четверг, 20 октября 2022 г.

Елена Клепикова | Демонстрация, или Очень жаль

 

Елена Клепикова | Демонстрация, или Очень жаль

Окончание. Начало тут.

Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.

Photo copyright: daves_archive1, CC BY 2.0

 6

Саша ревела с невероятной усладой, с потоками слез, с многоступенчатыми всхлипами, с долгими – до звона в ушах – вздохами, ввинчиваясь головой ему под мышку. Сидели на подоконнике, в чужой парадной. Человек, с тихим и строгим лицом, задумчиво гладил ее по спине. Все своим чередом: слезы перешли в повизгивания, неожиданные для Саши, изумлявшие ее, и вот – затяжные, с переборами, всхлипы. Они бы сами, наверное, не кончились, если бы человек не встряхнул Сашу хорошенько раз и другой. Тогда она затихла, вжалась в него, окружила себя его рукой и только изредка глубоко-глубоко передыхала.

Он тоже молчал, прижал ее к себе покрепче, и они оба вдумчиво и строго смотрели в лестничный пролет. Впервые за этот день ей было так легко и отрадно.

– А знаете, – сказала Саша разнежено, – я почему-то вспомнила, как мы с папой летом возвращались из Воронина, из дальней деревни – в свою. Купили творогу, сметаны, нас угощали пирогами с черникой. Ну и задержались. Поздно, почти ночь. Выходим – туман, прямо в туман и окунулись с порога. Идем наобум, спотыкаемся, в канаву завалились – так смешно! Хохочем, еле тропинку во ржи отыскали – там надо полем идти. Рожь уже высокая, барьерчиком ровным с двух сторон. И хоть туман, а все равно васильки среди ржи заметны, островками. А теплынь! Как в парном молоке идем – ни ветерка. Все ниже, все ниже спускаемся, туман все гуще – ничего не видать! А пахнет не сыростью, наоборот – тепло и сухо от хлеба. Он шел впереди и все оборачивался, что-то смешное рассказывал. И вдруг замолчал. Потом бурчит: «Да стой же…» «А что, а что? – говорю. – Что такое?» Смотрю – мы в речке идем, вода выше колена. А как вошли – не заметили. Такая вода теплющая. Папаша уже хлюпает – от избытка чувств. Он всегда так – в кино, по радио что трогательное услышит – слезу пускает. Скорей бы уж лето пришло!

Саша мечтательно потянулась, забыв обо всем, и рассмеялась, увидев замешательство человека. Он был сейчас роднее всех, даже мама пасовала перед его встревоженной чуткостью, моментальным откликом на Cашин скулеж. Так угадчивы, едины бывают только заговорщики.

Под ее взглядом у человека опять смешно скривилось лицо. Он поспешно сел боком, навстречу, и она бурно привалилась к нему, давясь от новых слез. Сейчас она нисколько не стеснялась. Блаженно закрыла глаза – и поскакали сине-золотые обручи, один за другим.

Очнулась Саша от резкого толчка. Это она вздрогнула во сне.

– Как слон, – сказал человек и сделал вид, что страшно испугался. – Прости, как слониха. Совсем забыл: ты никаких мужчин не признаешь!

Он улыбался ей, и лицо у него было несказанно доброе. Саша тоже улыбалась, вертела головой и щурилась, не разбираясь со сна. Совсем запуталась в этом мире. Непонятно: утро сейчас, день или вечер. И где она сейчас – тоже непонятно.

– Нагнитесь, – сказала требовательно. Размотала его длиннющий шарф и завязала прилично, спрятав концы под пальто. На воздухе закружилась голова, горело лицо, щипало веки, опухшие от слез. Место было чужое, неприязненное, смотреть вокруг не хотелось.

Из переулка свернули в широкую улицу, всю перекошенную от ветра. Не очень густые толпы шли по мостовой – рассасывалась по городу демонстрация. Улица раздалась в огромную площадь. И это был другой город и другой праздник. Стояли столы, покрытые простынями, с лимонадом и пирожными. Прижались боками машины с откинутыми задниками. Женщины в белых халатах прямо с машин подавали сласти, мороженое, бутерброды. Всюду стояли люди с бумажными стаканчиками. Ветер пригнал такой стаканчик с вишенкой на боку прямо к Cашиным ногам. Дернулась, но не взяла.

Он поставил ее к ограде и вернулся с лимонадом и бутербродами. Солнце гуляло по другой половине площади – на их стороне было даже морозно. От лимонада Саша начала дрожать. Человек заметил и заставил ее проскакать на каждой ноге по очереди через площадь. Сказал, что вот эта длиннющая улица непременно упрется в Технологический институт, и что идти осталось не так уж много.

Ходили дети, обвешанные шарами, трещотками, свистульками, раскидаями. Многие уже пресытились дарами и возвращали родителям. Себе же оставляли что-нибудь одно и тут же извлекали из игрушки ее самые яркие свойства. Саша углядела что-то уж совсем диковинное, сокровище именно этого Первомая. Мальчик крутил за лакированную ручку изумрудный шар. Там – перекатывалось, мерцало, трещало и вдруг давало острую вспышку. Одной такой игрушки хватило бы на целый праздник! Но умом и опытом Саша понимала, что добыть ее – редкое везенье и уж конечно не сейчас, после демонстрации.

Их втягивало в ту улицу, деловую и мрачную, ноги сами шли за толпой. Там в солнечном далеке уже позванивали трамваи. О! – человек поднял палец – вспомнил! – развернулся, преодолел толпу и пошел по стеночке вбок по скруглению площади. Что-то там видел и тайно улыбался.

Обнаружился круглый скверик с тоненькими деревцами, привязанными к колышкам. Кругом застыли в напряженном любопытстве спины. Быстро оглядевшись, Саша заметила, что особенно оживленно распродажа праздника шла вдоль высокого парапета, за ним росла гигантская церковь – целый городок с кучей куполов, больших и маленьких. Торговали там с панели, разложив игрушки и всякие вещицы на мешковине. С парапета свисали ярко-расписные и вроде бы из бархата коврики – Саша взяла на заметку. Ей стало вдруг жарко и сразу холодно. С мольбой взглянула на человека.

– А ты как думала? – усмехнулся он. – Что я – совсем тупица?

Саша сказала торопливо:

– У меня есть деньги.

– И у меня, – шутливо откликнулся человек. – И, наверное, побольше.

Вошел в толпу и вернулся с двумя глиняными петушками, зеленым и синим. Один отдал Саше – на выбор, и они оба, деловито общупав игрушку, подули. Звуки были булькающие, кроткие. То, что надо. Пронзительных свистулек Саша не терпела – били по нервам.

Хотел опять нырнуть, но Саша не дала. Идиот! Конечно, тупица. Как не понять, что половина удовольствия уходит от нее! Сама должна смотреть и выбирать. Изловчилась и выдралась из толпы к газону. Ходила мимо лотков и просто мешков на земле, оценивая и выбирая. Человек нашел ее не сразу, с его брюхом не так-то легко пробиться! Попытался пошутить, отвлечь Сашу, даже пощекотал ее слегка – она не отзывалась.

Наконец, выбор сделан. Свои деньги решила пока не трогать. Оставить на самый ошеломительный случай, раз человек так добр. Не так-то часто встречаешь на улице чужака, который дарит тебе что захочешь.

Сдерживая дрожь, она указывала парящей рукой, и он покупал. Два оранжевых размахая, но в разных – сверху – блестящих нашлепках. Прежде чем купить их, Саша проверила прочность резинки. Знала, как быстро они выходят из строя. Деревянный пистолетик с пробкой на конском волосе. Губную гармошку. Резинового пупса с челкой и удивленными ладошками. Цветастую копилку в виде зайца с торчащими ушами. Между ушей человек бросил монетку и сказал: «Так начинается капитал». Складень-трясучку на двух палочках – между ними дрожал красно-синий бумажный студень. Саша знала – игрушка с дефектом. Если палочки чуть дальше развести, бумажные кружевца рвались и больше ни на что не годились. Трагедия. Но за чужие деньги можно рискнуть. «Хочу!» – сказала Саша твердо. И он купил.

Карманы оттопыривались, но остановиться она не могла. Свыше сил. Перед каждой игрушкой говорила, что деньги у нее имеются. Но наверняка знала, что заплатит он.

– Только не подумайте, – говорила Саша, сияя от счастья, – что я жадная. Ведь праздник. И у всех давно игрушки.

– Что ты, что ты – сама придумала, – утешал человек и подводил к следующей торговке.

Купили семечек, гимнаста на палочке, последнего. Невероятное везение! – его уже взяла женщина, вертела в руках, колебалась. И Саша выхватила у нее из рук! Стоил недешево, конечно. Саша предпочитала не слышать цен – так подарки были радостнее. Зато не соблазнилась на мотки гофрированной бумаги – тоже редкость! – но ужасного цвета: бордо и синьки.

Стояло ведро, и в нем – искусственные, облитые воском цветы. Они были лучше живых, в сто раз лучше, в тысячу, несравненно красивей, натуральнее живых! Например, голубые махровые розы, или тигровые лилии, или васильки – такие же на ощупь колючие, как летом в поле! Невероятно, но были в ведре и пионы – с крепкими лбами типичных пионов, и лепестки в них были набиты так плотно, как сельди в бочке. Они пахли! В этом Саша могла поклясться, но человек не верил, смеялся и тянул ее от ведра. Она упиралась, давала себя увести, и тут же подходила снова, с другой стороны, вставала на цыпочки, как бы разглядывая новую диковину. И человек, видевший ее насквозь, купил-таки букетик ландышей с желтоватыми твердыми головками и зеленой проволокой-стеблем прикрутил к пуговице на ее пальто.

Теперь она ничем не отличалась от разряженных довольных детей, гуляющих с родителями. И даже многих превосходила. В карманы уже не влезало, хотя она и выбросила часть ранних приобретений – все фантики, ручку от куклы, мятые цветы, а «Мишек в сосновом лесу» съела, но без удовольствия. Слишком большая и сытная конфета. Следовало ее есть постепенно, частями.

Главное, не было шаров. Саша встала на ограду за спиной цыганки с семечками, зорко оглядела площадь. Нигде не мерцало веселое облако. Она это предчувствовала. Что-что, а шары бывают только в начале праздника.

Но человек успел пошептаться с цыганкой, у которой они уже купили сахарного всадника на палочке. Раскрыв ладонь, показал Саше смятый комочек. Будущий шар. Хотя и нелегко угадывалось превращение вялого лоскутка в упругое парящее чудо. Наверняка цыганка запросила слишком много. Саша знала, как повышаются цены к концу праздника.

Человек уводил ее из толпы, а в ее планах было добежать до церковного парапета и посмотреть, что там разложили на панели.

– Дяденька, дяденька, скорей идите сюда!

В мешке переливалось и вроде позванивало. Бежал оттуда синий блеск. И у Саши в голове звенело на нестерпимо высокой ноте. Щеки горели, она прижимала к ним по очереди холодную свистульку.

Человек заглянул в мешок и раздельно произнес:

– У тебя уже есть, не суетись, посмотри внимательней.

– Нет-нет, не обманывайте, ну взгляните – какие хорошенькие! – лепетала Саша, видя только блеск, переливы и синий звон.

– Кто – они? – раздельно сказал человек и найдя ее руку, крепко сжал в своей. – Ну, что?

Саша наклонилась – и все потускло разом. Лежали в грубой мешковине синие и зеленые петушки-свистелки, первая их покупка. Саша присела на корточки и уставилась в асфальт. Стыдно было нестерпимо.

 7

Они входили в ту улицу. По пути Саша переложила часть игрушек из карманов пальто в нагрудные карманчики на платье. Для удобства и чтобы человек не заметил, не подсчитал, сколько ей накупил. Доброта его, невероятная щедрость вызывали в ней такое счастливое смятение, что она не решалась взглянуть на него. Обхватив его руку, Саша так и шла, повиснув, не давая человеку поглядеть ей в лицо. Потерлась щекой о колючий его рукав, горько пахнущий на уличном морозце. Захотелось его поцеловать. С мамой они всегда, в разнеженность и ласку, целовались и сильно обнимались.

Раздумала. Просто так, на всякий случай сдержала себя. Ни к чему это. Взамен спросила:

– А вы вправду стихи пишете?

– Ну, хитрюга! – удивился человек. – Тебе ведь ни капельки не интересно.

В карманах она ощупывала подарки – все не могла усвоить порядок, в каком они лежали. Глаза шныряли по всем закоулкам, просвечивали насквозь людские скопления. Именно сейчас, когда заложена основа, можно натолкнуться на самый сюрприз.

– Я, может быть, стихи люблю, – пробурчала Саша с максимальной искренностью.

Шли молча. Но вот он оживился. Был дико одинок, конечно, и нуждался в одобрении.

– Зачем мне врать? Пишу конечно. В стихе можно выразить мысль. В прозе бы никак не смог. Как начну обсказывать, вокруг да около, мысль и утекает. А в стихе ее можно поймать, слышишь? Она топорщится, бьется, как рыба в тазу. А ты ее уже прижал, вбил в стих, и остается только последние обходцы сделать. Это-то самое трудное, но и наслаждение здесь – высшее. Я хохочу от радости, кулаком стучу в стены. Сяду к столу, строчку нацарапаю – опять хожу и скулю, как дурак. Ты бы на меня посмотрела! А раньше, когда самое время для стихов было, что писать – не читал. Не любил.

– Дяденька, – Саша искательно заглянула ему в глаза, – прочтите стишок.

На углу, под низким балконным навесом, колыхалась толпа. Как Саша ни изворачивалась – ничего не видно. Толпа стояла плотно и прямо, как стена.

– Ну почитайте стихи, что вам стоит, – нервно бормотала Саша, отыскав в толпе небольшую прореху. И снова ничего не увидела.

– Да нет, стих у меня простой, грубый, мужицкий. Не для тебя. К тому углу мы подойдем, не волнуйся. А вот стишок как раз для тебя, я его любил в детстве:

Артишоки, артишоки
и миндаль, и миндаль
не растут в Европе, не растут в Европе.
Очень жаль, очень жаль.

Милая песенка, но сейчас Саша отмахнулась от нее. Человек взял ее подмышки и поднял над толпой. Внизу творилось что-то необыкновенное. В клетке, высокой и просторной, как дворец, с купольной крышей и узорчатой дверцей, прыгали по жердочкам птицы. Стояла мисочка с водой и другая – с семечками. Туда от птичьей толкотни слетали крохотные перья.

В другой клетке, узкой и длинной, обыкновенной, смирно сидели белые мышки с красными глазами-бусинками и двигали хитрыми пучочками усов. Саша подлезла под толпу и очутилась перед звериным уголком. Постепенно остывала. Купив мышку или птичку, больше не на что было рассчитывать, а бежать домой и заботиться о них. Вернулась к человеку и разочарованно покачала головой. Чувствовала себя независимо и гордо. Ничего не просила, не попрошайничала, вела себя достойно.

Но была другая беда, и Саша не знала, что придумать. Идти пыталась нога за ногу, вертелась на месте, вся сжималась и останавливалась внезапно, разглядывая дома, пока человек не сказал:

– Что ты все корчишься? А-а, понятно. Я тоже давно хочу. Сейчас сообразим.

Подумал и, подхватив Сашу на руки, быстро пошел вбок, через проходной двор, на безлюдную улицу и к домику с решеткой, с округлыми лесенками вниз – с обеих сторон от решетки. На синих шарах над дверьми белели буквы «М» и «Ж». Чудесно, по-летнему воняло масляной краской. Саша кубарем скатилась к своей двери, перекрещенной двумя досками. Мелом размашисто написано «Ремонт». Человек, смеясь, подымался по своей лесенке. Саша надулась и была готова в рев.

– Сейчас, сейчас придумаем. Вот только сориентируюсь. Впрочем, выход один.

Снова пристроил ее на руках, пробежал, пыхтя, до подворотни и свернул в черный, после улицы, двор. Солнце сюда не заглядывало, даже отраженное. Стояли ровными рядами заплесневелые поленницы, подвязанные где крепкой веревкой, где проволокой. Потянуло лесной, во мху и сладких дудках, глубиной. Всё из березы – классные дрова, одобрила Саша. Им с мамой больше доставались из болотной сосны, а то осину и ольшняк подсунут – не горит, а чадит, и с угаром. Человек спустил Сашу к подвалу с замком на ржавых, из листового железа, воротах. И стал спиной, как сторож.

Мир снова был прекрасен. Восхитителен! Желание продолжать праздник и искать сюрпризы удваивалось.

– Всё в порядке? – человек отошел, давая ей вылезти.

– А вы? – тактично прошептала Саша и крепко вжалась в его рукав.

– Мне что, могу терпеть хоть сутки. Железный мочевой пузырь. Ну-ка, Сашенок, отпусти.

Размотал шарф и, подав конец Саше, поддел с другого крученую нить. Потянул, шарф сморщился, и человек извлек. В шарфе обозначился сквозной пунктирчик, как ручеек. Он надувал шар, боязливо отстраняя от себя.

– Хватит, дяденька – лопнет! – пищала Саша, закрывая от страха глаза.

Когда шар стал голубым, плотным и длинным, как баклажан, – им повезло, такие шары были редкостью – Саша несколько раз обернула ниткой лоскутную попку внизу.

Шар скрипел и брыкался в ее руках. Человек оглядел ее и рассмеялся: «Настоящий коробейник!» Саша хотела обидеться, но он объяснил: торговец, весь обвешанный своими товарами. Привязал шар к пуговице на ее пальтишке – пониже той, где был букетик ландышей. Достал откуда-то хозяйственную сетку, взял у нее часть игрушек, сласти – и понес. Она вздохнула с облегчением – освободились руки!

Теперь у нее было все, что полагается ребенку в Первомай. Теперь она могла, не суетясь, гулять с этим человеком, которого все, наверное, принимали за ее отца.

– Вы очень хороший, – быстро сказала она. – Лучше вас просто нету. Вы – чудо.

– Ты дурочка и ничего не понимаешь. Я – взрослый, ты – ребенок, ведь так?

– Ну, так.

– Должен взрослый детина выручать ребенка из беды, а? Кому еще игрушки покупать? Не себе же.

– Столько истратили на меня. Просто неудобно.

– Чепуха. Что деньги!.. Хотя эти мне дороги. Гонорар. Это, знаешь, как бы получка за стихи. Запомни на всякий случай мою фамилию. Может, вырастешь, а у меня книжка выйдет, почитаешь и день этот вспомнишь.

Он раздельно произнес свою, безвозвратно утраченную Сашей, такую простую фамилию. Даже имени его она не знала. Сколько сборников потом перебрала, надеясь, что наткнется на знакомое. Так и не вспомнила никогда.

 8

А пока они проходили мимо странной женщины. Она ходила взад и вперед у решетки больничного сада. Гуляла не спеша и как бы бесцельно. Но Саша знала – это не так. На сгибе локтя висела корзина – в таких носят грибы из леса. Саша подошла вплотную и на секунду в корзине проблистало – нежно и лучисто. Зачарованная, Саша пошла дальше. Но вскрикнула и обернулась.

– Вот, вот! – сказала она возбужденно.

– Что такое? – он взял Сашу за плечо, но она вырвалась и вернулась к торговке. Та уже стояла, прислонясь к решетке, выставив на бедре корзину. Лениво и усмешливо оглядывала прохожих.

Саша знала отчего бабенка так кобенится – в корзине были слишком дорогие игрушки. И не игрушки вовсе. Годились для взрослых. Украшение дома. Поставить на этажерку, на комод. Драгоценная безделка. Только посмотреть, наглядеться вдоволь. Подержать, хорошо бы, в руках.

Мама запрещала даже приближаться к этому чуду. Сердилась, когда Саша решилась попросить. «Три дня можно прожить на эти деньги», – говорила мама возмущенно.

– Дяденька, я посмотрю?

Он кивнул. Хитроумно обошла торговку, заглянула сзади в корзину. Там кротко сияли и нежились на голубеньком ситце шары из толстого стекла с алмазной крошкой. В шарах изгибались бирюзовые стебли, мерцала зеленая жирная вода, покачивались в лад с бурым камышом два лебедя – черный и белый.

Всё живое! Саша и не сомневалась – ни раньше, ни сейчас. В крохотном аквариуме живые лебеди даже вращались, толклись, терлись друг о друга. Водоросли гнулись от волн. Перемещался на дне песок, катились ракушки.

Заметив Сашу, женщина с прежней усмешкой прикрыла корзину локтем, перехватив повыше. Чудо угасло. Чудо чудное. Диво дивное. Саша всю женщину обошла с хитрыми маневрами. Но неизменно натыкалась на локоть и ленивую усмешку, которая ее бесила.

– Купи-купи! тогда и посмотришь, – дразнила торговка.

Саша изнемогала. Хотелось потрогать, налюбоваться всласть! Ей в голову не приходило, что таких крошечных лебедей в природе не бывает. Это был маленький, равномерно уменьшенный по природным законам живой мирок, запрятанный в стеклянный шар молочной голубизны. Как городок в табакерке, который отложился в Сашиной голове настоящей былью. Она не помнила и, читая, убрала конец – как мальчик тот проснулся.

Оглянулась, ища человека. Он подошел, и женщина перенесла свою усмешку на него. Саша, растерянно краснея, оглядела человека. Поняла, что его лыжная шапка, шарф, расхлябанные ботинки, желтое опухшее лицо и багровые, без перчаток, руки, может быть, и неприличны. И на миг застыдилась его перед этой всевидящей женщиной. Но только на очень короткий миг. Способ был один и безошибочный, много раз испытанный Сашей в школьных драках: сузив глаза, Саша в упор уставилась на торговку. Та заскучала и снова пошла вдоль решетки.

– Дяденька, – сказала Саша жестко, – мне бы посмотреть, живые ли они?

– Кто – они?

– Да лебеди эти и камыш. И почему нельзя посмотреть!

– Да, да, – пробормотал он, не глядя на торговку. – Боюсь, знаешь, денег не хватит. Не могла бы ты спросить, сколько?

Саша крикнула: сколько стоит?

– Не про тебя, – лениво отозвалась торговка. Сила ее презрения потрясла Сашу.

Человек, густо покраснев, шагнул к бабенке:

– Почем торгуешь?

– А по десятке, – цинично усмехнулась женщина, оглядев его с ног до головы.

– Держи.

Женщина открыла корзину, и Саша увидела – сферы были разные, небольшие и много крупнее. Торговка подала маленький шарик, но человек брезгливо толкнул ее руку и выбрал большой мерцающий шар на красной подставке. Настоящий аквариум! Лебеди вытягивали длинные шеи и целовались.

Он завернул шар в зеленый клетчатый платок и отдал Саше. Она несла за красную подставку и хихикала про себя от счастья, представляя, как будет по утрам рассматривать в солнце и вертеть это дивное диво.

– Вы даже не представляете, – говорила она, – как я вам благодарна. Мы придем домой, и мама отдаст вам все деньги, до копейки. Честное слово. Вы у нас погреетесь, посидим, чайку попьем. Папашу не бойтесь, он не скоро притащится, я это точно знаю.

Она висела на его руке, искательно заглядывала в глаза, задабривала изо всех сил. Больше просить не будет. Все уже куплено и еще добавлять – настоящий разврат. А этого Саша не любила. Все равно что схрупать сразу полную жестянку монпансье.

– Мама вам так обрадуется! – тараторила Саша под ребенка. – Я ей скажу: смотри, кто меня спас. Могли задавить на дороге. Нет, не скажу. Она чуть что – в слезы. И от хорошего, и от плохого. Нервы все, нервы. Лучше выложу ей все подарки. Пусть видит, какие есть люди добрые. Добрее родного отца. Она вас всего зацелует!

– Ну уж и зацелует.

– Она всегда целуется, а вы, пожалуйста, не вырывайтесь. Тогда рассердится. Опять же – нервы. Все на нервной почве – и у нее, и у меня. Сколько ей радости за жизнь с папашей перепало? Нисколько. Мама очень за все благодарна, за любую добрую мелочь. Даже слишком, по-моему. До приторности. Сама это знает, но остановится не может. Все спасибо да спасибо, и по многу раз. А потом злится на себя и на тех, кто был к ней хорош. Уж лучше, говорит, не надо. Ничего мне от людей не надо. И – в слезы. Нервносумасшедшая! За все вам заплатим, дяденька. Вот только этот чудный аквариумчик вы мне сами подарите, ладно? Мама бы ни за что не купила.

– Я все тебе дарю, дуреха. Вырастешь – рассчитаемся.

Он выгреб из карманов мелочь. Водил пальцем по ладони – нет, не хватит! – и полез, раскорячась, в брючный карман. «Жди меня здесь!» – и спустился в подвальчик. Саша поняла, привалилась к стене и стала считать, а заодно испытывать, свои сокровища. На дне кармана что-то шелестнуло. Деньги! Она совсем забыла. «Отдай сейчас же, слышишь!» От борьбы с собой Саша вспотела. Велик был соблазн получить столько подарков, да еще и деньги сохранить.

Потом Саша сочла, сколько он потратил на нее. Вышло много, так много, что неловко, тягостно как-то. И вместо благодарности Саша ощутила к человеку неприязнь, какое-то от него отдаление. Съёжиться, тихонько шагом до угла – и бегом от него как можно дальше!

Но хлопнула дверь в подвальном магазине. Человек вышел грустно веселый, с конфетой-хлопушкой в руке. Держал ее за хвостик, и до Саши не сразу дошло, что конфета.

– Не дуйся, Александринка, надо же праздник отметить. Тебе – игрушки, мне – полстаканчика. Больше не позволяю.

Наклонился, с силой прижал ее и поцеловал, со слюнями, в щеку. Саша тут же брезгливо оттерлась. Поцелуйчики!

– Все вы, девчонки, смешные и глупые, но мальчишки в сто раз вас беззащитней, это точно. Все игрушки разместила? Теперь пойдем скорее, и я сдам тебя маме. Она, похоже, сильно беспокоится.

– А вы к нам точно зайдете? Оставайтесь до вечера. Ну, пожалуйста. Сходим на салют. Маме скучно одной.

– Вдруг твоя мама, наоборот, рассердится на меня? Так бывает – когда переволнуешься.

– Что вы, что вы! – Саша перегородила ему дорогу. – Мама будет вам очень рада. Она, наверное, уже сделала «наполеон» из кукурузных хлопьев – просто объедение! Потом – мы с вами ужасно голодные. А дома – полный обед! И знаете, дяденька, у нас есть шапка хорошая, лишняя – из мутона. От папаши. Вы не отказывайтесь, папаша ее совсем не носил. Все привередничает – не тот фасон, солдатская ушанка! А вам она точно пойдет.

– Да нет, шапка у меня есть. Зачем мне шапка!

– Но, дяденька, та лучше.

– А эта чем плоха?

– Она вам не очень идет. Голову смешно обтягивает. И вообще это лыжная шапочка.

– Ну и дурёха ты, Сашонок! Есть у меня шапка, и другая есть. И хватит об этом. Кто твоя мама, кем работает?

Саша ответила, помедлив. Не так-то легко было выбрать для мамы привлекательную профессию. Мамина – инженер-экономист, а в общем, бухгалтер – его бы не прельстила.

– В библиотеке, на абонементе. Она любую книгу может взять и держать сколько хочет. Знаете что, вы ей стихи почитайте. Она Пушкина всего наизусть знает. Мама с соседкой нашей – она известная актриса, в Пушкинском театре, Лисянская – слышали? – она папаше пощечину закатила за маму, а он ей горящий окурок на лбу прикончил, такой подонок! представляете – это актрисе-то, ей с такой блямбой на сцену выходить! – так вот, мама с Аней Григорьевной в Пушкине соревнуются – кто больше прочтет без запинки. Пожалуйста, почитайте маме!

Человек был смущен и в сомнении. Он, конечно, простоват. Не настоящий мужчина. Саша не могла бы сказать утвердительно, хотелось ей такого отца или нет. Уж очень он ей поддавался.

В карманах уплотнилось, вещички притерлись друг к другу, и только справа оставалось место вдоль шва. Пустота эта раздражала Сашу. Вот газетный киоск. Она встала на цыпочки, разглядывая что внутри. Шар мешал ужасно, лез в лицо. Дурацкий длинный шар – почему не круглый, как все шары! Отпихнула щекой.

– Как, твоя душенька еще не довольна? – человек стал шутливо оттаскивать ее от прилавка.

– Всего 85 копеек! Очень нужно.

– Да что там?

– Блокнотик. Хочу записать ваше имя. И стихи туда впишите на память.

Блокнотик был миниатюрный, новинка, в розовом зернистом переплете – под мрамор. Саша представила, как рисует розу с шипами и пеной лепестков – не отрывая руки – на гладко-твердой прохладной бумаге.

– Мама вам заплатит, за все заплатит! Купите, и правда дешево.

Старушка в очках с дряблой улыбкой смотрела на них из окошка. Человек густо покраснел, засуетился. Наконец извлек из внутреннего кармана мятую, тряпичную какую-то, бумажку.

– Блокнот, пожалуйста, вот этот, и тот карандаш.

Саша и не знала, что продаются такие карандаши. Он был идеально заточен. На конце торчала круглая резинка в жестяном ободке. Человек приспособил блокнот к стене и вписал куплет про артишоки и что-то еще. Но Саша тогда не прочла от волненья. Примерила блокнотик к карману – он точно скользнул в прореху и заполнил её. Высший душевный покой. Карандаш она несла отдельно. Он был как маленькое копье.

Их улица, уже давно не трущобная, домами не стиснутая, а просторная и разливная, подала влево и еще расплылась, как в поклоне, перед длинным дворцовым домом, где было много окон, решеток и дверей.

– В последний раз передохнем, – сказал человек, и вслед за толпой они влились в огромный звучный зал, где сесть было некуда, а потом, по переходам, в зал поменьше – там на стенах висели картины со старинными деревьями, людьми и паровозами – уселись на удобные деревянные лавки, и только тогда Саша узнала:

– Это Витебский вокзал. Вот здесь, в этой комнате, мы ночевали с мамой.

– То есть как, ночевали? Ждали поезда? Куда-нибудь ехали?

– Да нет, мы спали здесь, пока нас не выгнали. Вот на этих скамейках. Папаша часто хулиганит ночью, когда напьется, и спать не дает. Или он ждет, что за ним придут, а мы ему, видите ли, мешаем. Когда придут – он рысью на черную лестницу и убежит. В кухне дверь на черный ход всегда должна быть открыта. Я хотела закрыть, а он говорит – убью, как Маттео Фальконе! Ну и гонит нас ночью на улицу.

– Как, и зимой?

– Глупость говорите! Что он, выбирает время года? Выкидывал нас на мороз, и в снег, и в слякоть. Мы идем по улице, плачем, не знаем, куда деться. Никто уже не пускал к себе – ни мамины приятельницы, ни дядя Боря. У всех по многу раз бывали. Понять их можно. Мама говорит: Сашка, давай спасаться! Давай несчастье в счастье превратим – какая разница! Смотри, вот чертоги Снежной королевы. А тогда снег шел – не шел, а валил, сухой и крупный, с отдельными снежинками. Под фонарем – все серебряное, и идем мы с мамой уже по щиколотку в снегу. Мама шепчет: Сашок, какое счастье! – нас одних Снежная королева пригласила. Смотрю: никого, так тихо и светло – как в сказке. Мама запела вальс снежинок – знаете, та-та-та-тата – и мы танцевали под снегом. Согрелись. И спали во дворце.

– В гостях у Снежной королевы?

– Да нет, в настоящем дворце. Их много, только выбирай! Дворец пионеров, дворец культуры, дворец офицеров, я не помню всех, где мы спали. Но нужно с паровым отоплением. Это мама придумала. Чтобы несчастье в счастье превратить. Смотри, говорит, сколько кругом пустых домов. Никто в них не живет, такая ценная жилплощадь пропадает. А нам с тобой негде голову преклонить. И это очень хорошо. Запомни, Сашка, раз и навсегда: ничем не надо владеть человеку. И чем он бедней, тем богаче. Видишь, говорит, какая ты богачка: все эти дома – твои, дворцы – твои, театры, музеи, фонтаны – всё твоё. Хотя бы на ночь. Но если подумать, то навсегда. А так человек за свой угол держится и ничего вокруг не видит, верно? Верно то верно, но я спать хочу, мне завтра в школу. Ну и пойдем в какой-нибудь дворец. Идем по снегу, а в сугробе – мертвый. Ну, пьяница замерз. Мама говорит: вот видишь, как повезло его семье, а наш дома ночует. И пришли во дворец офицеров. Там полно мягких диванов, ковров, деревья в кадках. Всегда там высыпаюсь. Мы заранее приходим до закрытия, прячемся, а потом – как у себя дома. Но свет не зажигаем никогда.

– Неужели ни разу не попались?

– Да много раз. А что с нас взять? Несчастная женщина с больным ребенком. Пьяница-муж. Мороз на дворе. У ребенка – воспаление легких, или уха, или мозга. И вообще – хронический недосып. Я ведь никогда не высыпаюсь. Мама все так жалостно расскажет, нас даже пожалеют. Ни разу в милицию не сдали. У мамы правило: никогда не лезть туда, где деньги или ценности какие – никогда! Опасно. Только в общественные места. Это и есть дворцы.

– Ну, Сашок, повезло тебе с мамой. Мне бы такую!

– Еще не всё. Зимой мы связаны, и выбор небольшой. Зато когда тепло – у нас раздолье. И никаких проблем. Ночуем на чердаке, в своем доме. Там очень уютно, и на свежем воздухе – полезно, у мамы есть свой ключ от чердака. Да столько мест! – только умей выбирать. А мама умеет. Знаете, где мы с ней спали? Не поверите! В Летнем саду, в зеленой сторожке при уборной, открыть ее легче простого. Или на пристани, перед Летним садом, надо прийти до закрытия и спрятаться. Когда заметят – выгонят. А нет – спишь и качаешься на волнах. Я не люблю – свет в глаза, мешает спать, но мама просто обожает воду, волны, реку – она на Волге родилась. Запросто может Неву переплыть. Забыла! – на корабле с парусами ночевали! Спустились по мостику в каюту – и никого. Чудесно выспались там до утра. Проснулись – опять никого. И на берег по мостику вернулись. Мама боялась, что ночью этот мостик уберут. Но это все по воскресеньям и праздникам. Далеко от дома. Мне в школу надо. Вот и старается мама что-нибудь поближе найти.

– И находит?

– Да сколько угодно! Она отчаянная – ничего не боится. Я боюсь, а она не боится. Если застукают, говорит, пусть знают, как при советской власти ребенок неделями не спит. Устала! Спать хочется. Вот бы на этой скамейке уснуть.

– Вставай, Сашонок, подымайся! пойдем скорее к твоей маме.

Солнце уходило за дома. Все меньше на улице детей, все больше пьяных. Саша валилась с ног, лицо пылало. Мука была – тащиться за ним. Как будто идешь на коленках – так ухайдакались ноги.

– Далеко еще?

Человек удивился:

– Твои места. Вот Техноложка, вот проспект, а от него, видишь, в ряд идут Красноармейские.

– Как смешно! Когда я потерялась, все спрашивали, где живу. Отвечаю: дом номер семь, потом – номер два. Какой именно, спрашивают. Я не знаю, только два и семь. А дом наш – два дробь семь.

 9

Саша огляделась. Все чужое. Человек, наверное, спутал. И так, и эдак, и забежала вперед – всё чужое, все незнакомое. Вдруг, попав на нужный пригляд, она узнала – перспектива мигнула знакомо. Через проспект, во второй переулок – и вот, отступя от угла, через «Булочную», их парадное. Кружение оборвалось, и Саша все узнала с неприятной трезвостью.

И день набирал свой нормальный ход. Синели трудовые сумерки. Праздник подходил к концу. На холоду все смотрелось отчетливо, едко: облезлые бока домов, грязнущий асфальт, закатные окна и крыши, скелеты деревьев в мишуре и соре, нацепленных ветром.

– Узнаешь? – человек был взволнован и глядел на Сашу стеснительно.

– Где-то здесь, – сказала она.

– А ты уверена, что папаши нет дома? – спросил он вкрадчиво, как будто подлизывался к ней. Саше очень понравилось, что он, заодно с ней, употребил «папашу». И все-таки она не знала, что сказать.

Мама, конечно, волнуется. Отец – кто его знает! – может быть и дома. Пьяный вдрызг и злобный, как всегда. Но если шляется еще, есть шанс все скрыть, и мама так и не узнает. Инцидент с демонстрацией, как мама бы точно сказала, будет исчерпан. Папочка с дочкой за ручку возвратились с праздника порознь. И никаких из-за нее скандалов! Праздник кончался, это точно. Нервозные, непраздничные мысли. Впереди, правда, был салют.

– Пожалуй, я попью у вас чайку, – сказал человек неуверенно. Явно ждал ее одобрения. Но Саша промолчала. – Мне, знаешь, пару слов твоей маме сказать. Жди меня здесь – я мигом! Подержи-ка сетку, так в магазин неудобно.

Человек исчез в «Гастрономе». Саша теперь была как тот коробейник. Руки и даже локти заняты, топырились карманы изнутри и на пальто, нижнюю пуговицу пришлось расстегнуть, верхняя – душила. Осточертевший шар всё норовит в лицо – отпыхнула губами. Кое-что положила под резинку трикотажных, с начесом, штанишек. Тугая резинка – не выпадет! Мама всегда покупает не тот размер. Не больно-то заботится о дочке. Не коробейник – чучело гороховое! Вдруг игрушки ей стали противны. Все бы выбросила к черту! Ладно, не хнычь. Мама права: от нищеты, все от нищеты – оттого и глаза завидущие. Жалко маму!

Саша прокралась к витрине. Человек указывал продавщице на удлиненные желтые яблоки с румянцем, каждое – в гнездышке из папиросной бумаги. С ума сошел – такое разорение! Женщина осторожно, как яйцо, опускала яблоко в большой кулек.

Посмотрела на его спину, куда он закинул – таким вольным, молодецким жестом – концы синего шарфа. Сердце запрыгало, нежность порхнула.

Пригнулась – ниже, еще ниже! – мимо гастронома, комиссионки, кинотеатра «Знамя» (на всех сеансах сегодня фильм «Девочка ищет отца»), канцелярских принадлежностей, овощей-фруктов. Бурно протурила Международный проспект и с сердцем, застрявшем в горле, позвонила.

Открыла соседка. Саша на цыпочках прокралась мимо их комнаты. Послушала у дырки – тишина. Заглянула на кухню – и там мамы не было. И не лежал на их столе, на синем блюде, как полагалось в каждый божий праздник, «наполеон» из кукурузных хлопьев, дозревая до вечернего чая.

В чулане при кухне без двери, где спала домработница знаменитой артистки Лисянской, Саша вывалила из карманов, штанов и авоськи игрушки и спрятала под лежанкой. Потом по частям перенесу. Оставила ландыши, шар, свистульку и хозяйственную сетку – чтоб было похоже на правду. Папочка дочке купил в Первомайчик. И тихонько, чего-то пугаясь, приоткрыла дверь.

Мама сидела за столом лицом к двери, за круглым обеденным столом – он встал как раз посередине их удачно квадратной комнаты в 13,2 кв.м. На маме было парадное платье цвета бордо с перламутровой брошью у ворота. На синем фаянсовом блюде восседал «наполеон» с подтекающим с боков кремом, был нарядно расставлен полный чайный комплект на троих. У маминых ног, на деревяшке притулился их огромный медный чайник. Что поразило Сашу – чайник только что вскипел, шел пар. Откуда мама знала?

– Не закрывай, ты не одна пришла, – сказала мама.

– Мамочка, папаша не со мной, он попозже придет.

– Говорю тебе – не закрывай дверь! – раздраженно прикрикнула мама.

Так они и сидели за столом с открытой дверью. Потом мама стала всхлипывать, сморкаться, совать палец в уголки глаз. И вот не выдержала: упала на стол, на скрещенные руки – Саша успела отодвинуть чашку – и зарыдала.

«Ля-ля-ля-ля», – напевала про себя Саша. С нее на сегодня хватит. Лицо человека, мягко-кареглазое, с милыми припухлостями, удивительно доброе и родное, представилось ей. Она всхлипнула, походила бестолково по комнате и выскочила на улицу.

Снова все сменилось. Мрачнело, холодело, небо убегало все выше. Капельные, светлые навернулись звезды. Человека нигде не было. Саша перебежала проспект, все вокруг оглядела. Не было его. Исчез, растворился в сумерках. Идет где-нибудь в другом городе, с этим несоединенном, думает себе и стихи сочиняет.

Еще раз нервно обежала кругом. Он исчез, она поняла – навсегда.

Вспыхнули огни и вместе с ними – красно-зеленые гирлянды поперек проспекта. Сияющая, сказочная уходила вдаль перспектива. Праздник все длился. Не приснилось ли ей все, что было с человеком? Можно и так считать.

– Надо веселиться, Сашка, – решительно сказала мама. Вытерла слезы и сделала веселое лицо.

Саша отдала ей пять рублей и сетку. «Пригодятся», – сказала мама и положила деньги в сумку, а сумку под матрас – от папаши.

Потом был салют. Ракеты, шипя, падали в воду. Зарево фейерверка раздвигало строгое космическое небо. Саша стояла на цоколе колонны, обхватив руками граненый ствол, и ждала – пальнут или уже нет петропавловские пушки. Изнемогала от этого бесконечного дня. Человек уходил все дальше и дальше во мрак ее памяти.

Ночью, когда уже спали, папаша ломился в дверь, злобный и, как всегда в пьянстве, буйный. Пришлось запереть его в комнате, а Саша с мамой пошли ночевать к Софке, маминой приятельнице. Это если она еще, среди ночи, пустит. Было совсем темно и пусто, гулко отдавались шаги. Город спал, и Саше стало кисло, слезно жаль себя и маму. Витрины того магазина светились. Саша заглянула и отшатнулась – такая мертвая неоновая жуть сияла в них!

Так и идет она, идет в моей памяти, жалкая, много о себе думающая девчонка – привереда, эскапистка, лакомка до природных зрелищ и видов. Сокровище моё, несчастье-счастье, пустое обещанье мне. Я вижу её насквозь, она меня – слава Богу! – не видит и не знает обо мне ничего. Так и идет она в моей памяти и никак не хочет раствориться в неплотной майской тьме, в городе дремучем и таинственном, как лес – такого мне не увидеть никогда!

И я не могу забежать вперед и разглядеть её строго, без скидок. В самом деле: обещало мне что-нибудь детство дикой силой своих раздирающих чувств? либо идет в моей памяти рано сбитая с толку девчонка, с нечистой совестью, с умом изворотливым и мелким? Не понять…

Оставался на память потрепанный блокнотик в глянцевом, под мрамор, переплете. Он был сохранен мамой вместе с тетрадями и табелями ранних классов, чтобы Саша не забывала детство.

Первый листок она часто разглядывала как фотокарточку, проигрывая в памяти тот бесконечный сверкающий день. Там была песенка про артишоки и подпись внизу:

«От золотой рыбки».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА
Нью-Йорк

Комментариев нет:

Отправить комментарий