Об авторе: Розалия Михайловна Сте
Обрушение
неожиданное, глубокое, срамное
В сточные воды у каждого свой путь. О том, что ведёт он в моральную клоаку, сообщать вам никто, не спешит. Встают на него неосознанно, подталкиваемые неким обострённым, но безотчётным влеченьем, так что несёт он их, как бы «не в ту степь». Дорожка клонится незаметно, к отпугивающему запаху даёт успеть принюхаться, либо заглушает его ароматом более сильным, более действенным, для творческих личностей обольстительным.
Взять хоть Генриха Нейгауза, человека высокоодарённого, интеллигентного, воспитанного, который, как оказалось, владел собой до такой степени, что члену ближайшего круга своих высокоумных друзей, не постеснявшемуся упорно преследовать, соблазнить и увести из семьи его красавицу жену, мать двоих его сыновей, сумел простить вероломство и сохранить с ним близкую дружбу, общение семьями.
Товарищи по несчастью. И это не тот случай, когда знаменитый поэт Некрасов и актриса Авдотья Панаева в прежние строгие времена в течение 15 лет открыто сожительствовали, не теряя дружеских отношений с её мужем. Но как женщиной Иван Панаев очаровательной женой открыто пренебрегал. Генрих же Густавович свою Зину и любил, и ценил. Видеть её чужой женой в их прежнем кругу общения было ему нестерпимо.
Другой пример тут был бы более уместен — высокие отношения Огарёва и Герцена, чью дружбу до гробовой доски не смог нарушить, даже не замутил глубоко болезненный для обоих уход жены Николая Платоновича, Натальи Тучковой-Огарёвой к его высокому собрату. Ни низких слов, ни тем более поступков, позволивших бросить тень на их взаимную безупречность, болезненная эта коллизия не породила.
Казалось бы, страдалец Нейгауз и счастливчик Пастернак этим великим тоже чета. Отнюдь нет. Как оказалось, перед лицом истории оба мужа Зинаиды Николаевны — нерушимые кумиры советских времён, предстали замаранными глубоко проевшей их души активностью по части ненависти к евреям. Первый, мучась, таясь, только к концу жизни открыто прокололся на своём благодетеле Эмиле Гилельсе, восхитительная игра которого разволновала подвыпившего мэтра до глубины души, исторгнув с самого её дна искренний призыв: — «Не забывай, что ты жид!». Второй — выступил с открытым забралом, скрываться, и не пытался. Обдумывая дело всей жизни — роман «Доктор «Живаго», «с еврейством» собирался «свести счёты». Не за то ли, что дали ему предки свою кровь и богатую наследственность, поставил он себе в нём цель всех их разогнать, растворить, желательно крестить. Ради чёткости посыла не пожалел принудить свой поэтический дар спланировать к менее естественной для своего таланта прозе, собственную же персону из числа, подлежащих растворению евреев, тщился изъять и пересадить в чужую почву.
Каким же образом оба они — и утончённый музыкант, непревзойдённый знаток фортепьянного искусства, и восславленный как божьей милостью поэт, единственный из чудом оставшихся в живых атлантов русской поэзии Серебряного века, долгое время поддерживавший её уровень и достоинство, смогли уронить себя столь по-человечески низко, один — до лабазного антисемитизма, другой — до собственного варианта «окончательного решения» еврейского вопроса?
Казалось бы, по тому, что подталкивало обоих на эту дорожку, заглушая духовное обоняние, они взаимно разнились, однако связывало обоих и нечто общее — для них неосознанное, со стороны же вполне заметное.
Тихие герои. Быть евреем опасно, в некоторые времена — смертельно. Разнообразие антисемитских угроз варьируется в зависимости от эпохи, традиции, цивилизованности окружения. Тревожно близко от беды практически всегда. Евреи — тихие герои, веками несут свою ношу верности Завету, стонут, кряхтят, жалуются, но груз с плеч не сбрасывают, отступничеством пренебрегают. Те же, кто предпочтёт грозной судьбы избегнуть, с подножки состава, несущегося по опасно петляющим путям, спрыгнуть и сбежать в безопасное окружение — те тяжесть вины своей, вполне ощущают и пытаются на кого-нибудь свалить. Чаще всего — на бывших собратьев.
Непричастность. Из числа таких беглецов и Нейгауз, правда, лишь частично. По отцу он немец, а по матушке Блюменфельд, племянник знаменитого российского виртуоза Феликса Блюменфельда. Так что из поляков, на чём он болезненно настаивал, была лишь его бабушка, кстати, тётка композитора Кароля Шимановского, а дед — из крестившихся австрийских евреев. Когда ученик мэтра пианист Анатолий Ведерников взялся пояснить ему, что девичья фамилия его матери — чисто еврейская, Генрих Густавович разволновался и категорически опровергал очевидное, чем лишь подтвердил, что происходит от соскочившего с подножки. Недаром же национальность таких, как Гилельс, он называл «раздражающей», и имя своему первенцу выбрал редкое, в честь римского императора Адриана, последовательного губителя иудеев. Дал бы себе волю, и Пастернаку бы бросил в лицо: — «Не забывай, что ты жид», в клочки бы его разорвал за любимую Зину или хоть убрал бы счастливца с глаз долой, чтобы не видеть, как они блаженствуют. Ан нет — сыновья у него с Зиной общие. Да и собственный имидж не позволял. Вот и приходилось пересиливать себя, реанимировать дружбу с разлучником, растравлять эту рану, когда не зажила, да и не могла зажить предыдущая, та, что в молодости нанёс себе сам.
Непоправимая травма. В 1912 году в Берлине молодой Нейгауз присутствовал на премьере фортепьянной сонаты №2 Кароля Шимановского в исполнении гениального Артура Рубинштейна, своего однокашника. Этот концерт ясно показал ему, что ни композитором, ни пианистом такого уровня (на меньшее он не был согласен) ему не бывать. Потрясение было столь велико, что, оставив записку, в которой сообщал, что, не будучи в силах смириться с несовершенством своего дарования по сравнению с уровнем, на который претендует, отправляется во Флоренцию, чтобы покончить счёты с жизнью. Взволнованные Кароль и Артур бросились вдогонку, застали его в гостинице, вскрывшим себе вены, и отправили в больницу. Жизнь они ему спасли, но на карьере пианиста пришлось поставить крест. Так Нейгауз стал педагогом, а приобретённый дефект пальцев неловко объяснял осложнением после не то дифтерии, не то тифа.
Рану нанёс он себе тогда непоправимую, но при чём же тут евреи? — Оказывается, вот в чём дело. В недостаточности собственного исполнительского таланта убедил его своей поразительной игрой Артур Рубинштейн, как назло, принадлежащий к той же самой «раздражающей национальности».
По прошествии более 30 лет взлётов и падений, пережив в СССР и всеобщее музыкальное поклонение, и четыре вывода на расстрел, и чудесное спасение из пасти НКВД в результате героического заступничества Гилельса, сорвался он, подвыпив некстати. Когда, расчувствовавшись после волшебной игры Эмиля Григорьевича, запустил он вдруг опустошённый стакан в стенку и выпалил ему в лицо свой дурно пахнущий антисемитский заряд, первыми словами этого выпада были: — «Как это у вас жидов получается, так играть?!» Точнее не скажешь, сам себе диагноз поставил.
Судьба Генриха Густавовича пощадила, не довелось ему, узнать, что внук его, полный тёзка и тоже пианист, израильский гражданин Генрих Нейгауз, выступал у себя, в окружённом палестинскими поселениями городе Ариэле, в смокинге с галстуком-бабочкой и пистолетом в кармане на случай вражеской вылазки.
Гнев поэта. Ну а Пастернак — друг, отобравший у него жену, поделивший детей, его-то в сточные воды антисемитской активности, какая кривая вывела? Он ведь и сам из этих, «раздражающей национальностью» меченых, да она и на лице у него явным образом написана, в чём 1919 году признавался:
Пощадят ли площади меня?
Ах, когда б вы знали, как тоскуется,
Когда вас раз сто в течение дня
На ходу на сходстве ловит улица.
Ну, соскочил бы с подножки — не он первый. В пламенные борцы за тотальную ассимиляцию — что его подвигло, что подожгло-запалило? Очаг попробуем нащупать, осторожно пальпируя воспаление. В царской России любому еврею, вне зависимости от степени его толстокожести или чувствительности, постоянно приходилось, как бы напряжённо съёживаться, сталкиваясь с разлитой в общественной и бытовой атмосфере примесью недоброжелательности, несправедливости, открытого неприятия. Для Пастернака же вопрос происхождения был особенно болезненным. Даже в дружеской среде литературного объединения «Лирика», в которое в ранней молодости входил, он улавливал «оскорбительный тон отдельных стилистических замечаний», свою «коренную непоправимую чужеродность в глазах многих и многих». Когда при обсуждении специфики поэтического языка на одном из собраний Юлиан Анисимов указал ему на нарушение в его стихотворениях грамматических правил, употребив при этом выражение «аптекарский диалект», Пастернак тут же вызвал его на дуэль и на первые попытки примирения ответил: — «Отговаривать меня от этого бессмысленно и бесполезно».
Это сегодня подобная реакция может показаться чрезмерной, и причину её надо высвечивать. Однако в те времена (самое начало 1914 года) обидный смысл был прозрачен и понят безошибочно. Поэтический собрат не просто обвинил его в недостаточном владении русским языком, но указал ему на ту самую «коренную непоправимую чужеродность», ткнув в больное место. Осознал это и обидчик, извинения были принесены в потребованной Пастернаком форме.
Фармацевты в кавычках и без. Сегодня такой намёк надо уже пояснять. Обратимся к примеру. Когда, года за два до рассматриваемого инцидента, в Санкт-Петербурге было открыто литературно-артистическое кабаре, оно же кафе «Подвал бродячей собаки», вскоре ставшее одним из излюбленных центров культурной жизни Серебряного века, на его открытые до 6 утра «заседания» вначале не допускали так называемых «фармацевтов», под которыми имели в виду потребителей искусства — буржуазию средней руки: аптекарей, зубных врачей, присяжных поверенных и т. п., понимай, евреев. Потом этой категории нехотя дозволили посещать при условии, что будут оплачивать угощение присутствующих поэтов, писателей, артистов и сопровождавших их лиц. Кстати, цены на напитки и закуски были на уровне самых дорогих столичных ресторанов.
Таким образом, придуманный, кстати сказать, Корнеем Чуковским пренебрежительный термин «фармацевты» к тому времени уже подтвердил свой явно антисемитский оттенок, а выражение «аптекарский диалект» содержало прямой намёк на национальность как причину недостаточного владения русским языком. Но обиделся Пастернак не за евреев, а за себя лично. В творческом отношении он и сам ощущал их как помеху.
Тем, кто читал раннюю прозу Пастернака, в особенности его письма, критическое замечание литературного собрата не покажется совсем уж беспочвенным. Путанность, перегруженность придаточными предложениями и грамматическими оборотами, стилистическая непрозрачность в них вполне заметны. Другое дело нехороший душок, который в словах Анисимова отчётливо ощущался. Задета была столь чувствительная болезненная струна творческой личности молодого поэта, что, выступив на свою защиту, Пастернак не побоялся поставить на карту собственную жизнь.
«Спасительный» переход. Иудейством своим Пастернак всё более тяготился, считал его препятствием, даже «ошибкой» (хотелось бы знать — чьей), в зрелые годы признавал: «из-за него у меня сыр-бор в жизни загорелся», но спрыгнуть с подножки довольно долго стыдился, в письме отцу от 1912 года даже назвал это «низостью». Однако «сыр-бор» потихоньку тлел — в письме Максиму Горькому от 1928 года Пастернак жаловался на «саму свою участь» родиться евреем, а в начале 30-х, когда его родители давно эмигрировали из СССР и быть евреем уже не было «зазорно», своё правильное отчество Исаакович изменил на более для себя приемлемое — Леонидович.
«Тление» шло. От иудаизма он вскоре открыто отчалил и, покончив с воинственной обороной, перешёл в нападение, при этом сменил редут — не ощущая трагикомизма ситуации, еврейство принялся, не жалея сил, расшатывать, а его гонителям разъяснять — как надо бороться «со всеми оттенками антихристианства» (понятно — чьими?). А бесчисленным тем, кто тысячелетиями успешно преуспевал в подобной дурно пахнущей деятельности, взялся показать — как это надо делать.
Сей «спасительный» переход решал, как ему казалось, первостепенную для него проблему, такую болезненную, что за один намёк на неё готов он был стреляться с обидчиком. Пастернак мечтал стать великим поэтом земли русской, дать себе волю «слагать стихи навзрыд», не опасаясь насмешек, говорить от имени русского народа и на его языке, глубоко впитавшем церковную тематику и образность. К решению столь трудно выполнимой для него задачи поэт шёл неуклонно — от сетований на своё еврейство в письме отцу 1912 года, но ещё несогласия на «низость», через вызов на дуэль в январе 1914-го, к жалобе Горькому на злосчастную судьбу в 1928-м, потом — к перемене своего отчества где-то после 1931-го и боязни встретиться с отцовским осуждением в Германии 1934 года (о чём ниже) Преображение, которое уже не казалось ему «низостью», завершилось в грозном августе 1941-го, когда Пастернак ответил отказом на приглашение Михоэлса принять участие в антифашистском митинге представителей еврейского народа. Однако заслонить своё имя от брызгов юдофобской грязи не помогла ему даже смерть.
Излишне уточнять, чем явно повеивало на избранной им дорожке, чем дальше, тем отчётливей.
Сродство ароматов. По нравственной ущербности в силу воинственного неприятия всего еврейского такие столь разные выдающиеся личности, как Нейгауз и Пастернак, совпали неслучайно. Но среди многих, им в этом отношении подобных, оба они выделялись ещё и другим, и не тем, что оба были мужьями Зинаиды Николаевны. Роднит их чрезмерная спонтанная реакция на недооценку собственного дарования, которую оба ощущали как вещь, несовместимую с жизнью, вне зависимости от того, высказана ли она извне (у Пастернака), или накатила изнутри (у Нейгауза).
Особенное, трепетное отношение к таланту, его правам и запросам распространено среди творческих натур чрезвычайно широко, охватывает и их окружение. Принято считать, что его обладателю можно простить, практически всё, потому что он общается с Б-гом.
«Откуда дровишки?» В действительности же, некая неземная сила нисходит из иных духовных инстанций. Древние греки связывали её с Музами, Сократ называл своим дэймоном, сегодняшние люди именуют вдохновеньем.
Чуткие художественные души — Фет, Ахматова, Пушкин, а из современных — Борис Слуцкий и Борис Чичибабин её отчётливо ощущали и признавали для себя внешней, под чьим воздействием обычный человек, о котором у Александра Сергеевича: «И средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он», на время подымается на недосягаемую высоту, приобретает фантастические возможности и ощущает себя общающимся с высшей силой. Может быть, по этой причине многие ассоциируют её с самим Творцом.
Мудрецы иудаизма смотрели на это иначе. Как и во многих других делах, еврейский взгляд на то, что представляет собой это высокое дарование и как к нему относиться, отличается от общепринятых традиций, он более спокоен. В соответствии с точкой зрения этих светочей, излишнее превознесение таланта, признание его первостепенности, даже божественности, есть форма идолопоклонства — греха недопустимого, хотя человек ему особенно подвержен. Поступки некоторых из числа великих и не очень свидетельствуют об ином отношении.
Обратимся к такому примеру, как неомрачённая преданность матери и отцу. Великий Гёте, живший в двух часах езды от любимой матушки, в течение 20 лет ни разу её не навестил. А тот же Пастернак, сильно привязанный к своим уже отделённым от него железным занавесом родителям, не повидался с ними, когда по дороге на Парижский Антифашистский Конгресс был проездом в Берлине и прекрасно понимал, что другой такой возможности встретиться больше не будет. Предстать перед обожаемым отцом со своими теперешними взглядами и новым отчеством он страшился, зная, что в Германии отец возвратился к ортодоксальному иудаизму. Остановившись на сутки у родных, он встретился на вокзале с сестрой, которую вызвал из Мюнхена. И это всё. С родителями больше никогда не свиделся.
В том, и другом случае — и у Пастернака, и у Нейгауза, причина травмированности одна и та же — опасение помешать своему творческому процессу. Приоритеты очевидны.
За ширмой таланта. Тех, кого считают чуть ли не гениями, окружающие обычно наделяют правом на поступки, которых другим не простили бы. Взять хоть Жан Жака Руссо, видного деятеля французского Просвещения, икону сентиментализма в литературе. Всех своих детей он отдавал в Воспитательный дом, однако в глазах почитателей имидж его это не запятнало. Подобных примеров можно привести множество, они убеждают в том, что человеческими добродетелями талант сопровождается редко, зачастую им даже противоречит.
Хорошо пошутила на эту тему умница Раневская, сказав о ком-то, что он обычный человек, просто талант сел на него, как муха. Не зря мудрецы иудаизма учат: талант — вещь ценная, реализовать его — дело хорошее, однако есть нечто и поважней. Главная забота — трудиться ради восхождения собственной души, для выполнения своего предназначения. Подмена истинной цели, обожествление своего дара грозит духовным обрушением. Когда же к этому подмешивается ещё и агрессивное юдофобство, результат достигает порога чувствительности нравственно чистоплотных натур, заставляет их поморщиться, явственно уловив характерный запах сточных вод.
Обратный переход. А Ника Корнейчуков, в трёхлетнем возрасте брошенный своим еврейским отцом, мучительно страдавший из-за своей незаконнорожденности — отсутствия у себя отчества, в надежде замаскировать это несчастье придумал себе псевдоним и стал Корнеем Ивановичем Чуковским — тем зубастым критиком, который в давние времена дал жизнь сомнительному термину «фармацевты», но большую часть своего долгого славного пути прожил непримиримым, деятельным борцом с антисемитизмом.
С обонянием у него всё было в порядке.
Библиография
Вольф В. Есть ли ошибка в формуле мира? Издательство ИББ, 1997,
Кобринский А.А. Дуэльные истории Серебряного века. Лингвистическая дуэль, Спб, 2007,
Огарёва Анжелика. О мужестве, о соперничестве, власти… «Семь искусств»№12(93) дек.2017,
Степанова Розалия. Записки разгадчицы. Филадельфия, 2017
Федорович Елена. Великий Гилельс, неузнанный в отечестве Апраксин Блюз. Из номера: 28. Рифы конфликта,
Чуковский К.И. Дневник. В 3-х томах. Изд. ПРОЗАиК, М. 2011.
www.livlib.ru > 1009-boris-pasternak
http://pasternak.niv.ru/
pasternak/bio/pasternak-e-b/ biografiya-3-2.htm
Комментариев нет:
Отправить комментарий