Лариса Володимерова | Командировка в чистилище

АНАЛИТИКА 13.04.2022

Долго ждала возможности поехать в Украину или на границу переводчиком и психологом. Как только узнавали, что еще и журналистка, так сразу находили предлог отказать. Наконец друзья помогли – по цепочке от одного к другому, нашли уходивший автобус с гуманитарной помощью, и я там оказалась, в двух сразу. На границу гоняют обычно по 2 больших туристических. Как только парные вижу, так сразу мысль: гуманитарка для Украины.

Их набивают коробками до потолка. На каждый по три шофера. Все чудесные люди, команды подбираются одна другой лучше: руководители из горячих точек, прошедшие Афган, землетрясения и различные ужасы. Красный крест, переводчики.

Накануне их группу в Телеграм взломали хакеры, стал известен маршрут, а поскольку мы ехали внутрь Украины, то пришлось добираться по территории Польши уже вдоль деревень по самым узким дорогам.

В ту сторону едет нас несколько волонтеров, обратно привозим 80 беженцев. Минус – закрытые в автобусах уборные, т.к. при гумпомощи ими пользоваться нельзя: не дай бог лишней заразы детям и женщинам. Помощь развозят на всех видах транспорта и все страны Европы, но я расскажу то, что видела.

Со мной рядом девушка, неделю назад она привезла в Амстердам годовалую дочку, теперь возвращается к мужу. Они жили в Киеве; муж перебрался во Львов и ездит в горячие точки, документалист.

Часть коробок выгружают в Польше для первых нужд беженцев и для животных. Остальное – на фронт. От нас ехать долго, через несколько стран. Кто-то ограничивается ближними границами, но мы были на дальней: Грушев – Львовская область.

Уже в 80 километрах оттуда война чувствовалась, как порох. С утра самолеты облетают границу Европы, это щит неба. Звук непривычный, не совсем реактивный, какой-то свистяще-тоскливый. Уже за Варшавой заметно, что птицы исчезли. Потом это подтвердили и беженцы. Пробку видела в одну сторону – в центр Европы. А к границе – всё пусто: видно, только наши коллеги. В остальном – на удивление пейзаж пастельный и мирный, иногда мелькают военные машины, изредка хаки на людях.

С нами был один юноша. Несколько лет он учится в Нидерландах, но паспорт при нем украинский. Занимается гуманитаркой. Его высадили недалеко от границы, оставив ждать возвращения, т.к. чуть дальше могли бы обратно не выпустить. Конвой мы предупредили, облепили студента наклейками Красного креста, но все равно волновались.

С того места хорошо просматривается граница; там же мужья ждут своих беженок и детей, все очень эмоционально. Деток в охапку – увозят подальше от горя. Сразу скажу, что сама я видела всякое. И дезертиров (еще о них расскажу), и вернувшихся из отпусков или просто богатых, решивших по случаю бойни воспользоваться Европой. Но основной контингент – это люди, чудом выбравшиеся из подвалов, это дети с паническими атаками, плачущие старики и женщины, это девочки-подростки, которых вытолкнули собственные мудрые родители, чтобы их не убили. Я работала с сотнями беженцев, невозможно сосчитать; неделю назад только в том центре, куда вскоре попала, было 10 000 человек. А сейчас, когда негде прилечь и заполнены все коридоры и залы, опытные волонтеры говорят, что «у нас почти пусто»).

Я хотела остаться работать на границе со стороны Украины, но там только раздают первую помощь – лекарства, памперсы, воду. Коллеги договорились, что меня привезут оттуда, где мы только что были, в центр беженцев в Перемышль, это в Польше, рядом с границей. Там очень требуются психологи и переводчики. Фотографировать нельзя из соображений безопасности и из этических, злоупотреблять я не стала.

Под центр отдан громаднейший торговый центр, снаружи все охраняется, войти внутрь невозможно без проверки. Всем сразу вешают бирку на запястье, а волонтеры носят еще и жилеты: переводчики в желто-зеленоватых, психологи в красных (как и Красный крест), ну а я всё сразу, в оранжевом. На жилетах нам наскоро пишут, чем занимаемся и откуда куда переводим.

Снаружи здания много лотков с бесплатной едой и питьем (вообще все, естественно, даром). Ряды уборных на улице, толпы людей, машины, автобусы, тенты. А когда входишь внутрь, то час-другой состояние шока, тем более если вам предстоит там остаться работать. Я была готова ко всему и понимала, что спать или вообще не придется, или вповалку, но не сообразила, что может не быть никаких удобств и что нет нигде койки для волонтеров. Большинство ездит на ночь километров за 40 в гостиницы, и там нет больше мест, или в общежития, но там тоже все занято. Сами платят за размещение. А еще поняла, что сейчас мой автобус уедет, и больше отсюда не выбраться)

Наши врачи из автобуса принесли мне спальный мешок и даже денег на гостиницу (я потратила их на беженцев), но затем все же выяснилось, что за тряпичной занавеской, отделяющей нас от коек бежавших, есть комнатка, где вплотную друг к другу стоят раскладушки, и если вдруг нет чужих сумок, то койка свободна. Мне повезло, я нашла последнюю – если придется прилечь. Еще 6 раскладушек стояли просто в уборной, где за дверью оказался-таки единственный на сотни волонтеров унитаз и даже умывальничек со шлангом, чтобы сполоснуть лицо, но мне еще в Амстердаме посоветовали взять мокрые салфетки, так как беженцев после шока рвет в автобусах, а воды нет, и я это предвидела.

Детали важны; представьте, что вы почти что на улице, абсолютно все рядом в верхней одежде и обуви, большинство не мылось неделями, множество женщин с грудными детьми, собачками, кошками. Полно инвалидов в колясках, каждый метр использован, все разговаривают, плачут, кричат одновременно без пауз, а вы сутками на работе. Каждую минуту подходят, чаще всего вместе, разные беженцы, говорят на украинском или русском, вы соединяете их с волонтерами, у которых на жилетках обозначены все европейские языки – у кого какие свои. Большинство волонтеров не знает ни русского, ни украинского, а, скажем, один только польский.

Хотя мой рассказ устрашающий, но организацию помощи беженцам я нахожу превосходной. С самых первых шагов. Волонтеры на 90% – студенты, молодые ребята; вещи и прочее стекаются на их базы, там все сортируется и мгновенно пакуется, надписывается и переносится в багаж. Развозится в нужные точки. Все бригады работают слаженно, вокруг сплошь доброта и, как ни странно, юмор, – иначе не выдержать. Арестович в своем блоге недавно спросил украинцев в бомбоубежищах, можно ли уже юморить или пока подождать. Видно, людям нельзя без улыбки.

Внутри центра широкий круглый коридор, где раскладушки стоят шеренгами возле стен, свободных почти не бывает. Никаких дверей, но есть столы и отсеки. Первая помощь. Красный крест и аптека. Помощь животным. Столы с кормом, переносками, клетками, – все для собачек и кошек. Клетки все заняты, там животные приходят в себя: по приезду их сразу чипируют (это меня угнетает, но выхода нет: животные часто теряются), прививают от бешенства. Естественно, неподалеку хозяева, измотанные донельзя, так как едут чаще с детьми, стариками и инвалидами, а собаки и кошки – в придачу, причем многие тащат сразу по двое – по трое.

Везде нарисованы флаги принимающих стран. Беженцы выбирают, куда им удобней или где ждут знакомые, хотя это по сути сарафанная грамота, сплетни. Регистрируются, ждут свой транспорт. Задача центра – оказать первую помощь и скорей распределить людей, так как следом – новые партии, работают все круглосуточно. Мы вносим в компьютеры данные, это крохотный сектор работы.

В конце зала прекрасный буфет, набитый необходимым; там же есть туалет, куда всегда очередь, а также стоят душевые. В середине центра – громадные залы, где всё занято раскладушками, на которых люди, животные, вещи. Информационная стойка, а также столы, где получают сим-карты, – перечислить все невозможно. Постоянно ходит полиция, вооруженная до зубов, а если вычислят дезертиров – тогда еще и солдаты. Может быть, вы немножко представили.

Низкий поклон всем этим людям, потрясающим волонтерам. Я расскажу то, что знаю на собственном опыте, но с деталями, не репортажно.

Накручиваю километры по кругу внутри центра беженцев и через каждые несколько шагов вижу тех, кто травмирован и нуждается в помощи. Останавливаюсь, осторожно расспрашиваю, но я же в жилетке «психолог и переводчик», на мне гроздьями висят проходящие. Им нужно знать, как уехать в Варшаву (а это трудней, чем в любую страну Европы, т.к. сначала доберись до автобуса, потом две пересадки на поезде, и т.д., а в Европу тебя прямо здесь подхватывает автобус, от порога – к порогу). Нужно знать, как вернуться домой в Украину (к своим инвалидам или к солдатам). И куда лучше – в Испанию или Норвегию? Когда отходит автобус? Где взять сим-карту? Одежду (там и обуви – целый зал). Подушку и воду. Отвечая, на ходу закрываю пледами мерзнущих в коридорах. Говорю особенно бледным, чтобы попили-поели. Вычисляю больных.

Помогаю устроить кошку в большущую клетку, подбираю ей корм и игрушку. Уговариваю отчаявшуюся хозяйку наконец выпустить из маленькой переноски трех собачек, притертых друг к другу. Но пока невозможно: сначала нужно достать собачий шампунь и новые сумки, так как всю дорогу под бомбами собачки гадили там, куда их запихнули. Одна все время скулит, животные – это особая тема. Иду к плачущему где-то младенцу, понимая, что его нужно перевести из общего зала туда, где грудные дети, ему там будет комфортней. Малыш замолкает, не нахожу его среди сотен лежащих, но вижу девушку на ракладушке. Она склонилась в позе мадонны, почти неподвижно – но не над грудным ребенком. Перед ней кошачий поддон с песком, туда все время рвет кошку, которой сегодня сделали прививку и поставили чип, а кошка уже несколько дней не может мочиться, не пьет и неделю не ест. Забираю и девушку, и переноску, веду к врачу, договариваюсь.

Меня тянет старик, безголосый. Разбираю шепот, кому и как нужно помочь: «Мы две недели сидели в подвале, вон идет моя жена, такая маленькая, мне нравятся маленькие женщины, и когда падали бомбы, она хватала меня за руки ниже плеч, впивалась до боли и трясла от страха, до синяков. Я пытался вырваться, но она не отпускала, все руки болят, вы помогите ей, она в очень плохом состоянии». Утешая женщину, вижу, что не меньше травмирован ее муж.

Меня все время ловят пробегающие волонтеры, мы все помогаем друг другу. В первые часы в центре я сама их расспрашивала; пришла в Красный крест, оказалось – израильский, и мой старый знакомый Давид Шехтер недавно тут был, – кажется, как директор Сохнута, но тут отправляет евреев и Джойнт. Мы с коллегами поболтали на иврите, впрочем, все израильтяне в основном из России и Украины.

Опытный, явно прошедший теракты психолог, не скрывая слез, говорит: «Если можно, попробуйте отсюда уехать в два места на границе, там совсем нет психологов, и тут тоже нет постоянного, мы не справляемся. Вчера привезли детей, тех, которые видели самое страшное, я весь вечер работал с семьей, таких детей много, на их глазах расстреливали родителей, а их насиловали. Всю неделю тут были не беженцы, а так, с курортов, но два дня назад стали поступать настоящие, теперь будет по нарастающей. Хотя пока пусто, а неделю-две назад тут было десять тысяч, стадиона не хватит».

Мама с сыном в столовой. Ему лет 9, но это взрослый мужчина. Уткнулся в телефон, все понимает и видит. У мамы серьезный посттравмат, теперь он за старшего. Она все время винит себя за то, что уехала, а там гибнут люди. Без лекарств не поможешь, но наше дело – хотя бы слегка успокоить. Понимаю, что невозможно ограничиться первой помощью, ППП, «слушать, слышать и направлять». Здесь военная ситуация, по ней и решаешь, как чувствуешь. Кого можно обнять, а с кем молча сидеть, или кто готов говорить. Последние, как правило, возвращаются к одному и тому же раз сто, начиная по кругу с начала. Но наше дело – отправить. Туда, куда выберут. Быстро.

К маме с сыном присоединяется пожилая худая женщина. Она молчалива, но произносит, что они «ехали вместе». Такие семьи обычно не расстаются и просят отправить их в одном направлении. Как фронтовые друзья. У них общее горе. Они делились последним, неделями сидели в развалинах без воды и света. Эта женщина вдруг говорит, что сегодня она возвращается в Украину, домой. В разбомбленный Николаев: у нее там муж-инвалид, один он не выедет. Впрочем, с ней – тоже, и она это знает.

Подбегают две шустрые тетки, орут: «Вы нас специально заманиваете, нам пишут, мы знаем, вы везете рабов, а денег не дадите. Где гарантия, что у нас будет свой дом и все условия?!» Вот ушлые дуры. Гарантируют им – безопасность. И везде в Европе пособие. И бесплатная медицина, курсы, право работать, а деткам – учиться. Какая мне разница, что за страну они выберут. Здесь нет никого на зарплате, пятилетку мы не выполняем, – один план – увезти вас от взрывов.

Бегаю по коридорам и залам, слежу за смсками, мы же все консультируемся. Слегка злорадствую над запиской, полученной моей дочкой от близкого родственника: пусть знает ему цену, я же умную воспитала. – «Насчет волонтерства твоей мамы. Надеюсь, ей хватит совести не привезти укробеженцев к тебе под опеку. Очень надеюсь. Берегись, дочь моя, укров. Это больные психически люди и вылечить их невозможно».

Как на это отреагировала опытная знакомая – «О, господи!».

Без малейшего злорадства, но давно уже с меньшим сочувствием читаю пост моей подружки детства, из Питера, – какие же мы все разные! «К Пасхе готова испечь на заказ несколько безглюкозных куличей с изюмом. Самый маленький – 7 на 7. Мне нужно время, чтобы подготовить нужное количество рисовой закваски. Количество заказов ограничено». Еще можно без яиц, муки, молока. К тому все идет. Нет, не жалко. Ведь ее всегда все устраивало!

Радуюсь, что сын меня хвалит. И что мой отец, на днях предлагавший укокошить еще 20 000 российских солдат, так как «в России их миллионы», – удивился, задумался. И что внучка знает о том, что я тут не скучаю.

Подсаживаюсь за столик в буфете к тощей и бледной девочке. Ей 17, она выбирает из чашечки с супом – погуще, старается зачерпнуть побольше, давится, пытается откусить бутерброд – свежайшую толстую булку, внутри сыр с колбасой, там огурчик с какой-то сметанкой. Все качественно и вкусно. Девочка очень голодная, она сутки провела под бомбами в поезде, наружу не выпускали. Кажется, из Херсона, а едет одна, без родителей. Такой угловатый подросток. К ней подсаживается подружка: тоже одна, без родителей. «Мамы выгнали нас из города, отцы воюют, мамы не могут их бросить, а нас затолкали в поезд, заставили ехать. Если б не война, мама никогда меня одну бы не отпустила!». – Это мудрые родители поняли, что спастись от насилия и гибели можно только, если уедешь. А на девочках нет лица: они все время говорят и думают о том, как могли оставить родителей…

Уже сутки кружу возле семьи – наивная, неспособная к решению мама, ее сын-подросток – за старшего, и младший сын-аутист. Второго все время рвет, он бело-зеленый с огромными ранеными глазами, практически не говорит – и все понимает. Стараюсь не оставлять без присмотра надолго. Им нужно ехать туда, где хорошая медицина. Посылаю за разные столики, где волонтеры рассказывают про особенности каждой страны. Выбирают…

Условия тут тяжелейшие. Но многие беженцы говорят: мы побудем еще, подождем. Отдохнем и поспим. Да, в коридорах и залах, где вповалку сотни людей. – Вчера было хуже, в подвале!

Старушка (80) рассказывает: «Я стояла во время бомбежек, прислонясь к несущей стене. Догадалась придвинуть к окну 8-литровую бутыль с водой, чтоб осколки не разлетелись. А через неделю села на стул, ракета бахает – а я под нее и заснула. Так прямо, сидя».

Во многих местах можно заряжать мобильники, захожу в открытую комнату. Нигде нет дверей, тут просторно. В сине-голубой курточке сидит странный мужчина, я сразу вижу, что у него сильная травма. И с высокой температурой. Грипп у многих, о масках никто и не вспомнит, тут же тысячи – друг на дружке. Пока занимаюсь другой семьей, наблюдаю и заговариваю. Отвечает он на английском. Неожиданно выясняется, что это финн, сюда возит гуманитарную помощь, а обратно – своих соотечественников, вырывающихся с Украины. Сделал несколько рейсов, а пока ждет новую группу, ночует на улице в своей легкой палатке. Заболел, весь в поту. Берет мою руку и прикладывает ко лбу, мы идем купить градусник, но от гриппа не спрячешься. Пожилой уставший мужчина, профессиональное выгорание плюс вирус. Почти плачет от радости, что его кто-то слушает.

Я сутки не ем, неохота. Полно коллег и знакомых почти перестали и есть, и пить. Мне теперь не нужно и спать. Мариуполь уже не забудешь. Такой жуткий центр беженцев, испугавший меня по-настоящему в первые полчаса, теперь стал… моим домом. Почти все волонтеры знакомы, мы всегда улыбаемся, позарез нужны каждому, владеем всей информацией, я знаю тут каждый угол. Я, принцесса на горошине, не представляющая, как делить с кем-то крышу, заснуть при свете и шуме, – спокойно устроилась на четверть часа между поляком, разносившим пледы с подушками, и женщиной из Барселоны, у которой в изголовье стоит громадный чемодан – наверняка привозила в нем помощь. А со мной один рюкзачок, мы гоняем автобусы) Барселонка мне говорит: «Научи, как можно тут спать». Отвечаю: просто нужно много работать) Тогда свалишься, и все не важно.

Через койку от нас – две пожилые волонтерши-подружки, и они из Испании. Живут тут неделю, устроились явно надолго. На улице почти снег, а дождь вообще непрерывно, но они моются там же под душем в кабинках, поставленных на парковке. Учат, как удобней под шлангом чистить зубы. И что спать здесь лучше, чем куда-то таскаться в гостиницу. Респектабельные сеньоры прекрасной наружности. А душа-то – не сомневаюсь)

Толстая беженка прижимает к груди 12-летнюю собачку: недавно привили, чипировали, язык вывалился наружу, но хозяйка не очень встревожена (так как было похуже), а я мысленно опасаюсь, выдержит ли собачка путешествие. Она полумертвая. Хозяйка уверенно говорит, что даже речи не могло быть о том, чтоб она оставила под обстрелом любимую старую собаку. Рядом дети отвлекают щенка, его взяли тоже. Обоих.

Часто слышу: «а мы почему-то схватили в последний момент только игрушку для сына. Трусы и памперсы не взяли. – Да? А в моей сумке оказалась только губная помада, несколько штук. И ни одной футболки. Не помню, как собиралась».

В коридоре старик с ходунком. Тяжелый травмат, ничего сам не может. Взгляд, как у младенца и ангела. Устраиваю. Подходит беженка и просит помочь ее старшей сестре пунцового цвета, сидящей в инвалидном кресле: «Поймите, она стесняется, мы так не привыкли. Она не сможет по-маленькому в общем зале». Бегаю от врачей к психологам, нахожу в 13-м зале отгороженные закутки для инвалидов, облегченно вздыхаю.

Комнаты формируются по странам: в этой те, кто поедет в Англию, а если сюда – это в Латвию. Раз пятьдесят за час я рассказываю об условиях приема в Нидерландах, Бельгии, Германии. Один спросит – стекается десять-двадцать беженцев. Некоторые недоверчиво смотрят. Чаще с надеждой. Многие великолепно одеты, – как мне и не снилось. И в кольцах. Все просто: убегая из падающего дома, брали самое лучшее.

Девушка пепельного оттенка качается и неслышно просит успокоительное для кота.

В три часа ночи в темном зале, где спит человек двести, если не триста, облава. Польская полиция допрашивает двух зажавшихся, как арестанты, мужчин призывного возраста – перешли ли границу. Еще двое, такие же сильные, но уже уверенные в себе и наглые, развалились в коридоре на раскладушках и в наушниках слушают музыку. Почему-то я знаю, что их документы поддельные. Но здесь мужчин очень мало. Старики, инвалиды – стесняются, что они не на фронте.

Пробегаю огромнейший зал (как футбольное поле), сотни готовых раскладушек сейчас там снова пустуют, но дня через два начнется второй круг ада Донбасса. Тут же горы одежды и обуви, гуманитарная помощь. Бери все, что нужно. Лекарства. Волонтеры орудуют. У входа в ЦБ, на глазах тысяч людей, украинец-мусульманин молится на коврике, у него рамадан. Вообще рамадан тут у всех – в смысле голода, жажды и взывания мысленно к небу. Мы почти на границе, а Путин уже провоцировал НАТО, еще 20 км – и готово.

Как же так быстро случилось, что отпали все мелочи? Причесался ли, принял таблетку, тепло ли укрыт… Какие наушники, маски от солнца, заглушки?! Вокруг стоит гул, хотя многие беженцы не стонут и не разговаривают. Свет бьет прямо в глаза, собаки лают и кошки мяукают. Волонтерам спится прекрасно!

В телефоне у нескольких беженок звучит сирена воздушной тревоги. Все вскакивают. Забыли ее отключить… В подвалах же только что пользовались.

Прохожу мимо беженцев-деток. Для них тут есть зальчик и клоуны, там любые игрушки, песенки, игры и хороводы. Для тех, кто не понял или кто выехал раньше. Но эти, на раскладушках, все как один – не ложатся, их взгляд неподвижен, все они как бы рассеянны. У них не осталось сил спать. Так бывает при сильных травмах. Они не едят и не пьют. Они пока выживают. Сидят и качаются.

Мы тут не слушаем новости. Но все звонят близким, домой. Подруга-украинка мне из Харлема пишет, что сейчас выступает Зеленский. (Сама она из Запорожья, сын остался во Львове, я только что была рядом). Зеленский сказал, в Мариуполе жило полмиллиона. От города – только руины. И сколько там, в подземелье, в блокаде. Кто не был угнан, в завалах.

Мне скоро нужно сворачиваться, а то никогда не уеду. Коллеги меня забирают, мы повезем группу беженок. Они записались в Голландию. Я покидаю «свой дом» и давно уже не понимаю, почему испытала культурный шок сразу после прибытия. Мне сейчас тут очень комфортно. Была б помоложе – осталась бы еще на неделю, другую. Но каждый что может, то делает.

Нас везут трое голландцев. Это студенты. Никакого отношения к Украине они не имеют (я тоже). Их друзья и родные собрали деньги, арендовали микроавтобус на 9 человек, забили гуманитаркой. Всегда улыбчивая, высокая блондинка Бента доучится – станет психологом. Брюнет Даниэл – из Болгарии, он недавно превысил скорость, и по нашим законам у него отобрали права, теперь нужно всё пересдать, с этим здесь строго. Они с Нильсом учатся на экономическом. Это их шестая поездка. 1495 км. 15 часов за рулем, сменяя друг друга. Полторы тысячи километров теперь сделают двое. Прекрасней этих волонтеров представить нельзя, – и я тут плохих не встречала.

Накануне к нашей стойке подошли записаться Ольга (бабушка, 60), мама (32) и сын (11, Даня). Мужья остались на фронте. Семья из Донецкой, из соляных копий Соледара, из шахты. Даню все время выворачивает наизнанку, скорей всего это ковид. У него нет сил ехать, и врач советует еще на сутки остаться. Тезка Даниэл – наш волонтер – неожиданно не пугается, что в его автобусе будет сидеть заразный ребенок, а радуется. – Нужно вывезти и устроить.

Семья выбиралась под обстрелом 24 часа. Наружу выйти нельзя. Днем позже разбомбили Краматорск. Но еще не было химических дронов над Мариуполем, оставалась надежда.

С нами также едет смешливая, слегка с приветом Вита (54) из города Лозовая (под Харьковом), она войны не хлебнула и всему удивляется. Ее встречает в Голландии бывший возлюбленный, но жить они будут отдельно, так что нам туда – в центр беженцев.

И с нами едет Тамара (79), из Харькова, от которого почти ничего не осталось. Тамара две недели спасалась в подвале, когда верхнюю часть ее многоквартирного дома взорвали, а в двух соседних бомбоубежища нет, все бежали к ним через двор. У Тамары не только посттравмат, но и начало деменции, а также грипп. Не автобус, а лазарет. Она рассказывает, не замолкая, как все это случилось, но из-за вируса ее голос переходит на шепот. И это страшный беззвучный крик, мурашки по коже. Как же ей высказаться?.. Тамару встречает племянник, он уже года три работает в Нидерландах, и это ее персональная заслуга: Тамара его воспитала, заставила получить образование (сама работала на Байконуре).

Никто никогда не бывал за границей. Сейчас это впервые для каждого.

Тамара: «Первый враг Украины – это Америка. Россия – второй. Все нас используют, как колонию. В правительстве только евреи. (Видит из окна микроавтобуса указатель на Дрезден). А что такое Дрезден, это где?»

Даня – мне: «А ты уверена, что это Европа? Что мы в Европе?». Вдруг сильно пугается: «Эти белые полосы на небе – от самолетов?».

Вита: (проезжаем туннель) «Чувствую себя, как будто я в кино. Но нас обманут и не будут платить. Мы тут нужны, как рабы. У вас такие дорогие сигареты! А сколько стоит самогонка?».

Тамара достает самый настоящий огромный нож. И Вита – свой тоже. Они везут их из-под обстрела. Тамара: «Я ничего на границе не выбросила. У меня в чемодане соленые грибы, колбаса, голландский (!) сыр, сало. Не смогла взять березовый сок, так жалею».

Вита: «А я испугалась и выбросила колбасу. Но у меня с собой маникюрные ножницы. И банка грибов».

Останавливаемся перекусить, все впервые видят гамбургер. И вообще всё впервые. Шокированы. Даня: «Это на каждой бензоколонке такой магазин?..». Не верят. Но всякий раз убеждаются. А какие дороги! Пока нам доверяют не очень, боятся подвоха. Похищения были в начале, а теперь на границе повсюду строжайшие проверки водителей и волонтеров: наконец спохватились!

На стоянках водители буквально заваливают беженцев едой, подарками, соками. Даня не знает, что внутри красивой коробочки, он только спрашивает, цена в долларах или в евро. Ему покупают и дарят.

Вита: «А у нас на стоянках нет кабинок, все в лес. А у вас леса огорожены, каждая веточка прибрана».

Постепенно мы всех развозим. Куст увидят – и сравнивают. Какая герань у подъезда. Какие розочки дома. А нет ни дома, ни клумбы.

Первой высаживаю Виту. Она тоненькая, вся в черном, никогда не работала, а в последний год устроилась официанткой. Привыкла крутить фартучком и мужичками, разбитная и нежная. У нее такой потерянный взгляд, когда она скрывается за колючей проволокой лагеря. И никак ее не утешить. Они все надеются, что найдут тут работу, устроятся. И что скоро вернутся. Я мысленно подсчитываю, сколько лет разминировать, восстанавливать, и это если б без радиации – … Мои предки-белогвардейцы тоже надеялись – скоро. Дай бог тебе, дорогая!

Потом едем в Зейланд, там в чистом поле поставили новехонький караван для Ольгиного семейства. На обочине фермы. Я когда-то жила в караване, с детьми там было прекрасно. Тридцать лет назад – как вчера. Сегодня все повторяется. Возле беленького, нарядного каравана – проволока под током, там пасутся корова с теленком. Данечка любит животных. Вокруг до горизонта полоски тюльпанных полей, разноцветно и празднично.

В караване гостиная с круговыми диванами, переходящая в кухню, затем душевая, удобства и спальня. Все напичкано техникой. Они понятия не имеют, как всем этим пользоваться. Куда пакетик для кофе, что такое микроволновка. Открываем все ящики, полки. До отказа набито продуктами! Они никогда их не видели. Я прошу пастуха, чудного деревенского парня с руками в несмываемой глине, потом медленно молча показывать, что и как где работает. Его родители-крестьяне обнимают наших беженок, плачут. Я объясняю: четыре дня назад украинки были под бомбами. Они все время тихо твердят: главное, что тут спокойно.

Звонят мужьям, там пока еще не бомбят. Нет воды, света. Нильс спрашивает, как часто сейчас воздушная тревога. Мужья отвечают: все время.

Замечаем, нигде нету Дани. Зовем в доме, кричим снаружи. Все уже сильно волнуемся. Он забился на полу в душевой, прячется от себя. У него паническая атака. Он бел как мел, такой знакомый стеклянный взгляд долго сдерживавшегося ребенка.

Наши водители дают украинкам денег, чтобы чувствовали себя поуверенней. Без языка, среди поля.

Тамару везем в Роттердам. – Другое дело, тут город. Родной племянник – как сын. Она заговаривается. Красит губы для фотографии. Хочет подстричься. От всего отказывается, благодарит. Это тоже сейчас повсеместно: боятся быть в тягость.

Я с ужасом вижу, как над нашей страной нарезают круги военные самолеты: испытания не закончились, как обещали, 8 апреля, они еще продолжаются. Я теперь слышу за беженцев.

Всего никогда не расскажешь. Половину шуток забыла, сотни историй отрезала. Продержитесь, родные.