Уроки жизни в зрелом возрасте не помню, а вот те, что были в детстве и юности, забыть не могу. С годами, видимо, наглеешь, и самого себя начинаешь считать авторитетом, а в молодости человек умеет слышать добрые советы и делать выводы.
1960 год. Ленинград. Здание вечерней школы у проходной Металлического завода. Вторая смена, ученики не молоды. Кто-то дремлет, кто-то откровенно спит. Учитель литературы не тревожит нарушителей порядка. Он все понимает. Он умен, артистичен талантлив и негромок.
Я влюблен в учителя литературы. Я слушаю его, широко открыв глаза. Я узнаю вещи удивительные, прежде неведомые. На каждом уроке я не в силах сдержаться. Я тяну руку, а то и вскакиваю с крикливым вопросом. При этом бужу своих соседей.
— Я знаю! — кричал я. — Почему название всех романов Гончарова начинаются на букву «о». Потому что он сам, наверняка, был «круглым» человеком!
— Сядь, Красильщиков, не кричи, — поморщившись, говорил учитель.
Я ему нравился тем, что был активен на его уроках. Не мог не нравится. Мы жили поблизости и часто возвращались домой на одном, четырнадцатом, трамвае.
Однажды слова учителя врезались мне в память так, что не забуду их до последнего часа.
— Ты неправильно себя ведешь, — сказал он. — Ты выскочка. Тянешь руку по любому поводу, кричишь, вскакиваешь. Так нельзя себя вести даже в своем классе. Своим поведением ты объявляешь классу, что всех умней и всех талантливей. Тебе станут завидовать, потом ненавидеть, а потом всякое может случиться. А ты, дорогой мой, учишься в чужом классе.
— Это почему в чужом? — удивился я.
Учитель ответил не сразу. Вот он, перед моими глазами, чертит пальцем на влажной, серой мути окна какие-то буквы, потом бормочет сердито:
— Ты, извини, еврей, а в классе сидят русские люди, — а потом он будто устыдился своей откровенности и стал говорить, что я могу спросить его обо всем после урока, и он ответит с удовольствием на любой мой вопрос. И вообще, я любимый его ученик, может быть даже единственный в этой школе, где остальным великовозрастным школярам, измученным семейной жизнью и тяжкой работой, не до красот и секретов великой русской словесности.
С тех пор я перестал будить на уроке соседей, согласившись с учителем, что в мире спящих и дремлющих не следует, как бы тебе не хотелось, тянуть руку, вскакивать и орать. И дело тут не только в бестактности, амбициях и гордыне, а, прежде всего, в этом самом «чужом классе».
Вот и сегодня, когда я вижу и слышу нынешних громких борцов- евреев за демократию и свободу русского народа, я вспоминаю тот давний разговор с моим учителем.
Уверен, вечерней школы в том неказистом здании у проходной Металлического завода на Кондратьевском проспекте, давно уже нет, но ЧУЖОЙ КЛАСС, нравится нам это или нет, остался и живет он по тем же традициям, законам и правилам, как 50, 100, 1000 лет назад.
Со временем я пойму, что даже самое тихое, незаметное поведение не спасает потомков Иакова от зависти и ненависти в «чужом классе». Задолго до начала геноцида евреев Франц Кафка писал: «Не является ли очевидным, что надобно уйти, надобно покинуть то место, где тебя ненавидят? (Для этого не нужны ни сионизм, ни национальное чувство). Героизм, который заключается в том, чтобы остаться, является героизмом тараканов, которых не удается прогнать из ванной».
Кто же тогда те герои, которые не просто остаются, но считают себя вправе учить уму-разуму тех, кто их ненавидит?
Комментариев нет:
Отправить комментарий