Подсказка
Воскресный день только начинался, но чувствовалось: сегодня природа спокойной не будет. Небо голубело еще вполне ярко, но откуда‑то с запада исподтишка уже ползло серое одеяло туч, ветер то затихал, то возникал — внезапно, вдруг, а потом исчезал снова. Было жарко — вернее, душно, как это нередко случается перед грозой; эдакое «предчувствие дождя».
С самой ранней поры на ближней улице шумела невесть как оказавшаяся там компания. Звуки гульбы вбрасывало в полураскрытые окна дачного дома порывами ветра, будто случайные, сорванные с дерева листья: то тренькала гитара и пробовали петь, то просто орали. Вот какая‑то женщина «из этих» начала ругаться резким визгливым голосом; ей отвечали. Высокий седой человек на втором этаже сощурился на желтое солнце, уходящее в зенит, и, злясь, подумал: «Банально как. Только скрипа уключин не хватает».
Он встал из‑за стола, спустился вниз, вышел наружу и пару раз обошел свой высокий дом, который с одной стороны (там, где лестница и вход) был похож на вполне обыкновенное человеческое жилище, а с другой, боковой, формой эркера напоминал рубку корабля. Да не обычного корабля, а будто субмарины, невесть как поднявшейся из глубин земли.
Человек постоял под елями, сделал десяток шагов по направлению к любимому роднику, но остановился, поморщился и никуда не пошел — остался слушать.
Вопли не стихали, однако теперь к ним добавились звуки патефона — волшебный Recuerdo Florido Росси будто пытался побороть их, перебить. Но тщетно.
Седой человек дослушал вальс до конца и снова зашагал вокруг дома. Он подумал, что надвигающаяся гроза разгонит наконец шумную братию — и выражение его красивого лица с озабоченно злого сменилось на снисходительно нейтральное.
Шум мешал ему писать. Впрочем, законно было предположить и то, что назойливые звуки были скорее предлогом для перерыва: работа не шла. Там, на втором этаже, откуда человек спустился, который час лежала очередная, неведомо какая по счету, тетрадка с черновиком романа. В этих тетрадках рождались, знакомились, спорили, любили и умирали десятки персонажей, с которыми седой человек, по писательскому обыкновению, почти сроднился. Там переплетались десятки сюжетных линий: роман был грандиозным, с охватом в три десятилетия и писался уже многие годы. Потому человек не слишком беспокоился: не вышло утром — получится вечером, не пойдет в воскресенье — стронется с места в понедельник и так далее. Оставалось совсем немного, но в том числе очень важное: смерть главного героя. Она не была финалом, но без этой сцены финал был немыслим. И описание все как‑то не получалось.
Прервав хождение вокруг дома, седой человек прислушался: патефон молчал, кто‑то опять пробовал гитару. Аккорд, другой — гитарист заиграл резко, боем; и вот грянула вполне себе дурацкая песня:
Шел трамвай десятый номер,
На площадке кто‑то помер.
Тянут‑тянут мертвеца,
Ламца‑дрица‑а‑ца‑ца!
«Какая неприятная, должно быть, кончина, — подумал седой человек, — в дороге, словно наспех. Трамвай, если рассудить, — очень неподходящее место для перехода в вечность. Неопрятное, что ли. Трясется, дергается. Встает непонятно почему. Кругом люди: задевают друг друга влажными локтями, шипят. Злые».
И мигом возникла картина: такое же жаркое утро в предчувствии дождя, трамвай, набитый издающей звуки и запахи толпой. «Кто‑то» едет в трамвае, — который, словно назло, еле ползет, а то и вовсе стоит, — чувствует, как ему не хватает воздуха, и думает, что это из‑за тесноты и закрытых окон. В какой‑то момент «кто‑то» вдруг не то чтобы поймет, но животным чутьем осознáет, что происходит, рванет с места, пытаясь то ли убежать, то ли попросить о помощи, — но соседи лишь начнут ругаться и пихать его в спину. И жизнь этого «кого‑то» угаснет в толпе, единственной ясной эмоцией которой станет раздражение. И в свой последний миг он окажется — среди множества людей — одинок.
Седой человек уже словно ехал в этом трамвае — но одновременно был здесь и краем уха слышал, как певец, куражась, вопит, выдавая на всю окрестность слова, за смысл которых когда‑то (воистину, переменчив ветер времени) можно было бы попасть в неприятную историю:
Вот кидают на носилки,
Волокут до вытрезвилки
Два какие‑то юнца,
Ламца‑дрица‑а‑ца‑ца!
Рано утром я очнулся,
К чемодану потянулся.
Что такое? Где маца?
Ламца‑дрица‑а‑ца‑ца!
Говорят, твое печенье,
Что без сахара варенье.
Мол, плевались без конца,
Ламца‑дрица‑а‑ца‑ца!
Свой таскаешь чемодан,
Чтоб обманывать славян.
Будем драть тя, подлеца,
Ламца‑дрица‑а‑ца‑ца!
Последние «ца‑ца» сопровождались особенно сильными ударами по струнам, которые два или три женских голоса заглушили хохотом.
Но седого человека это более не занимало. Он уже вошел — нет, вбежал в дом. И вовсе не из‑за дождя, первые крупные капли которого упали на землю, взбив фонтанчики пыли и брызг. И не из‑за ветра, который ударил по деревьям и словно поволокся по ним, сгибая ветки (это «поволокся» человек на бегу приметил и отложил в памяти). Там, на втором этаже, в просторном кабинете, на столе по‑прежнему ждали раскрытая тетрадь, старая ручка с пером‑вставочкой и тяжелая стеклянная чернильница.
Седой человек буквально ввалился в кабинет, на ходу ослабляя галстук. Не успел он сесть за стол, еще даже не закончил движений своих длинных ног и не устроился поудобнее, — а текст уже начал ложиться на бумагу: легко и быстро, будто рука сама выводила слова, а он лишь, словно со стороны, следил за тем, как встают и строятся буквы — торопливые, скошенные, с резкими, длинными, загибающимися вправо и вверх перекладинками в «п» и «т»;
Однажды утром в конце августа Юрий Андреевич с остановки на углу Газетного сел в вагон трамвая, шедший вверх по Никитской, от университета к Кудринской…
«Какого? Двадцать второй вроде там ходил. Впрочем, это неважно, номер — совершенно лишняя подробность, какая разница — двадцать второй или десятый», — думал седой человек, а рука его бежала по бумаге далее:
…Он в первый раз направился на службу в Боткинскую больницу, называвшуюся тогда Солдатенковской. Это было чуть ли не первое с его стороны должностное ее посещение.
Юрию Андреевичу не повезло. Он попал в неисправный вагон, на который все время сыпались несчастия. То застрявшая колесами в желобах рельсов телега задерживала его, преграждая ему дорогу. То под полом вагона или на крыше портилась изоляция, происходило короткое замыкание и с треском что‑то перегорало.
Вагоновожатый часто с гаечными ключами в руках выходил с передней площадки остановившегося вагона и, обойдя его кругом, углублялся, опустившись на корточки, в починку машинных его частей под колесами и задней площадкой.
Злополучный вагон закупоривал движение по всей линии. Улицу запружали уже остановленные им трамваи и новые, прибывающие и постепенно накапливающиеся. Их хвост достигал уже Манежа и растягивался дальше. Пассажиры из задних вагонов переходили в передний, по неисправности которого все это происходило, думая этим переходом что‑то выгадать. В это жаркое утро в набитом битком трамвае было тесно и душно. Над толпой перебегающих по мостовой пассажиров от Никитских ворот ползла, выше к небу подымавшаяся, черно‑лиловая туча. Надвигалась гроза…
Не обращая внимания ни на что, кроме бумаги и букв, седой человек писал, писал, писал. Он по‑прежнему отчетливо видел абсолютно все: и душное грозовое утро; и трамвай, шедший от университета по Никитской, через Садовое в сторону Пресни и там вставший; и порывы ветра, именно «поволокшиеся», как только что, по деревьям; и раздраженную толпу в вагоне; и вагоновожатого с ключами; и духоту внутри (рамы еще с зимы были завинчены шурупами наглухо); и людей, обгоняющих этот трамвай, а среди них — старуху в лиловом, бредущую с улыбкой на дряблом лице. Он, словно дух, присутствовал одновременно везде: и внутри вагона, и рядом снаружи, и над ним, будто взмывая в небо; и на тротуаре, вместе с прохожими; и даже в том, кому вот‑вот предстояло умереть. И писать нужно было быстро‑быстро, пока это ясное видение не потерялось, не сбилось, не сменилось чем‑то вполне обыденным.
…Когда спустя несколько дней пришло время правки, ее в этом месте оказалось немного, совсем чуть‑чуть.
Так в московском трамвае умер доктор Юрий Андреевич Живаго.
Ламца‑дрица.
Комментариев нет:
Отправить комментарий