Мой любимый антисемит: Г. Ф. Лавкрафт
Материал любезно предоставлен Tablet
В 13 лет я сделался пылким поклонником Говарда Филлипса Лавкрафта. Только что я зачитывался Толкином, и слезы туманили мой взор, как вдруг меня охватила страсть наподобие той, которая побуждает евангельских христиан отправиться проповедовать в Папуа — Новой Гвинее: совершенно под стать писателю, чьи лучшие истории посвящены культам нечестивцев и их диковинным божествам. И ведь прежде жанр ужасов мне даже не нравился. Одно из самых ранних моих воспоминаний — как я трясусь от страха, прочитав «Там, где живут чудовища» : что и говорить, не самое многообещающее начало для автора жанра темного фэнтези. Все изменила дрянная антология дель Рея с цветистым заглавием «Лучшие произведения Г.Ф. Лавкрафта: страх и ужасы, леденящие кровь» и с изумительно жуткой обложкой Майкла Уилана.
Сегодня звезда Г.Ф. Лавкрафта в нашей культурной астрономии сияет гораздо ярче; аллюзии на так называемые мифы Ктулху и созданный им пантеон сводящих с ума «чужих богов» с похожими на винегрет из букв именами вроде Йог‑Сотот и Ньярлатотеп просочились всюду, от «Бэтмена» до «Южного Парка». Так судьба подшутила над человеком, который ненавидел поп‑культуру и считал себя джентльменом XVIII столетия, попавшим в самый разгар века джаза. Лавкрафт родился в 1890 году в Провиденсе (штат Род‑Айленд) в семье разорившихся аристократов, своего гулливого отца он не знал: тот умер в 1898 году от третичного сифилиса. Психически неуравновешенная мать изолировала сына от мира: уверяла, что он слишком уродлив, и поэтому дозволяла ему выходить из дома лишь в темноте.
Лавкрафт рос вундеркиндом, увлекался астрономией, биологией, химией, историей и литературой. Письма его обнаруживают ум столько же тревожный и невротический, сколько и выдающийся. Глубоко сомневавшийся в своих литературных талантах и в способности вести самостоятельную взрослую жизнь, он тем не менее приобрел круг друзей и почитателей, так же страстно преданных «сверхъестественному», как и сам Лавкрафт: в их число входили и такие светила жанра, как Роберт И. Говард, создатель Конана‑варвара.
Вот вам формула типичного лавкрафтовского рассказа: интеллектуал из Новой Англии чересчур энергично пытается проникнуть в древние тайны и ломается, не выдержав груза познаний, которыми человечеству обладать не положено. Благодаря уникальному воображению Лавкрафта эта схема не приедается. «Зов Ктулху» описывает распространенный во всем мире культ чудовищного мертвого божества со щупальцами, чье грядущее воскресение станет спасением и одновременно концом света. В повести «Тень над Иннсмутом» жители умирающего массачусетского городка скрещиваются с морскими чудовищами, дабы вернуть городу ускользающую удачу. В «Хребтах безумия», одной из немногих его повестей, экспедиция находит в Антарктике следы древней, но не вполне погибшей цивилизации, существовавшей на Земле до появления человека. А «Цвет из иных миров», его шедевр, описывает одного из самых запоминающихся и жутких инопланетян в научной фантастике. Рассказ пронизывает тема запустения, страшных семейных тайн и запретного знания. Не зря Стивен Кинг называет Лавкрафта величайшим писателем жанра ужасов XX века.
Г. Ф. Л. (как мы, фанаты, любовно его называем) намного больше суммы его частей. Казалось бы, при его вычурном стиле, несуществующих персонажах не может он быть так хорош, однако же так и есть. Вот как в «Фотомодели Пикмана» рассказчик описывает работу сумасшедшего художника, вдохновленного нечеловеческими существами:
Излишне объяснять, почему от полотен Фюсли бросает в дрожь, а при виде жалкой мазни, иллюстрирующей романы ужасов, хочется только похихикать. Есть у мастеров нечто такое — схваченное за рамками нашего бытия и открывающееся нам на мгновение силой их таланта. Так рисовал Доре. Так рисует Сайм. Так рисует Ангарола из Чикаго. А уж Пикман всех превзошел — и я молю небо о том, чтобы он навсегда остался непревзойденным .
То же можно сказать и о Г. Ф. Лавкрафте. Какими бы забавными ни казались его чудовища, глубокая философия, лежащая в основе его произведений, возвышает их над банальным чтивом. До Г. Ф. Л. ужасы так или иначе связаны с религией: сделки с дьяволом, вампиры, страшащиеся распятия, шабаши ведьм. Рассказы Лавкрафта вдохновляет наука, а не страх вечных мук. Включая в произведения новейшие научные открытия, Лавкрафт изображает вселенную, в которой господствует не борьба добра и зла, а нигилистское безразличие. Твари Лавкрафта настолько нам внеположны, что мы этого даже не осознаем — или, по его меткому замечанию, «Не все мои рассказы основываются на фундаментальной предпосылке, будто бы обычные человеческие законы, интересы, чувства не имеют ни ценности, ни смысла в бескрайних просторах космоса».
И чем сильнее Лавкрафт упирает на ничтожность человечества по сравнению с космосом, тем непонятнее его рьяный и неприкрытый антисемитизм.
«Население [Нью‑Йорка] — сборище полукровок, и его очевидное большинство — омерзительные монголоидные евреи; в конце концов немыслимо устаешь от грубых рож и дурных манер, так и хочется заехать в ухо каждому встречному проклятому ублюдку», — писал он в 1931‑м. Если Лавкрафт, этот язвительный белый протестант англосаксонского происхождения, чем и гордился, так своим «арийским» наследием — и очень боялся, что это наследие испакостят иммигранты и «чужие» культуры. Как многие антисемиты до и после него, он возмущался тем, что евреи якобы контролируют СМИ. Вот что Лавкрафт писал в 1933 году:
Дело даже не столько в том, что Америку заполонили писатели‑евреи, а издатели‑евреи решают, кто из наших писателей‑арийцев получит тиражи и славу <…> Вкус коварно формируют по неарийскому образцу, поэтому, сколь бы ни была хороша получившаяся в результате литература, это особая, лишенная корней литература, и о нас она представления не дает.
Получается, прежде всего следует насаждать правильную «тевтонскую» идеологию, а хорошо писать не так уж и важно. Но письмо, в котором Лавкрафт в том же году комментирует политическую ситуацию в Европе, и вовсе поражает до глубины души:
Каждая из основных составляющих гитлеризма обусловлена важной и насущной потребностью: расово‑культурная целостность, консервативные культурные идеалы, избавление от нелепостей Версальского мирного договора. Дикость не в том, чего хочет Адольф, а в том, с чего он начал, чтобы этого достичь. Я понимаю, что он клоун, но ей‑богу, мне нравится этот парень!
В отличие от чернокожих (Лавкрафт считал, что они по природе хуже белых), евреи, по его мнению, представляют угрозу культуре, но не биологической чистоте его любимых тевтонов. И вот тут начинаются странности:
Ум семита, как кельта и тевтона, явно склонен к мистицизму; в гетто и синагогах наверняка бытует куда больше тайных историй об ужасах, чем принято думать <…> Еврейский фольклор во многом сохранил страх и загадки прошлого, и при внимательном изучении наверняка окажет значительное влияние на жанр фантастики.
Так писал Г. Ф. Л. в статье «Сверхъестественный ужас в литературе», пространном критическом исследовании истории жанра и основных моментов его развития. В устах Лавкрафта это высокая похвала, и в последующем рассуждении о големах и диббуках нет ни следа обычной его паранойи — евреи‑де портят «арийскую» литературу. Если уж на то пошло, как и в том, что он давал советы начинающим писателям‑евреям, в том числе и невероятно одаренному Роберту Блоху: будущий автор романа «Психоз» в юности переписывался с Лавкрафтом. А 14‑летний Кеннет Стерлинг, пылкий поклонник Лавкрафта, и вовсе нагрянул к нему домой без приглашения: «…маленький еврейчик, росточком мне по пояс. Ей‑ей, этот пострел рассуждал, как мужчина лет тридцати — исправлял огрехи в современных научных байках… Ни за что на свете я не стал бы отговаривать его от задуманного».
Как показывает долгая и пылкая дружба Лавкрафта с еврейским поэтом Сэмюэлом Лавменом, Блох и Стерлинг — случаи не единичные. Вот как Г. Ф. Л. описал Лавмена после первой встречи: «Изящный двадцатилетний паренек, выглядит от силы лет на пятнадцать. Стройный, темноволосый, с копной почти черных волос и нежным красивым лицом, еще не знавшим бритвы». Вот вам и омерзительные монголоиды. Эти двое сошлись на почве любви к Эдгару Аллану По, впоследствии Лавкрафт посвятил «изящному пареньку» довольно затянутый рассказ «Гипнос».
Нежная привязанность Лавкрафта к Лавмену (тот был геем) породила предположения: связь их не вполне платоническая. «Гипнос» действительно можно принять за любовное письмо, однако все свидетельствует о том, что Лавкрафта половая жизнь не слишком интересовала. И знаем мы об этом от женщины, которая и познакомила его с Лавменом: жены Лавкрафта, еврейки Сони Грин.
Лавкрафт познакомился с Грин в любительской журналистской организации и нашел в ней уникальную собеседницу, равную ему по уровню интеллекта. Грин была активная, жизнерадостная, неугомонная, с крутым нравом, словом, точь‑в‑точь как ваша своевольная бабушка в молодости. Она родилась в России в 1883 году, эмигрировала в Соединенные Штаты и преуспела как модистка. Двухлетний их брак, из‑за которого Лавкрафт перебрался из любимого Провиденса (штат Род‑Айленд) в Нью‑Йорк, стал, пожалуй, самой странной главой его жизни — и, несомненно, одной из тех, где он раскрылся более всего.
В мемуарах под названием «Частная жизнь Г. Ф. Лавкрафта» Грин признается: она знала об антисемитизме мужа, но Г. Ф. Л., казалось, не принимал во внимание то, что она еврейка — по его словам, теперь она не одна из полчищ иммигрантов, а одна из Лавкрафтов! Несмотря на эти заверения, он все же просил, чтобы она приглашала в гости преимущественно «арийцев», дабы защитить его от избытка семитизма. Мужем Лавкрафт был холодным, и в любовных отношениях явно чувствовал себя неловко, никогда не признавался Грин в любви, а привязанность к жене выражал разве что держась с ней за мизинцы. Несмотря на это, Грин считала Лавкрафта «великолепным любовником» (при том что женился он девственником, хотя на тот момент ему было уже 33 года), однако через два года они мирно разошлись.
В 14 лет мне казалось жестокой пространственно‑временной несправедливостью, что я не жил на 70 лет раньше и не мог стать протеже Лавкрафта, как Блох и Стерлинг. Я представлял, какие он писал бы мне письма, как проницательно и великодушно критиковал бы мои неуклюжие рассказы в жанре ужасов, как умно рассуждал бы об истории, как размышлял бы о своих великих предшественниках, как отвечал бы на все мои вопросы о Ктулху и древних богах, как терпеливо переносил бы мою восторженную юношескую навязчивость. Догадался бы он, что я еврей — с моим до смешного англо‑американским именем Хантер Иден? А если бы он узнал всю правду о благоговеющем перед его славой корреспонденте, который хрустит мацой, хоть и нерелигиозен, сын еврея и полунемки‑полунорвежки, тем не менее все детство зажигал свечи на Хануку, а в канун Рождества ел латкес, что тогда? Он счел бы меня достойным ассимилированным потомком прискорбного, но случайного примера «смешивания рас»? Азиатом‑полукровкой? Обратил ли бы он вообще на это внимание, если мы можем обсуждать друг с другом ужасы?
В последнее время Лавкрафт и его наследие стали еще одним поводом для стычки в наших нескончаемых культурных войнах. Прилично ли восхищаться тем, кто исповедовал такие постыдные взгляды? Насколько важную роль играет шовинизм в его представлениях о космическом отчуждении и упадке поколений? В кругу поклонников Г. Ф. Л. копится усталость от этих вопросов — отчасти потому, что мы обсуждаем их годами. Фанаты Лавкрафта находят им оправдание: в то время так думали многие, он никогда не оправдывал насилие, с годами писатель смягчился и т. п. Ни одна из этих попыток объяснить логически шовинизм Г. Ф. Л. не оправдывает — и тут уж ничего не попишешь — его предрассудков. Я не виню чернокожих читателей за ненависть к Лавкрафту, и меня тревожат горстки неонацистов, открыто восторгающихся его расизмом.
Но я не верю, что вымышленная вселенная Лавкрафта — изощренная метафора расизма. За редкими исключениями (типа «Кошмара в Ред‑Хуке», бессмысленного и нудного обличительства, маскирующегося под рассказ) расистские взгляды Лавкрафта в его произведениях обычно фигурируют в качестве коротких отступлений: к вашему сведению, эти безнравственные сектанты — мулаты. Вы закатываете глаза, думаете «Сколько можно, Говард, хватит уже» и возвращаетесь к уродливым людям‑рыбам из Иннсмута и эшеровской геометрии гробницы Ктулху. Это не «Протоколы сионских мудрецов» и не «Дневник Тернера» , это как если бы ваш пожилой родственник, с которым вам в целом приятно общаться, вдруг назвал чернокожих «негритосами» — такой вот литературный аналог.
Для меня же главный вопрос не в том, прилично или нет читать Лавкрафта, а зачем его читать. Как человек такого выдающегося ума стал жертвой такого глупого предрассудка? Ведь еще при жизни Лавкрафта (он умер в 1937 году) антропологи убедительно доказали, что мнимое интеллектуальное превосходство одной расы над другой — псевдонаучная фальшивка. Лавкрафт поддерживал новейшие научные теории своего времени (в частности, теорию относительности и дрейфа материков), но по своим этнографическим взглядам безнадежно застрял в XIX веке. Почему ему не давало покоя растущее влияние евреев в СМИ, но при этом он поддерживал молодых писателей‑евреев? Почему человек, считавший «скрещивание» с инородцами злом для арийца, женился на еврейке? Если он полагал, что хороший еврей — только ассимилированный еврей, почему так восхищался еврейским воображением, питаемым традицией?
Я не знаю ответа. Подобно запретному знанию и чужеземным чудовищам, которыми полнятся рассказы Лавкрафта, шовинизм по своей природе иррационален, противоречив и в высшей степени безрассуден. Антисемитизм Лавкрафта кажется нелогичным, потому что он и был нелогичен — продукт личных обстоятельств и разочарований, о которых мы можем лишь догадываться. Я не считаю, что предрассудки Лавкрафта безнадежно опорочили его самого и его наследие. В его письмах перед нами предстает чудак (вроде чокнутой старушенции с кошками, только мужчина), щедрый, добрый, блистательный, жизнерадостный и эксцентричный. И вдобавок поклонник Гитлера. Благодаря Лавкрафту литература стала для меня не хобби (почему бы не написать страницу‑другую в субботу поутру), а делом всей жизни.
Оригинальная публикация: My Favorite Anti-Semite: H.P. Lovecraft
Комментариев нет:
Отправить комментарий