Чудо
Даже когда мы приехали в Варшаву, отец поддерживал связь с радзиминским ребе, навещал его иногда и молился в радзиминском доме учения на Крохмальной.
Вместе с ним почитателем ребе был реб Иосеф Маттес или Иосеф Гусиный, как его прозвали, потому что жена его торговала гусями на рынке Яноша. Только среди польских евреев можно найти такого, как реб Иосеф. Его постоянно занимали Тора, хасидизм, благотворительность и добродетель, он всегда молился, изучал, цитировал Зохар или помогал бедным. Был он приземистым, белокурым, краснолицым, глаза его источали благочестие, доброту и радость служения Богу.
Репутация торговцев гусями на рынке Яноша была не из лучших, ибо ругань и проклятия во время торговли были неотъемлемы от их занятия. Поэтому моя мама боялась иметь с ними дело. Они могли сорвать с домохозяйки, осмелившейся спорить, парик. Покупатель еще только подходил спросить цену, а торговец уже начинал речь:
— Вы думаете, это гусь? Боже правый, это теленок! Смотрите, как вылезает жир — наши враги растаяли бы от зависти! Чтобы у меня был пожар в животе, чтобы сердце лопнуло, если этого гуся вам не хватит на неделю! Чтобы я не дожил до замужества моей младшей дочери! Господи, чтобы она стояла под черным балдахином! Вы думаете, я на вас зарабатываю? Пусть за каждый грош прибыли, который вы дадите мне, у меня будет холера! Если я не теряю на этом, пусть мне закроют глаза черепками! Мне дали бы на рубль больше — нам бы обоим дожить до этого! — но сегодня четверг, я не хочу держать птицу позже субботы, я ведь не ставлю мясо в лед. Пусть враги наши лежат на земле с язвами на лбу и ядом в крови…
Некоторые торговцы гусями владели словом мастерски, создавали эпитеты, приспособляли свои проклятия к времени года. На католическую пасху они желали черную печаль, на Рош а-Шана и Йом Кипур — смертный приговор. С языком жены реб Иосефа даже на рынке Яноша никто не мог сравниться.
Эта громогласная скандалистка хорошо зарабатывала, и ее муж, никогда не заходивший в лавку, отдавал половину на благотворительность. Одна ее дочь помогала матери в деле, а зять, хрупкий юноша, проводил время как набожный еврей и часто ездил в Радзимин, оставаясь там месяцами. В этой семье мужчины изучали Талмуд, а жены обеспечивали их.
Но была и трагедия — у дочери все время рождались мертвые дети, несмотря на то, что радзиминский ребе каждый раз обещал мальчика и живого. Доктора считали, что нужна операция, ибо каждые роды становились все опаснее для самой роженицы. Но сколько бы не спрашивал реб Иосеф радзиминского ребе, тот отвечал:
— Я ненавижу нож!
Наконец варшавский врач отказался принять роды и посоветовал женщине ехать в Вену. Это означало, что ее будут оперировать — страшный удар для радзиминских кругов. Но вскоре после ее отъезда пришла телеграмма, что она родила живого ребенка, пришла так быстро, что решили, будто времени для операции не было.
Произошло это во время Пейсаха, у реб Иосефа была вечеринка, на которой я присутствовал. Танцевали, пели, пили вино и мед, служанки подносили бесчисленные лакомства. Но лучше всего я помню, как реб Иосеф влез на стол, держа огромную пластинку мацы и крикнул:
— Евреи, вот первая глава!
Хасиды разорвали мацу на части.
— Вот вторая глава!
Хасиды разорвали части на кусочки.
— Вот третья глава!
Через секунду ничего не осталось.
В середине торжества пришел поляк-посыльный, в форменном кепи, в мундире с медными пуговицами, с заказным письмом из Вены. Реб Иосеф слез со стола, дал посыльному несколько копеек на чай и стал читать предлагаемое описание чуда, совершенного радзиминским ребе. Но чем больше читал, тем больше расстраивался, глотал слова, заикался, останавливался. Голос его застревал в глотке, борода растрепалась.
Случилось так, что едва его дочь попала в венскую больницу, ее оперировали, ибо и ребенок и она сама были в опасности. Только благодаря операции ребенок родился живым.
Редко видел я что-нибудь более драматичное. Торжество остановилось, хасиды стояли с растрепанными бородами, вытаращив глаза, побледнев. Казалось, рушится весь радзиминский «двор». А ведь во всех варшавских домах учения уже знали о предполагаемом чуде! Внезапно реб Иосеф крикнул: — Евреи, разве вы не видите —произошло еще большее чудо!
И он начал плясать на столе, так топая ногой, что стол затрещал. Толпа, словно только и ждала сигнала, тоже стала плясать и весело петь. Хасиды решили не попадать в сети Сатаны, разума или фактов. Невзирая на ужасное положение, на то, как оно будет использовано их врагами, радзиминские хасиды, обратив поражение в победу, показали, что все равно верят в своего святого. Годы спустя я заметил, что политическим партиям известен этот трюк, что видно по тому, как они извращают факты и играют логикой. Но в день праздника, устроенного Иосефом, я был совершенно сбит с толку. Мне хотелось, чтобы пляска и шум остановились, я тогда бы спросил у отца объяснения. Но возбуждение росло, подкрепленное еще вином и медом, печеньем и мацой. Пьяные хасиды, промокшие от пота, вертелись в танце и хрипло орали. Реб Иосеф был больше не в силах говорить, он дергался всем телом, гримасничал, воздевал руки. Все, казалось, говорили: «Мы остаемся верны Радзимину!»
Новость быстро распространилась по Варшаве, у хасидов Пупы, Александрува и Сколы было над чем посмеяться. Они поддразнивали и порочили радзиминских хасидов, которые и не пытались защищаться. Чего спорить с врагами? В радзиминском доме учения никто не осмеливался спрашивать ребе. Тот продолжал, несмотря ни на что, упорствовать в своем убеждении (или упрямстве), отказывался от операции и, годы спустя, из-за этого умер.
Не помню, был ли на вечере мой брат Ешуа, но, конечно, происшедшее стало ему известно, и его вера не усилилась от этого. Отец, как всегда, встал на защиту ребе.
— Иногда и святому чудо не удается.
— Как дурак может быть святым? — сказала мама.
— Перестань! Развращаешь детей! — сказал отец.
— Я хочу, чтобы мои дети верили в Бога, а не в идиота, — ответила мама.
— Сперва они потеряют веру в радзиминского ребе, потом во всех ребе, а там, сохрани Господь, в самого Баал Шема! — воскликнул отец.
Он был прав. Хотя мой брат еще одевался как хасид, он все больше рисовал, читал светские книги, подолгу спорил с матерью, говорил ей о Копернике, Дарвине, Ньютоне, о которых она сама и до этого читала в еврейских книгах. У мамы была склонность к философии, и она противопоставляла взглядам брата доводы, которые до сих пор в ходу у религиозных мыслителей.
Я был всего лишь мальчиком и не решался комментировать, но у меня были сомнения, и я уходил на балкон поразмыслить. Отколупнув от стены кусок штукатурки, я крошил ее в пальцах, пока она не превратилась в порошок. Но осталась при этом штукатуркой, а что будет, если размолоть ее еще? Какой тонкой она станет? Есть ли предел этому? Все, думал я, можно уменьшить, вероятно, делить бесконечно… Если так, то у каждого куска штукатурки бесчисленное множество частей. Но как это возможно?
Я еще не научился грамоте, а был уже одержим парадоксами времени, пространства, бесконечности, более того, убежден, что только сам смогу разгадать такие тайны, никто не поможет мне.
Однажды по поручению мамы принеся домой селедку, я взял на балкон газету, в которую ее завернул, и попытался понять, что там напечатано. Гадал, пойму ли когда-нибудь этот язык иноверцев или предмет, о котором шла речь. Для отца ответом на все вопросы был Бог. Но откуда он знал, что Бог есть, если никто его не видел? А если Его нет, то кто создал мир, как может вещь родить себя сама? Что случается, если кто-нибудь умрет? Есть ли на самом деле рай и ад? Или мертвый человек все равно что дохлое насекомое?
Я не помню минуты, чтобы эти вопросы не терзали меня.
(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 23)
Комментариев нет:
Отправить комментарий