«Белая ворона» профессор Соловей: заметки внука
Окончание. Начало в № 1573
Соединяя в своей личности и деятельности эти два мира — мир медицины и мир иудаизма, — дедушка полностью не принадлежал ни одному из них. Я уже писал, что назвал бы его «белая ворона профессор Соловей». Среди врачей он нередко выглядел белой вороной, потому что не стремился делать карьеру и ориентировался прежде всего на еврейский круг и еврейские ценности. Среди раввинов же он был чужим, поскольку не мог забыть о врачебном долге и нужды пациентов ставил выше требований Галахи.
Светлый шатен с голубыми глазами, дедушка был чрезвычайно обаятелен и доброжелателен, пациенты очень его любили. Память о дедушке до сих пор хранят многие заслуженные врачи, давным-давно ординаторами пришедшие в Боткинскую больницу, ведь он проработал в ней более 40 лет. Дедушка был блестящим врачом и талантливым диагностом, все — семья, друзья, московские хабадники, знакомые в Риге — обращались к нему за советом и полагались на него. Дедушка был надеждой всех этих людей, как в старые времена выдающиеся земские доктора. Однажды моя сестра отправилась с одноклассниками в поход, выпила там воды из родника и тяжело заболела. Опухли все лимфоузлы, анализы были ужасные, думали, что это острый лимфолейкоз. Дедушка тогда был в отпуске. Как только удалось с ним связаться, он тут же сказал, что это инфекционный мононуклеоз и все пройдет. Так и вышло.
Дедушка входил в круг лучших московских врачей и ученых-медиков. Он был любимым учеником Романа Альбертовича Лурии и Мирона Семеновича Вовси, дружил с Николаем Адольфовичем Шерешевским, Яковом Львовичем Рапопортом, Яковом Гиляриевичем Этингером и другими. Многие его учителя, старшие коллеги и друзья стали фигурантами «дела врачей». Кроме того, дедушка был дружен со многими членами Еврейского антифашистского комитета — например, с актерами ГОСЕТа Соломоном Михоэлсом и Вениамином Зускиным. Моя мама прекрасно помнила посиделки с Давидом Бергельсоном, Самуилом Галкиным, Давидом Гофштейном. В годы сталинских антисемитских кампаний, когда на всю страну гремели дело ЕАК и «дело врачей», друзья дедушки и сам он, по воспоминаниям мамы, запирались в самых дальних комнатах, насколько это позволяли квартирные условия, и с оглядкой на соседей жгли документы. Возможно, тогда была уничтожена часть хидушим, написанных в 1920–1940-х годах. Очевидно, дедушке также была уготована судьба «врача-вредителя», играющего роль связного с сионистами и раввинами-клерикалами (см. об этом статью Г. В. Костырченко в настоящей книге), и то, что волна арестов обошла его стороной, — это чудо. Я считаю, что Всевышний спас дедушку, так как он был гораздо ближе к вере, чем многие другие врачи-евреи, проходившие по этому делу.
При всех достижениях дедушка был исключительно скромен, прост в общении и совершенно лишен тщеславия и «профессорской стати». Самоотверженно исполняя свой врачебный долг, он и на фронте оставался белой вороной: не стремился выслужиться, плохо выполнял строевые команды, брал на себя ответственность за неординарные решения, спасая жизни солдат, а в рюкзаке хранил Гемару, чтобы в свободную минуту продолжить работу над хидушим. В конце войны дедушка как заведующий специальным терапевтическим отделением для высшего комсостава лечил многих генералов, но никогда ничего не просил — ни наград, ни званий. При этом, как он вспоминает во фронтовых мемуарах, ему доводилось много беседовать с этими высокопоставленными военными, в частности с начальником контрразведки 52-й армии генерал-майором Ф. А. Агеенковым — они «часами просиживали», «разговаривали до полуночи». Тот же Агеенков давал дедушке пользоваться своим автомобилем, а впоследствии подарил ему трофейный двухтомник Адольфа Когута «Berühmte Israelitische Männer und Frauen in der Kulturgeschichte der Menschheit» («Знаменитые еврейские мужчины и женщины в мировой культуре») 1911 года издания. В этих интеллектуальных контактах дедушки с начальством мне видится продолжение традиции «ученого еврея при губернаторе», имеющей на самом деле более глубокие корни — библейские и средневековые: вспомним Иосифа Прекрасного или Маймонида — придворного врача и еврейского мудреца. Не случайно одна из работ дедушки, пока не найденная, посвящена наследию Маймонида.
Участник войны, доктор наук, автор многих научных трудов и изобретений (в медицинских учебниках прошлого века упоминается «олива» доктора Соловья для забора желудочного сока), дедушка не сделал блестящей карьеры. Его докторскую диссертацию с трудом пропустили — из-за мести завистников. Он был беспартийным, и перспектив получить ставку на какой-либо кафедре в столице у него не было. Несколько раз ему предлагали места в других городах, но бабушка категорически не хотела уезжать из Москвы, да и сам дедушка опасался, что в провинции он не сможет участвовать в еврейской религиозной жизни.
В дедушке был еврейский стержень, и поэтому он всегда оставался немного отчужденным от советской действительности. Он никогда не праздновал ни 1 мая, ни 7 ноября, ни Новый год, и я с раннего детства воспитывался в том убеждении, что мы немножко другие, не совсем «советские». Елка в моем доме появилась в первый раз, когда моей дочери исполнилось три года.
Я думаю, что эта еврейская сторона жизни мешала ему полностью погрузиться в мир медицины и науки — особенно в последние годы. Насколько я могу судить, с начала 1970-х еврейство и иудаизм значили для него все больше, медицина отошла на второй план, и он все силы старался отдавать Талмуду.
Как и в случае с хидушим, вывезенными раввином Тайцем, другое семейное предание — что дедушка был любимым учеником Хафец Хаима — тоже, видимо, отражает истину. Только дедушка знал — и упоминал в воспоминаниях и беседах — некоторые подробности из жизни своего учителя, не освещенные в других источниках. Он неизменно восторженно о нем отзывался, и над письменным столом всегда висел портрет Хафец Хаима с очень теплой дарственной надписью, которую во время «дела врачей» бабушка пыталась соскоблить, но не смогла. По складу характера, ценностям, поведению дедушка сохранил верность идеям своего великого учителя и был очень скромным человеком, чуждым тщеславию и мирским благам. Сам настоящий бессребреник и аскет в быту, проживший почти всю жизнь в коммунальной квартире, он всегда стремился помочь ближнему, поднимал семьи умерших братьев, поддерживал семью сестры. Едва получив диплом врача, поспешил дать объявление, что по адресу Панкратьевский переулок, дом 2, квартира 36 принимает терапевт Соловей, — и сразу же стал регулярно лечить членов еврейской общины. На протяжении всей дедушкиной жизни к нему домой за медицинской помощью приходили евреи-артельщики, хабадники, благообразные длиннобородые старики с грустными глазами, которые были со мной неизменно ласковы и гладили меня по голове, обязательно угощали конфетами. Дедушка не только бесплатно лечил нуждающихся, но и поддерживал деньгами тех, кто все потерял во время Холокоста, однажды даже отдал свой единственный костюм.
Племянник дедушки Владимир Соловей после репатриации в Израиль в конце 1980-х годов оказался в Кфар-Хабаде и там случайно выяснил, что выходцы из Советского Союза дедушку помнят и любят: «Однажды я разговорился с большой группой хабадников, достаточно давно приехавших из России. И я сказал им, что у меня родной дядя был талмудистом и врачом. «Доктор Соловей», — говорю. Один из присутствующих подскочил и воскликнул: «Доктор Соловей? Твой дядя? Да это же наш любимый хабадский доктор! Он нас всех во многих поколениях лечил!» И все остальные закивали и заулыбались. Он лечил блестяще и, разумеется, никогда никаких денег за лечение не брал».
Еще одна семейная легенда гласила, что хабадники провожали дедушку на фронт. Увидев толпу бородатых мужчин, военизированная охрана Белорусского вокзала испугалась, решив, что это немецкий десант, вырядившийся в русских мужиков, и всех задержала.
Дедушка общался не только с хабадниками-артельщиками, волею судеб оказавшимися в Москве, где было больше возможностей получить надомную работу и соблюдать шабат. Он очень дружил с главным раввином Москвы Шлойме Шлифером, светлой памяти, — дружили даже семьями, и эта дружба продолжилась в следующих поколениях. Лейбу Левина, светлой памяти, занявшего пост главного московского раввина после смерти Шлифера в 1957 году, дедушка тоже хорошо знал, возможно, еще по ешиве в Слободке, где недолго учился. Как гласит семейное предание, которое, впрочем, подкреплено воспоминаниями современников, в 1971 году, после смерти раввина Левина, в общине хотели предложить этот пост дедушке, но он отказался — по понятным причинам этического характера. Дедушка не мог быть духовным наставником и в то же время докладывать по инстанции, иными словами, идти на неприемлемые для него компромиссы с безбожной властью, что были вынуждены делать раввины в то время. Но само это предложение показывает, что дедушку очень уважали и считали одним из самых выдающихся талмудических авторитетов.
Однако, несмотря на глубочайшие познания, авторитет и дружбу с раввинами и членами общины, дедушка и в еврейской религиозной среде выделялся: был недостаточно «кошерен». Например, он не соблюдал субботу из-за своих врачебных обязанностей. По воспоминаниям Адольфа Соломоновича Шаевича, дедушка объяснял это так: «У меня совсем другая ситуация, все-таки я врач, даже в Израиле врачи работают по шабатам, так что тут мне, конечно, сам Б-г велел. Если выпадает мое дежурство и нужно срочно что-то в больнице, то я, конечно, никогда не отказывал».
Дедушка регулярно посещал синагогу, молился в малом зале, слушал галахические споры между синагогальными «старцами»: Гейче Виленским, Авромом Меллером, с которым вместе учился в Радунской ешиве и потом дружил всю жизнь, и другими — но никогда в эти споры не вступал, хотя ему было что сказать. Как вспоминает раввин Шаевич, «…у нас обычно после молитвы садились изучать Талмуд, и такие споры возникали, чуть ли не до драк. Он [Соловей] тоже несколько раз, я вот помню, сидел, никогда не вступал, сидел слушал. Потом, через день-другой, он приходил ко мне в кабинет, брал с полки какой-нибудь том Талмуда и говорил: «Помните, о чем речь шла? Вы как, согласны?» Я ему говорю, честно, вы знаете, поскольку большая часть спора шла на идише, которым я вообще не владею, то я, конечно, не очень в теме того, о чем они спорили. И он брал том Талмуда, находил страницу — безошибочно, мгновенно, — открывал, читал и рассказывал, о чем был спор и как, по его мнению, все-таки правильно. Я потом эту версию пересказывал раввину Шварцблату или тому же раву Аврому, и они: «Почему он не [сказал], он же сидел там!» Я говорю, он не любитель споров, не хотел вылезать. Потом я спросил все-таки один раз: «Отчего вы никогда не участвуете?» Он говорит: «Да это может продолжаться до вечера, а у меня каждый час на счету, я не могу там сидеть часами. Конечно, я их понимаю, они там пришли утром и вечером уходят, могут спорить сколько угодно».
Дедушка был верен своему еврейству, но бесконечно одинок в этом: в семье ему было трудно говорить о своих хидушим. Никто не понимал, зачем он их пишет, для кого они могут представлять интерес, бабушка всегда была решительно против любой религиозной деятельности, считая ее крайне опасной в советских условиях. Я думаю, дедушка очень обрадовался, когда к нему стали приходить баалей тшува, религиозные отказники, с которыми он наконец мог поговорить на важные для него темы.
***
Хотя его имя было Мануил, в семье дедушку звали Менахем, Мнахем, да он и сам чаще так себя называл. И именно этим именем — Менахем Соловей — он подписывал все свои религиозные труды. А я этого имени выговорить не мог и переиначил его по-своему: Намах, Намахок. И так дедушку стали ласково называть все внуки и другие родственники. Он никогда не занимался воспитанием детей систематически и не вдавался в подробности их жизни, но был очень добрым и ласковым отцом и дедом.
Я был его любимым внуком. Бабушка и дедушка всегда гордились моими успехами, моими достижениями в учебе. Дедушка считал, что я похож на него по характеру, а я думаю, что он по сей день меня ведет, оберегает от бед и ошибок.
Когда дедушка с бабушкой переехали в Ленинград к младшей дочери, моя мама их там навещала. Дедушка продолжал писать комментарии, но это давалось ему все тяжелее. И однажды мама спросила его, как ему кажется, не зря ли он всю жизнь просидел за религиозными книгами и кому это будет интересно. Дедушка был не в настроении и стал жаловаться, что ему теперь вообще не разрешают долго сидеть за письменным столом (а он уже падал от слабости со стула), а раз так, жизнь потеряла всякий смысл и то, чем он занимался, никому не будет нужно. «Но, — сказал он, — возможно, пройдет время, и лет через 30 это станет интересно моему старшему внуку (то есть мне. — Б. З.). И если он займется этим, Всевышний будет дуть ему в паруса».
Так и случилось. Дедушка оказался прав.
Борис ЗАЙЧИК
Комментариев нет:
Отправить комментарий