Война в Украине стала моментом истины для российского общества
Лев Гудков, доктор философских наук, научный руководитель Левада-центра, объявленного "иноагентом". Говорим о войне в Украине как о водоразделе и моменте истины для российского общества:
- Это, конечно, в основе своей продолжение советского человека с заменой некоторых элементов всей конструкции. Советский человек – это идеально типическая конструкция, обобщенный образ некоторых черт российского населения. И не только российского. В принципе, этот тип характерен для всех поздних стадий разложения тоталитаризма, и в этом смысле он имеет значение для всего постсоветского, постсоциалистического лагеря, даже, наверное, и более широко.
Что изменилось в этой конструкции? Прежде всего, пропала идея светлого будущего – это очень важно. Прежняя идеология, легитимирующая власть, режим, всю систему отношений, ушла и заменилась на мифы прошлого.
А не заменилась ли она еще более опасной и токсичной идеологией светлого прошлого? Мы сталкиваемся с той же самой идеократией, просто перевернутой на 180 градусов: из будущего в прошлое. Это тот же советский человек, но отзеркаленный.
- Не совсем отзеркаленный. Вы правы, потому что в этом образе будущего, в идеологическом компоненте было самое важное – во-первых, идентификация с властью, а во-вторых, сознание своей исключительности, чувство превосходства, которое является извращением комплекса неполноценности, униженности. Это сознание исключительности гораздо старше, чем советская власть: это и православное, имперское российское сознание.
Сознание исключительности компенсирует рабское сознание, остатки крепостнического, оно может менять отдельные компоненты, но в целом структура сознания остается. Конечно, оно меняется на более примитивные традиционалистские мифы о России. Важны не отдельные компоненты, а их связка, которая означает показную идентификацию с государством, принадлежность к нему. Раз обычный массовый человек принадлежит государству, то он как бы показным образом соглашается на то, что государство контролирует его жизнь, соглашается и на произвол в отношении себя, и на поддакивание.
И на те преступления, которые творит государство. 30 лет не хватило для того, чтобы человек отделился от государства! В России по-прежнему государственный человек, у него государственный взгляд на вещи, государственная необходимость. Война – царево дело.
- Но это все-таки немножко показная, лукавая идентичность с государством, потому что согласие на солидарность с властью означает уход от контроля государства над частной жизнью. Это такой псевдодоговор: если я буду поддакивать, то власть не будет лезть в мою частную жизнь, тем самым это обеспечит мое самосохранение и возможность заниматься моими частными делами. Это не освобождает обычного человека от участия в преступлениях государства, но обеспечивает такую игру в смысле социальных связей, отсутствие или, точнее, даже подавление любых универсальных норм и регуляций, прежде всего, морали. Это дробление и такая лукавость подавляет сознание совести, ответственности, с одной стороны, а с другой стороны, права, потому что право возникает из договора и из солидарности по общественным основаниям.
Общество – это не государство (у нас это все время путают). Общество – это совокупность устойчивых социальных отношений, основанных на солидарности или взаимных интересах, без оси господство-подчинение. Идентификация с властью, с государством стерилизует это сознание, поэтому гражданское общество возникает, очень быстро маргинализируется и вытесняется.
Путинский человек – это тот же самый советский человек, инфантильный, иждивенческий, ориентированный на государство, смотрящий с точки зрения государственной необходимости. Почему же он за эти 30 лет возродился снова? Это был какой-то особый дьявольский проект Путина по возрождению этого человека, или он самозарождается в подзолистых почвах средней полосы России?
- Он воспроизводится, потому что воспроизводятся институты, которые определенным образом создают силовое поле. Сам человек не имеет твердых ценностей и убеждений, он пластичен. Если институты создают определенное поле, то он может быть лучше, более моральным, более тяготеть к правовому полю, а может, как и происходит сегодня, испытывать сильнейшие процессы развращения, извращения. Чрезвычайно важен повседневный опыт насилия, ему научаются.
Что действительно изменилось при Путине – произошел сильный рост массового цинизма. В каком-то смысле это ресентимент, мстительная, завистливая реакция по отношению к самим себе. Мы поверили, что можем жить, как в нормальных странах, но это не получилось, и скрытое сознание этой неудачи чрезвычайно важно, оно порождает мстительно агрессивное отношение в том числе и к самим себе.
Получается, что человек путинский – это ухудшенная копия советского человека: советский человек минус коллективизм и плюс обиды и ресентимент. По-моему, у советского человека не было этого чувства обиды. По крайней мере, до 80-х годов было чувство, что все-таки у нас уникальный исторический эксперимент, мы строим какое-то будущее. Я вспоминаю себя пионером, октябренком в 70-е годы: была гордость за Советский Союз. А нынешний – выходит, тот же самый советский человек, но при этом еще обиженный.
- Не просто обиженный, а злобный и мстительный, в этом смысле соединяющийся с путинским государством. Ключевым моментом этого государства является негативная идентичность, противостояние Западу. Жить, как в нормальных странах – это был чрезвычайно важный мотив в перестройку и в первой половине 90-х годов. Все хотели жить, как в Европе: свобода, социальная защищенность, благополучие, чистая, здоровая страна. Остатки этого мы до сих пор фиксируем, когда получаем ответы на вопрос: в какой стране вы хотели бы жить – в большой, мощной, которую все боялись бы, или в уютной, комфортной, с высоким уровнем достатка? В последние годы примерно 40% хотели бы жить в сильной и мощной стране, которую все боялись бы, а 50 с небольшим все-таки в тайне мечтают жить нормальной человеческой жизнью. Это образует такое двойное сознание и сохраняет ненависть к себе за неудачи. Путинский режим – это реакция на неудачу строительства демократического, правового общества, нормальной страны. Отсюда и злобность, агрессия, апелляция к великому прошлому, как к компенсаторному мифу.
В вашей недавней работе "Три фазы адаптации", опубликованной на портале Re: Russia, вы делаете обзор трех фаз адаптации общественного сознания к войне. Вы были удивлены, не ожидали, что после пяти месяцев войны будет такой по-прежнему стабильный уровень ее поддержки и презрения к санкциям. Вы думали, что война больше вышибет общество, а санкции больше напрягут.
- Я не то чтобы удивлен, но разочарован. Войны очень не хотели, боялись, и даже не по каким-то моральным соображениям: это страх за собственное благополучие, опасение, что война быстро перекинется на территорию России, захватит самого обывателя. Этот страх был очень существенным, и я думал, что он будет поводом для рационализации проводимой политики, последствий войны и собственного существования.
Но оказалось, что это не так. Во-первых, власть немножко подготовилась к этому, демпфировала негативные последствия, пообещав выплаты, еще что-то, во-вторых, успокоила людей, что все-таки это не перекинется на территорию России, от экспансии НАТО (а это одна из главных угроз) российская армия сумеет защитить. Через эту демагогию – "спецоперация", которая локальна по времени или по территории, – произошло некоторое успокоение людей. Это не совсем поддержка – это отсутствие морального человеческого сочувствия и сопротивления войне.
Насилие очень важно для массового сознания – это структурирующий код социальности, идентификация с властью, от власти только и ждут использования насилия, и оно не породило того возмущения, той сильной реакции, которой я ждал. В первый момент мы действительно зафиксировали шок, отчаяние, депрессию – и одновременно почти такое же чувство удовлетворения и гордости за действия армии. Дальше, особенно под влиянием пропаганды, которая предлагала очень удобные клише для успокоения, психологического вытеснения неприятных обстоятельств этой войны, произошло усиление равнодушия, индифферентности, отстранения от всего, что происходит там. И прежде всего, как ни странно, это произошло у тех групп населения, от которых, собственно, я и ждал иной реакции: это молодые, более обеспеченные, более образованные группы. Они как раз быстрее сломались, стали демонстрировать наибольшее равнодушие и притерпелость к войне.
Если старшая возрастная когорта осталась при своих убеждениях, то молодые уткнулись в стену и ушли в конформизм.
- Это означает, что ресурсы сочувствия, человечности очень невелики. Это тоже очень большая проблема советской антропологии – это следствие насилия.
В какой степени то, что мы сейчас наблюдаем, является продуктом пропаганды: в частности, воскрешение военных мифов, перемещение общества в его мечтах куда-то во времена Второй мировой войны? Или это всегда было в обществе, просто сейчас актуализировалось: ненависть к Украине, чувство извечного противостояния с Западом?
- Я большой противник всякого рода таких архетипов, генетических кодов и прочего, я в это не верю. Пропаганда в этом смысле не создала новых идей и представлений. Внутренняя агрессия существовала, по-разному оформлялась. Все аргументы, которые используются сегодня пропагандой, известны. Вспомните Финскую войну, Зимнюю войну 1939-40 годов: все те же самые аргументы – превентивная война, угроза со стороны маленькой Финляндии большому Советскому Союзу, поэтому надо было оттяпать кусок территории. Все это очень старые аргументы, они образуют часть окаменевшей политической, общественной культуры, которая воспитывается школой, армией, полицией, СМИ. Эти особенности глубоко усвоены массовым сознанием, здесь нет ничего нового, поэтому не требуется никаких особых доказательств. Пропаганда это поднимает.
- То, что принес Путин, – это резкая архаизация массового сознания, подъем именно тех слоев политической или общественной культуры, которые сложились очень давно, примерно в позднесталинское и брежневское время.
Тогда мы вынуждены признать, что Путин выступил в роли достаточно успешного пахаря, сумел достаточно глубоко затронуть слои общественного сознания, поднял эту архаику и по-новому сформировал русскую национальную идею: она называется "война". Россия – это война, России нужна война. Путин вывел ее на поверхность, облек в нынешнюю форму "борьбы с украинским фашизмом". Россия 30 лет искала национальную идею, и вот наконец в 2022 году она ее нашла!
- В каком-то смысле. Давайте все-таки учтем, что за 30 с лишним лет существования постсоветской России 23 года она находится в состоянии войны с кем-то – две чеченские войны, война в Сирии, скрытая война в Донбассе, я уже не говорю о словесной войне с Западом, которая сформулирована в мюнхенской речи Путина, в государственной доктрине в 2007 году. Эта медленно нарастающая милитаризация сознания как часть идеологической обработки населения начинается примерно с 2003-2004 годов. А если к этому прибавить еще рекламу спецслужб: посмотрите на бесконечно идущие сериалы… Одновременно с реабилитацией спецслужб, политической полиции, главного репрессивного института, действующего принципиально вне правовых рамок, шла и реабилитация Сталина, и утверждение суверенности власти по отношению к людям, к обществу.
Мы можем назвать это фашизмом, квазифашизмом? Тимоти Снайдер называет шизофашизмом ситуацию, когда ты ищешь фашизм в других, сам являясь таковым.
- В каком-то смысле это действительно можно назвать фашизмом. Смешной ученический подход: вот жесткое определение фашизма, и будем сравнивать, соответствует это ему или нет. Конечно, можно найти какие-то очень важные параллели между фашизмом и нынешним путинизмом. Это культ силы, культ армии, культ архаики, возвращение к своим мнимым истокам, даже более того – культ мертвых. Конечно, это есть. Но я, чтобы не вдаваться в бесконечные перепалки: фашизм – не фашизм, – скорее назвал бы это возвратным тоталитаризмом. "Тоталитаризм" – это более широкое понятие, чем "фашизм", это все-таки экспансия контроля государства над сферами, которые раньше не входили в зону его компетенции. Это тоталитаризация массового сознания силовым образом.
Насколько возможен выход из всего этого? Ведь мы говорим о таких глубоких слоях, идущих еще из позднесталинского времени, фактически о столетних социальных представлениях. Предположим, заканчивается война, уходит этот режим: насколько быстро и насколько фундаментально можно сменить этот комплекс представлений?
- Быстро не получится. Это зависит, прежде всего, от состояния элит: я имею в виду не правящие элиты, а интеллектуальные, нравственные. Необходимо появление элиты, которая может рационализировать эту ситуацию, поставить самим себе диагноз, найти болевые точки. Это очень важно, потому что без расколдовывания прошлого мы не поймем, что это за режим, в котором мы живем.
Второе, более важное, гораздо более сложное и медленное – это процессы социальной дифференциации внутри самого общества, появление разнообразия общества. Сейчас мы пока видим сильнейшую централизацию общества и сглаживание всех различий, подавление и федерализма, и местного управления, и национальных особенностей.
Спасибо, Лев Дмитриевич, за вашу работу, за то, что вы, находясь в России, продолжаете, как настоящий социолог, находиться в поле в самом прямом смысле, в поле боевых действий, и говорите то, что считаете необходимым.
От себя скажу: очень сложно вывести человека из состояния войны, но еще сложнее вывести войну из человека. В этом проблема той трансформации, которая все равно неизбежно предстоит России.
Комментариев нет:
Отправить комментарий