусмерти. Хаим попал в больницу, а мясника заставили заплатить штраф — 45 рублей, часть из которых раввин отдал Сутину. Получив деньги, Хаим решает уехать из Минска в Вильно и поступить там в художественную школу. Так он и сделал.
Учась в школе, Хаим работает у известного виленского адвоката Рубинлихта. Адвокат, увидев случайно рисунки юного художника (к сожалению, большая часть этих работ утеряна, сохранились лишь две, напоминающие по манере Коро), был поражен — этот юноша обладает незаурядными способностями! Рубинлихт дает Сутину рекомендательное письмо в Виленское иудаистское общество поощрения художеств. В обществе оказались умные и добрые люди. Увидев, что юноша действительно талантлив, его убеждают ехать в Париж — ведь только там можно стать настоящим художником! Члены общества собирают нужную сумму и отправляют Хаима во Францию.
И вот Сутин в Париже. Ему всего 19 лет, он никого не знает в этом огромном городе, не знает и языка, на котором здесь говорят. Только колоссальное расстояние, разделяющее Вильно и Париж, помешало Хаиму тут же вернуться обратно к своему благодетелю Рубинлихту. Первые парижские месяцы показались ему сущим адом. Он голодал, работал вокзальным носильщиком, таскал тяжелые чемоданы, питался благотворительной похлебкой, часами простаивал у стойки бара в надежде, что кто-нибудь угостит его чашкой кофе и бутербродом, менял жилье, когда приходила пора платить. Такое безрадостное существование могло отбить охоту не только рисовать, но и жить, однако Сутин оказался сильным человеком. Он сумел, несмотря на тяжелейшие испытания, выпавшие на его долю, — а может, и благодаря им — стать одним из самых ярких и самых трагичных художников XX века. А тема борьбы с судьбой, с неизбежностью жалкой участи выходца из самых низов стала главной в его творчестве.
Сутин регулярно ходит в Лувр — учится у старых мастеров. Много работает сам. Когда началась первая мировая война, Сутин попытался записаться добровольцем в Иностранный легион, но изможденный, болезненного вида юноша не произвел должного впечатления на офицеров-вербовщиков — его не приняли по состоянию здоровья. Тогда в антивоенном порыве он устроился на завод «Рено», производивший в те годы снаряды. Но и там Хаим долго не продержался — слишком велики были нагрузки на заводе. После этого он разгружал вагоны на вокзале Монпарнас, превратившись в самого настоящего бродягу без крыши над головой, а вечерами прогуливался у кафе «Ротонда», весьма популярном в те времена среди парижских художников, надеясь повстречать кого-нибудь из приятелей, кто угостил бы его чашечкой кофе. Если же у него оказывалось в кармане несколько су, он усаживался в дальнем зале кафе, за отдельным столиком, где неподвижно просиживал часами. «Неизменно в самом темном углу сидели Кремень и Сутин. У Сутина был вид перепуганный и сонный. Казалось, его только что разбудили, он не успел помыться, побриться; у него были глаза затравленного зверя, может быть, от голода. Никто на него не обращал внимания. Можно ли было себе представить, что о работах этого тщедушного подростка, уроженца белорусского местечка Смиловичи, будут мечтать музеи всего мира?» — писал в своих воспоминаниях Илья Эренбург.
Надо сказать, что эта «Ротонда» была местом замечательным. У цинковой стойки толпились извозчики, шоферы такси, служащие. А позади была комнатка, где стояло десять-двенадцать столов. Вечером она заполнялась нищими художниками и поэтами — спорили о живописи, декламировали стихи, ссорились, мирились, обсуждали, где бы достать несколько франков, частенько здорово напивались. Здесь бывала довольно пестрая компания: поэты Аполлинер, Жаков, Сандрар, Кокто, художники — Леже, Вламинк, итальянец Модильяни, мексиканец Ривера, выходцы из России евреи Шагал, Штеренберг, Цадкин, норвежец Кроог, поляк Кислинг, японец Фужита и многие другие. Именно здесь и, конечно же, в знаменитом «Улье», в прибежище этих нищих и дерзких молодых гениев, формировалась так называемая «Парижская школа», куда вошли поэты и художники, французы и приезжие из разных стран. Главой «Парижской школы» по праву стал испанец Пикассо, а ее полномочными представителями — итальянец Модильяни, русские евреи Шагал и Сутин, мексиканец Ривера и японец Фужита. Спустя много лет Шагал вспоминал о тех бурных годах, прожитых в «Улье» и наполненных искусством и лишениями: «Монпарнасская жизнь — это великолепно! Я работал ночи напролет. В соседней комнате рыдала обнаженная натурщица, у итальянцев пели под мандолину, Сутин возвращался с рынка с грудой несвежих цыплят, чтобы рисовать их, а я сидел в своей деревянной келье перед мольбертом, при свете жалкой керосиновой лампы… За тридцать пять франков я располагал всеми мыслимыми удобствами». Сутин, как, кстати, и Модильяни, никогда не жил в «Улье», но часто приходил к своим друзьям. Существует легенда — горькая и очень похожая на правду: в один из таких приходов Сутин, измученный нищетой и отчаявшийся, попытался повеситься. К счастью, в комнату зашел Кремень и спас друга от неминуемой смерти.
Как-то в компании своих новых знакомых Хаим встретился с Осипом Цадкиным — скульптором и графиком, тоже выходцем из белорусского местечка. Почти родственник! Цадкин, проникшись теплым чувством к молодому, нищему и талантливому Хаиму, приглашает его делить с ним мастерскую. Мастерская эта находилась в подвале четырехэтажного дома на улице Вожирар, рядом со знаменитыми парижскими скотобойнями. Забравшись на крышу дома, Сутин часами смотрел, как здоровые мясники волокли упирающихся животных в специальные помещения, а потом выносили оттуда страшные кровоточащие туши. Цадкин привел Сутина к Пикассо, и тот рассказал Хаиму о корриде. «Если бы я не стал художником, обязательно стал бы тореадором!» — потом не раз говаривал Сутин, потрясенный бескомпромиссностью битвы человека и быка. А однажды Цадкин, сидя в одном из заведений на Монмартре, рассказал о своем новом друге Модильяни. Тот, уже изрядно набравшийся, тут же захотел идти смотреть работы. Приятели ввалились в подвал к Сутину и застыли в изумлении. Сутин стоял совершенно голый перед холстом и смотрел на него — во взгляде Хаима было столько нежности и любви, словно перед ним был не холст, а любимая девушка. А потом он взял кисть и нанес на полотно три сильных мазка. Эффект был таким, будто на картину капнули кровью. От избытка чувств Модильяни даже закричал. Затем Хаим набросал вокруг этой рваной раны линии человеческого тела, водрузил на голову существа нечто, напоминающее цилиндр, который через минуту превратился в колпак поваренка. Модильяни был потрясен. Он закричал: «Хаим, тебе нужна женщина, иначе ты пропадешь!» Так началась дружба утонченного, образованного, открытого, читавшего наизусть Данте и Вийона, Бодлера и Рембо тосканца Модильяни и темного, необразованного, замкнутого выходца из еврейского местечка Хаима Сутина, плохо знавшего русский язык (его родным языком был идиш, по-русски он заговорил лишь в 13 лет) и выучившего немного французский — чтобы общаться со своими новыми приятелями. Казалось, более противоположных людей трудно найти. Но Модильяни проникся любовью к Хаиму, стал помогать ему, учил всему, что знал и умел, — вплоть до того, как пользоваться носовым платком и столовыми приборами. Научил он Сутина пить. И нашел жилье — комнату в доме русского скульптора Оскара Мещанинова. Тот уже давно обитал в Париже — с 1907 года, прекрасно знал всю, как говорят теперь, парижскую тусовку: Пикассо, Риверу, Цадкина — и очень любил литературу, а особенно Пушкина. Часами читал он пушкинские стихи своему новому приятелю. А еще в доме Мещанинова были книги Достоевского, Бальзака… Так малограмотный, но жадно впитывавший все новое Сутин приобщался к шедеврам русской, да и мировой, культуры.
Однажды в «Ротонду» заглянула и Мадлен Кастен со своим мужем Марселем, увлекавшимся живописью. «Мы с мужем в те годы часто заходили в «Ротонду». Как-то нам представили странного, диковатого вида молодого человека, рисовавшего такие же странные и диковатые картины. «Вы его выручите, если купите картину. Он не ел нормально почти целую неделю, — шепнул мне на ухо мой знакомый», — рассказывала спустя сорок лет в своих воспоминаниях Мадлен Кастен, ставшая близким другом Сутина, в доме которой он потом всегда находил заботу и тепло. О Сутине, талантливом и абсолютно нищем, поведали Винаверу, адвокату, дававшему деньги Шагалу. Винавер, решив, что сотня в месяц его не разорит, начинает посылать деньги и Хаиму.
А потом Модильяни познакомил Сутина с Леопольдом Зборовским. Зборовский, молодой и небесталанный поэт, милый, аристократичный, приехал в Париж из Польши изучать словесность в Сорбонне, но началась война, Польшу заняли австрийцы, и родственники Зборовского не могли больше пересылать ему деньги. Приходилось как-то выживать, и Зборовский, попробовав разные способы, решил заняться продажей картин. Во многом благодаря именно ему Модильяни смог сделать в искусстве то, что он сделал. По договору он платил Модильяни каждый день пятнадцать франков, и тот мог спокойно работать. (Зборовскому порой непросто было выполнять свои обязательства, иногда ему приходилось закладывать украшения жены или ее шубу или даже занимать деньги у своей консьержки.) Жена Зборовского Анна невзлюбила Сутина, похожего на самого последнего парижского клошара, и запретила приводить его в свой дом. Тогда Модильяни в отместку ей нарисовал портрет Сутина на двери квартиры Зборовских. Так благодаря этому портрету Сутин приобрел известность на Монпарнасе. Анна пыталась смыть портрет, выскоблить, но ничего не получалось. Дверь сняли, заменив другой, и выставили на продажу. Ее тогда купил сумасшедший любитель постимпрессионистов Люсьен Мапр. Через десять лет он продал дверь арабскому шейху — ее цена выросла в тысячу раз.
Модильяни приводил к Сутину натурщиц. Среди них — Люния Чековская, очаровательная и изысканная; Беатрис Хестингс, знаменитая подружка художников, властная, эксцентричная, соблазнительная; Алиса Прен, знаменитая Кики — в шестнадцать лет она уже поджидала свое счастье, сидя за столиком в «Ротонде». Но больше всех Сутин любил писать продавщицу цветов с площади Пигаль. Руфь — так ее звали — была очень толстая и выглядела лет на сорок старше субтильного Хаима. Он ее любил — и за то, что такая же толстая и мягкая, как женщины из его детства, и за ее незамысловатые шутки, граничащие с пошлостью. Говорили, что именно Руфь лишила Хаима невинности.
Однажды утром бездыханного Сутина нашли в мусорном ящике. Дворник, обнаруживший тело, вызвал полицию. Оказалось, что Хаим жив, просто мертвецки пьян. В полицейском участке, куда его забрали, он за чашку кофе с булочкой нарисовал портрет начальника. Полицейский оказался тонким ценителем искусства — он увидел в нищем алкаше великого художника и отпустил его.
В 1919 году Сутин на деньги Зборовского приехал в Сере — городок, расположенный в восточных Пиренеях, недалеко от границы Испании. Здесь его и настигла страшная весть — умер Модильяни! Это было страшно — остаться на земле одному, без самого близкого друга, наставника, учителя, единомышленника. После смерти Модильяни Сутин резко изменил свой образ жизни. Теперь он старается как можно меньше общаться с чужими, незнакомыми людьми, много размышляет о себе, об искусстве.
А время неудержимо шло вперед, многое в те послевоенные годы представлялось иначе, чем до войны. Он создает свои самые замечательные работы. «Вот представьте себе, если я, Фальк, — одна лошадиная сила, то Сутин — сто лошадиных сил», — писал искренне влюбленный в живопись Сутина Р. Фальк. Здесь, среди полыхающего красками южного пейзажа, Сутин обретает свободу кисти — на его полотнах оживает цвет, приобретая насыщенность и плотность; уходит серо-коричневая гамма, а на картинах появляется красный и ослепительно белый цвета — цвета красных черепичных крыш и побеленных стен домов, в которых живут крестьяне на юге Франции. Он пишет пейзажи. Увлеченный Ван Гогом, создает свой бунтарский, «турбулентный», как определили критики, стиль. На его картинах — ураган, вихрь, все движется, живет, бурно и порывисто. «Деревья Сутина корчатся на ветру, потому что буря — это его погода и его пища, они вертят своей растрепанной листвой под апокалиптическим небом подобно тому, как у Ван Гога кипарисы взрываются пламенем под горящим солнцем. Беспорядок — их порядок… трудно представить, что могло бы стать их спокойствием», — писал французский критик Раймон Конья.
Послевоенные годы — период творческой зрелости. Один за другим он пишет пейзажи, портреты (среди них — знаменитый «Пироженщик»). Зборовский, который не очень любил неотесанного Сутина, но прекрасно понимал, что тот — настоящий большой художник, берет его на контракт. (Перед смертью Модильяни говорил Зборовскому, что вместо себя оставляет Леопольду Сутина, настоящего гения!) В 1923 году он показывает его работы американскому меценату и искусствоведу из Филадельфии Альфреду Барнесу, и тот покупает более сотни картин! Это уже очень значительный успех. А в 1927 году парижская галерея «Бинг» устроила его первую персональную выставку. Сутин становится знаменитым и весьма обеспеченным человеком. Но это мало влияет на его жизнь: когда у него появляются деньги, он старается как можно скорее их потратить, он не хочет или не может изменить образ жизни. Его идеал — нищета и уют «Улья». «Выселить их (художников. — И.О.) отсюда (из «Улья». — И.О.) может только настоящий успех, такой, какой делает для маршанов интересным отделать им мастерскую где-нибудь в приличном квартале. Так было с Сутиным — с неловким, местечковым, удивленным неожиданной славой Сутиным, не знающим, что делать теперь со своими несколькими комнатами и со своим телефоном: в пустой и необжитой квартире лежит метровая пыль, сам он приткнулся коечным жильцом в одном углу где стоит взлохмаченная целый день постель, по полу разбросана бумага, кисти, краски, холстины и на столе пахнет недоеденная и неубранная снедь. В парке «Монмури» Сутин восстановил для себя кусок “Улея”», — писал Абрам Эфрос. О том же рассказывает и Фальк: «Жил он замкнуто. Часто менял квартиры. Раньше, когда он был беден, его часто выгоняли из квартиры, так как он не мог заплатить, а потом у него это вошло в привычку — переезжать. Обычно в Париже художники живут в мастерских. Комната с одним окном, антресолями для постели, печка, которая топится углем или антрацитом. У Сутина последняя квартира состояла из мастерской и пяти комнат. Однажды я зашел к нему около 12-ти часов дня. Дверь — не заперта. В первой комнате открытый чемодан на полу и куча грязного белья в нем и около него. Во второй — прекрасный старинный стол черного дерева, три жестянки из-под консервов на нем и на полу. В третьей комнате роскошная кровать с грязным-прегрязным бельем. На ней спит Сутин под атласным рваным одеялом небесно-голубого цвета. Больше ничего из вещей. На полу возле кровати разостлана газета, и на ней его костюмы. В мастерской ужасный хаос, этюдник грязный, всюду всякий хлам». Нет, это не было игрой в богему или причудой сноба. Просто Сутину казалось, что художник не имеет права, не должен быть благополучным, иначе он потеряет способность ощущать беды и тревоги других людей, бедняков, униженных и обездоленных, которых на свете гораздо больше, чем сытых и довольных, а ведь именно они, эти несчастные, были настоящими героями его картин.
Про него говорили, что он странный, не совсем нормальный — отказывается продавать свои картины, не хочет участвовать в выставках. Сплетничали, что он немного лунатик, что не женится, потому что не любит живых женщин, а предпочитает каменные изваяния женских тел. Кто-то держал в доме кошек и собак, а у Сутина в доме жили какие-то безумные старухи — кухарки, уборщицы, удивительно похожие на персонажей его картин. Одни утверждали, что он с ними спит, другие — что они лишь его натурщицы. Он никогда не рисовал по памяти — ему было необходимо непосредственное общение со своими персонажами. Замкнутый, не любящий общество, он вел долгие разговоры со своими моделями, которых тщательно выбирал, а выбрав, не жалел сил и денег, чтобы уговорить попозировать. Он не мог писать, не соприкасаясь с реальной жизнью, попадающей на его холст. И не важно, был ли это портрет, пейзаж или натюрморт. Ему была необходима натура, даже когда он создавал свои парафразы на темы старых мастеров. Одна из лучших картин Сутина — «Женщина, входящая в воду», созданная по мотивам Рембрандта, — написана под звуки грозового раската. Испуганная крестьянка, которую Сутин написал и таким образом обессмертил, ни за что не желала стоять под грозовым дождем, а ее муж, услышав, что художник попросил женщину поднять подол и обнажить ноги, в порыве ревности был готов убить Хаима, однако картина была все-таки написана, и написана с натуры, — ничто не могло помешать Сутину создавать свои шедевры! Он вообще очень любил Рембрандта, особенно его картину «Еврейская невеста», и, став обеспеченным человеком, каждый год ездил в Амстердам, где в городском королевском музее висела эта картина. Рембрандт учил Сутина чувствовать цвет, учил лирическому восприятию жизни, учил человечности.
Художник создает целую галерею жителей парижского дна. Он жесток и в то же время милосерден, он беспощаден к своим опустившимся героям, но в то же время глубоко им сочувствует, и в этом он близок к его любимому Достоевскому. Он пишет обаяние и поразительную жизненную силу своих героев, при этом деформация линий их фигур и лиц лишь усиливает впечатление. «Пироженщик с красным платком» — одна из самых известных его работ. На пироженщике все кремово-белое — куртка, колпак, штаны, и красный платок, который он нервно зажал в руках, кажется сгустком крови, пятном, расползающимся по белому фону живота. Тонкая беспомощная шея и этот словно поломанный нос, но в то же время перед нами человек с чувством собственного достоинства. Почти одновременно с этой сюитой в бело-розовых тонах он пишет «Портрет женщины в красном». Как полыхают огнем эти красные одежды, которым вторят красные щеки, а над всем летит синяя шляпа! И глубоко несчастное лицо обладательницы всего этого великолепия. Да, она несчастна, наверное, страшно одинока, но с каким достоинством носит эта женщина свою великолепную шляпу! Человек, писавший такие работы, несомненно, должен был не только испытывать сочувствие к своим героям, но и обладать тонким юмором. И действительно, в самых грустных работах художника чувствуется добрая улыбка, та улыбка, за которую его так любил Модильяни.
В 1925 году Сутин переживает творческий кризис. Он не знает, что писать, и лихорадочно ищет новые темы. И находит — на его картинах появляются освежеванные туши, дохлая дичь. Говорят, что в его квартире страшная вонь, просто невозможно дышать, а для того, чтобы туши и вся эта дохлятина выглядела посвежее, он якобы поливает их бычьей кровью или водой. Это мертвое мясо на его картинах грубо, обнаженно и беспредельно трагично. Висящие вниз головой зарезанные или застреленные птицы, распятые бычьи туши — яркий, кричащий образ жертв безумного насилия. Художник словно предчувствовал близость самой страшной войны за всю историю человечества, всего того, что так скоро перевернет судьбы людей, показав, на что способен человек, на какую низость и на какую высоту духа. Ведь эти туши на картинах Сутина — не только первый миг смерти, но и последний миг жизни! Сутин, как и Шагал в своем «Белом распятии», словно предчувствовал бойни второй мировой войны, бесперебойно работающие печи лагерей смерти, атомный гриб, поднявшийся над Хиросимой и Нагасаки, Холокост — катастрофу, которая потрясет его народ и все народы мира.
Потрясающее впечатление производят натюрморты Сутина. Как правило, на них изображена снедь. «Шолом-Алейхем сказал о героях своих произведений из жизни местечек, что они были экспертами по голоду. Таким экспертом по голоду был и Сутин», — писал американский критик Морис Тачмен. Получил свою высокую квалификацию в этой области Сутин не только в голодных белорусских Смиловичах, но и в благополучном и сытом Париже. В «Празднике, который всегда с тобой» Хемингуэй, оказавшийся в этом самом лучшем городе в мире и тоже испытавший страшную нужду, рассказывает, как мучительно было голодать, когда на каждом шагу подстерегали соблазны и доносились манящие гастрономические ароматы, как трудно было сохранить себя, свою личность и не продаться за жалкую чечевичную похлебку. И вот Сутин, совсем недавно как бешеный колотивший в двери своих приятелей в «Улье», требуя кусок хлеба, и ждавший, кто из милости угостит его чашечкой кофе в «Ротонде», пишет еду. Три селедки к которым, как руки, тянутся вилки, пучок чеснока, огурец. Это вам не роскошь натюрмортов «малых голландцев». Да, в сдержанных полотнах Сутина — бедность, граничащая с нищетой, но и поразительное человеческое достоинство, гордость, сила духа и несгибаемость под ударами судьбы.
У Сутина в отличие от Шагала нет полотен с чисто еврейскими сюжетами. Глядя на его героев, трудно сказать, кто они — евреи, французы или русские. Да это и не важно — он пишет людей, которые могут жить в любой стране. Ведь мы все, независимо от национальности, плачем, когда нам больно, и радуемся, когда нам хорошо.
В 1937 году старая приятельница Мадлен Кастен познакомила Сутина с Гердой Грот, рыжеволосой еврейкой из Германии, сбежавшей во Францию от нацистов. Герда так же одинока, как и он. Они полюбили друг друга. Он водит ее в Лувр, где они подолгу рассматривают скульптуры мастеров древнего Египта и античной Греции, любуются шедеврами его любимых художников — Рембрандта, Коро, Шардена. А по вечерам просматривают его любимую «Пари суар», слушают музыку Баха или Моцарта или читают книги — в его доме были томики Пушкина, Бальзака, Монтеня и многие другие. Хаим — уже совсем не тот почти неграмотный мальчик из глухого белорусского местечка, который приехал покорять Париж в 1912 году. Нет, теперь это широко образованный и глубоко мыслящий художник.
Когда началась война, они жили у Герды, в деревушке Сиври. Сутин опять попытался стать солдатом, и опять, по причине слабого здоровья, ему отказали. Многие друзья Сутина — евреи Шагал, Цадкин и другие — бежали из Франции в спокойную Америку переждать опасное время. Сутин отказывается уезжать — он остается во Франции, словно хочет увидеть, чем кончится это безумие, которое он предсказал в своих картинах. В 1940 году немцы оккупировали Францию. Любимую, все понимающую, близкую и такую необходимую Герду арестовывают и депортируют в концлагерь у подножия Пиренеев. Сутин просил всех своих влиятельных друзей помочь его подруге, но ничего сделать не удалось. Он остается один. Мечется, скрывается. Едет в Париж. В кафе «Купол» знакомится с Мари-Бертой Оренш, бывшей женой немецкого художника Макса Эрнста. В ее жизни уже был один художник, она хорошо понимает, что такое настоящий талант, настоящее искусство. Мари-Берта подпадает под очарование мощной индивидуальности Сутина. «Мужик, озаренный гением», — так говорила она о Хаиме своим друзьям. Она видит, что под его грубым внешним обликом скрывается тонкий, нежный и безраздельно преданный искусству человек. Она хочет быть с ним, и он принимает ее заботу.
14 июня 1940 года немцы вошли в Париж. Теперь жизнь Сутина находится под постоянной угрозой -он вынужден прятаться, постоянно менять квартиры. Симона Синьоре вспоминала, как покупала краски и холсты для Сутина — он боялся выходить из дома, ведь его могли узнать и выдать полиции. Сутин и Мари-Берта бегут из Парижа, друзья помогают им уехать подальше, на юг страны, где фашистов пока нет. Мэр Шампиньи-сюр-Вельдре Фернан Мулен выдает ему фальшивый паспорт — еврей Сутин должен скрывать свое настоящее имя. Здесь, в этом маленьком провинциальном городке, Сутин пишет свои последние работы.
В начале августа 1943 года резко обостряется его застарелая болезнь — язва желудка, заработанная в голодные юные годы. Мари-Берта везет его в Париж — срочно необходима операция. Путь оказывается нескорый — они едут окружными дорогами, два дня и две ночи, стараясь не привлекать к себе внимание немцев. В Париж они приезжают 7 августа, его сразу же кладут на операционный стол, но уже поздно — несмотря на все усилия врачей, через день, 9 августа, он умер. Чтобы организовать похороны, Мари-Берте пришлось продать почти за бесценок большое количество его картин. Купил картину Сутина и Матисс. Хаима Сутина похоронили на Монпарнасском кладбище. (Мари-Берта покончила жизнь самоубийством в 1960 году и была похоронена рядом с Сутиным, как просила в своем завещании. Они были вместе последние месяцы его жизни, и после смерти они оказались рядом.) В процессии за его гробом шло совсем немного людей, но среди них были те, кто определил пути развития искусства и литературы XX века, — Пабло Пикассо, Жан Кокто, Макс Жакоб.
Модильяни, так любивший Сутина, написал два его портрета. На первом Хаим печально склонил голову набок, в глазах — готовность встретить и покорно пережить любые несчастья, которые пошлет ему судьба. А на втором портрете он улыбается, его лицо словно светится надеждой, голову венчает гордая шевелюра. А есть еще сутинские автопортреты; на них мы видим человека с простонародными чертами лица, сквозь которые явственно проступает сложная внутренняя жизнь. Физическая хрупкость и духовная сила, сосредоточенность и готовность откликнуться на чужую беду. И решимость пройти свой путь до конца…
Однажды Сутина спросили: «Вы, наверное, часто бывали очень несчастны?» «Как вам могло такое прийти в голову? — возмутился художник. — Я всю жизнь был очень счастливым человеком!»
(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 135)
Комментариев нет:
Отправить комментарий