Бендер был соседом Ильфа, а Воробьянинов – дядей Петрова
Этот очерк не совсем обычен. Он иллюстрирован фотографиями самого героя — Ильи Ильфа (и изредка, когда в кадре он сам — фотографиями его друзей по фотоцеху). Можно сказать, он проводит для нас уникальную экскурсию по Москве 20-х — 30-х годов. Ведь Ильф был еще и замечательным фотографом, просто писательская слава затмила фотографическую…
Ильф – фотограф
«Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» сейчас читаются уже не совсем так, как читались современниками Ильфа и Петрова, затеявших литературную игру из расхожих клише и отсылок к весьма узнаваемым реалиям. Взять хотя бы телеграмму «Графиня изменившимся лицом бежит пруду». Именно так журналист Николай Эфрос описал попытку самоубийства Софьи Андреевны Толстой в своей телеграмме-репортаже из Ясной Поляны после ухода Льва Николаевича. И во времена Ильфа и Петрова все еще помнили эту телеграмму. Ну или, допустим, в постановке Театра Колумба «Женитьба» легко узнавались модные тогда авангардные театральные эксперименты, в особенности Эйзенштейна в Театре Пролеткульта и Мейерхольда в Театре РСФСР-1.
Да что там Мейерхольд! В авторе «Гаврилиады» Ляписе Трубецком современники узнавали черты … кого бы вы думали? Маяковского, так же, как и Ильф с Петровым сотрудничавшего с газетой «Гудок». Не только его одного, у Ляписа много прототипов. Но все же вот это: «Поэма носила длинное и грустное название: «О хлебе, качестве продукции и о любимой». Поэма посвящалась загадочной Хине Члек» — камень в огород Маяковского. Его и его возлюбленной Лили Брик…
В Москве, правда, затруднялись сказать, с кого написан Бендер. И в первом издании «12 стульев» иллюстратор придал Остапу черты брата Петрова — писателя Валентина Катаева, весельчака и любителя авантюр. Однако у соавторов романа были знакомые, куда больше годившиеся на роль прототипов Великого комбинатора. И их прекрасно знали в Одессе, откуда родом и Ильф, и Петров (правда, познакомившиеся только в Москве)…
Сын турецкоподданного
Из своей богатой событиями биографии Митя Ширмахер охотно сообщал только одно: «Я — внебрачный сын турецкоподданного». На вопрос: «Кто вы по профессии?» — гордо отвечал: «Комбинатор!». Во всей Одессе не было вторых таких френча и галифе, как у Мити: ярко-желтые, блестящие (он сшил их из ресторанных портьер). При этом Митя сильно хромал, носил ортопедический ботинок, а глаза у него были разными: один зеленый, другой желтый, как у профессора Воланда, который тогда еще, впрочем, не был придуман.
Ильф познакомился с этим колоритным Митей в 1920 году в одесском «Коллективе поэтов». Отношение к поэзии Митя имел весьма отдаленное, зато вел бурную окололитературную деятельность. Например, выбил у одесского горсовета помещение и деньги на открытие литературного кафе, которое почему-то называлось «Пэон четвертый». За бесплатный ужин там читали свои произведения Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев, Юрий Олеша. Кафе пользовалось немалой популярностью. А в чей карман шел доход — догадаться нетрудно. Митя Ширмахер умел обделывать дела! В то время как во всей Одессе шло «уплотнение» и получить комнату в 10 метров для семьи из пяти человек почиталось за счастье, Митя один ухитрился занять обширную трехкомнатную квартиру, обставленную старинной мебелью, с кузнецовским фарфором, столовым серебром и беккеровским роялем.
Ильф и Петров
В этой квартире проводил веселые вечера весь «Коллектив поэтов». Ильф любил сидеть на подоконнике, иронично улыбаясь негритянского склада губами. Время от времени он изрекал что-нибудь глубокомысленное: «Комнату моей жизни я оклеил мыслями о ней» или «Вот девушки высокие и блестящие, как гусарские ботфорты». Молодой, элегантный, значительный. Даже самая обычная кепка с рынка на его голове приобретала аристократический вид. Что уж говорить о длинном узком пальто и непременном пестром шелковом шарфе, повязанном с элегантной небрежностью! Друзья называли Ильфа «наш лорд». Сходство усугубляла вечная пенковая трубка и Бог знает где раздобытое английское пенсне.
Как-то раз одной знакомой, собравшейся переезжать из Одессы, понадобилось распродать вещи на толкучке. Ильф вызвался помочь. Со скучающим видом подошел к ней, стал прицениваться, нарочито коверкая слова. Перекупщики встрепенулись: раз иностранец готов купить, значит, вещи-то хорошие! Оттеснив Ильфа, они в считаные минуты раскупили все. «И этот сын — тоже артист», — сокрушенно вздыхал отец Ильфа, узнав об этой истории.
Неудачные сыновья Арье Файнзильберга
У Лейтенанта Шмидта, как известно, было три сына: двое умных, а третий дурак. Впрочем, по другим данным у лейтенанта Шмидта было 30 сыновей и 4 дочери, глупые, немолодые и некрасивые. А у Арье Файнзильберга, мелкого служащего в Сибирском торговом банке, дочерей не было, а вот сыновей было четверо, и, на взгляд Арье, все дураки. Илья, а вернее Иехиэль-Лейб, был третьим…
По первоначальному плану Арье, не имевшему возможности дать приличное образование всем четверым, учить следовало старшего, Саула. Отец видел того в мечтах солидным бухгалтером. Сколько денег ушло на обучение в гимназии, затем в коммерческом училище — все напрасно! Саул стал художником, переименовавшись в Сандро Фазини, он писал в кубистической манере (со временем уехал во Францию, а в 1944 году вместе с семьей погиб в Освенциме – прим.СДГ). Старик Файнзильберг, еле оправившись от разочарования, принялся за второго сына, Мойше-Арона: и снова гимназия, и снова коммерческое училище, и снова непомерные для семьи траты… И снова та же история. Взяв псевдоним Ми-Фа, юноша тоже подался в художники. С третьим сыном Арье Файнзильберг поступил умнее — вместо коммерческого отдал в ремесленное, где не преподавали ничего лишнего и «соблазнительного», вроде рисования. И некоторое время Иехиэль-Лейб радовал своего старика: стремительно переменив множество профессий от токаря до мастера по глиняным головам в кукольной мастерской, юноша в 1919 году сделался-таки бухгалтером. Его взяли в финсчетотдел Опродкомгуба — Особой губернской продовольственной комиссии по снабжению Красной армии. В «Золотом теленке» Опродкомгуб будет описан как «Геркулес». Это там в кабинетах причудливым образом сочетались конторские столы с никелированными кроватями и золочеными умывальниками, оставшимися от гостиницы, которая прежде располагалась в здании. А люди часами изображали полезную деятельность, втихую проворачивая мелкие и крупные махинации.
А в двадцать три года третий сын вдруг огорошил отца признанием: мол, его призвание — литература, он уже вступил в «Коллектив поэтов», а службу он бросает. Большую часть дня Иехиэль-Лейб лежал теперь на кровати и думал о чем-то, теребя жесткий завиток волос на лбу. Писать ничего не писал — разве что сочинил себе псевдоним: Илья Ильф. Но почему-то все окружающие были уверены: кто-кто, а уж он-то со временем станет действительно большим писателем! И, как известно, ошиблись только наполовину. В том смысле, что Ильф сделался «половиной» великого писателя. Второй «половиной» стал Петров.
На ступенях еще не взорванного Храма Христа Спасителя: слева брат Ильфа Михаил Файнзильберг, четвертая слева Мария Ильф, рядом Евгений Петров и Илья Ильф. 1930 г.
Пресловутый золотой портсигар оказался женским
«Томят сомнения — не зачислят ли нас с Женей на довольствие как одного человека?» — шутил Ильф. Они мечтали погибнуть вместе, в катастрофе, авиационной или автомобильной: «Тогда ни одному из нас не пришлось бы присутствовать на собственных похоронах». Они ведь воспринимали себя как единое целое. И каждому было страшно представить себя один на один с пишущей машинкой.
Будущие соавторы познакомились в 1926 году в Москве. Ильф перебрался туда в надежде найти какую-либо литературную работу. Валентин Катаев, товарищ по одесскому «Коллективу поэтов», успевший к тому времени сделать в Москве большую писательскую карьеру, привел его в редакцию газеты «Гудок». «Что он умеет?» — спросил редактор. — «Все и ничего». — «Маловато». В общем, Ильфа взяли правщиком — готовить к печати письма рабочих. Но вместо того чтобы просто исправлять ошибки, он стал переделывать письма в маленькие фельетоны. Скоро его рубрика стала любимой у читателей. А потом тот же Катаев познакомил Ильфа со своим родным братом Евгением, носившим псевдоним Петров.
Совсем мальчишкой Евгений пошел работать в украинский уголовный розыск. Самолично произвел дознание по семнадцати убийствам. Ликвидировал две лихие банды. И голодал вместе со всей Украиной. Говорят, это с него писал своего следователя автор повести «Зеленый фургон».
Кстати, один из возможных прототипов Остапа Бендера (ведь прототипов у литературного героя часто бывает больше одного) – сослуживец Евгения по угрозыску Остап Шор. Во всяком случае Катаев утверждал: «Что касается Остапа Бендера, то он написан с одного из наших одесских друзей. В жизни он носил, конечно, другую фамилию, а имя Остап сохранено как весьма редкое… Внешность соавторы сохранили в своем романе почти в полной неприкосновенности: атлетическое сложение и романтический, чисто черноморский характер». Он служил в уголовном розыске по борьбе с бандитизмом, так же как его брат Натан, застреленный бандитами в доме на Большой Арнаутской.
Со своего балкона на 6-м этаже Ильф сфотографировал Маяковского, живущего на 4-м в том же общежитии в Соймоновском проезде. Общежитие стало прототипом общежития имени Бертольда Шварца. Маяковский – Ляписа Трубецкого
Понятно, что Катаев, живя в спокойной и относительно сытой Москве, с ума сходил от тревоги, как бы чего-то подобного не произошло и с его собственным братом. По ночам он видел страшные сны о Евгении, сраженном из бандитского обреза, и всячески уговаривал того приехать. В конце концов уговорил, пообещав поспособствовать с устройством в Московский уголовный розыск. Впрочем, вместо этого Валентин хитростью заставил брата написать юмористический рассказ, пробил его в печать и путем невероятных интриг добился весьма высокого гонорара. Так Евгений попался на «литературную удочку». Сдал казенный наган, оделся, пополнел и завел приличных знакомых. Единственное, чего ему не хватало, это уверенности в своих силах. Вот тут-то Катаеву и пришла в голову великолепная мысль — объединить двух начинающих писателей, чтобы вместе набивали руку в качестве «литературных негров». Предполагалось, что они будут разрабатывать для Катаева сюжеты, а он сам потом, отредактировав написанное, на титульном листе поставит свое имя первым. Первый сюжет, который предложил Ильфу с Петровым Катаев, был поиск бриллиантов, спрятанных в стуле.
Кстати, прототипом Воробьянинова стал двоюродный дядя братьев Катаевых — председатель полтавской уездной земской управы. В рассказе «Прошлое регистратора загса», изначально писавшемся как глава «Двенадцати стульев», биография дядюшки – страстного коллекционера марок и провинциального бонвивана – приведена в больших подробностях. Самая забавная из которых — соперничество Ипполита Матвеевича с англичанином-коллекционером. Решив победить иностранца, Воробьянинов уговорил председателя земской управы выпустить новую марку в двух экземплярах. Англичанин умолял продать ему одну из этих редчайших марок по цене, какую будет угодно назначить мистеру Воробьянинову. В ответном письме Киса написал латинскими буквами только два слова: «Накося выкуси».
«Литературные негры» трудились вдохновенно, вот только очень быстро взбунтовались и заявили Катаеву, что роман ему не отдадут. В качестве отступного обещали золотой портсигар с гонорара. «Смотрите же, братцы, не надуйте», — сказал Катаев. Надуть не надули, но по неопытности купили женский портсигар — маленький, изящный, с бирюзовой кнопочкой. Катаев пробовал было возмущаться, но Ильф сразил его аргументом: «Уговора о том, что портсигар должен быть непременно мужским, не было. Лопайте что дают».
Петров и Ильф
…Ильфу — 29 лет, Петрову — 23. Раньше они жили совсем по-разному, имели разные вкусы и характеры. Илья с его философским, немного грустным взглядом на жизнь, и весельчак, острослов Евгений – они идеально дополняли друг друга. И писать вместе у них почему-то получилось гораздо лучше, чем по отдельности. Если слово приходило в голову одновременно обоим, его отбрасывали, признавая банальным. Ни одна фраза не могла остаться в тексте, если кто-то из двоих был ею недоволен. Разногласия вызывали яростные споры и крики. «Женя, вы трясетесь над написанным, как купец над золотом! — обвинял Петрова Ильф. — Не бойтесь вычеркивать! Кто сказал, что сочинять — легкое дело?» Дело оказалось не только нелегким, но и непредсказуемым. Остап Бендер, к примеру, был задуман второстепенным персонажем, но по ходу дела его роль все разрасталась и разрасталась, так что авторы уже не смогли с ним совладать. Они относились к нему как к живому человеку и даже раздражались на его нахальство — потому и решили его «убить» в финале.
Между тем до финала было далеко, а сроки сдачи, оговоренные с журналом «30 дней» (о публикации романа в семи номерах договорился Катаев), поджимали. Петров нервничал, а Ильф, казалось, и в ус не дул. Бывало, что в самый разгар работы он бросал взгляд в окно и непременно заинтересовывался. Его внимание могло привлечь колоратурное сопрано, разносившееся из соседней квартиры, или пролетавший в небе аэроплан, или мальчишки, играющие в волейбол, или просто знакомый, переходивший дорогу. Петров ругался: «Иля, Иля, вы опять ленитесь!» Впрочем, он знал: жизненные сценки, подсмотренные Ильфом, когда он вот так вот лежит животом на подоконнике и, кажется, попросту бездельничает, рано или поздно пригодятся для литературы.
В ход шло все: фамилия мясника, на лавку которого когда-то выходили окна квартиры Ильфа на Малой Арнаутской, — Бендер, воспоминания о путешествии по Волге на пароходе «Герцен» для распространения облигаций государственного крестьянского выигрышного займа (в «Двенадцати стульях» «Герцен» превратился в «Скрябин»). Или общежитие сотрудников газеты «Гудок» в Соймоновском проезде (в романе этот муравейник получил имя монаха Бертольда Шварца), в котором Ильфу, как безнадежно бездомному журналисту, был предоставлен «пенальчик», отгороженный фанерой. Рядом в наружном коридоре жили татары, однажды они привели туда лошадь, и по ночам она немилосердно стучала копытами. У Ильфа была половина окна, матрац на четырех кирпичах и табурет. Когда он женился, к этому добавился примус и немного посуды.
Жена Ильфа Мария
Любовь, или квартирный вопрос
Семнадцатилетнюю Марусю Тарасенко он встретил еще в Одессе. Его брат-художник Ми-Фа (его еще звали Рыжий Миша), до того как перебраться в Петроград, преподавал в одесской девичьей живописной школе, и Маруся была одной из его учениц. И, как бывает, сгорала от тайной любви к учителю. Ильфа девушка поначалу воспринимала только как брата Ми-Фы. Но со временем его влюбленные взгляды и чудесные, трогательные письма (в особенности именно письма!) возымели действие. «Я видел только тебя, смотрел в большие глаза и нес чепуху. …Моя девочка с большим сердцем, мы можем видаться каждый день, но до утра далеко, и вот я пишу. Завтра утром я приду к тебе, чтоб отдать письма и взглянуть на тебя». Словом, Маруся забыла Рыжего Мишу, не обращавшего на нее ни малейшего внимания, и полюбила Илью.
Они любили ночами сидеть на подоконнике, смотреть в окно, читать стихи, курить и целоваться. Мечтали о том, как станут жить, когда поженятся. А потом Илья уехал в Москву, потому что в Одессе перспектив не было. И начался двухлетний мучительно-нежный роман в письмах… Он: «Моя девочка, во сне вы целуете меня в губы, и я просыпаюсь от лихорадочного жара. Когда я увижу вас? Писем нет, это я, дурак, думал, что меня помнят… Я люблю вас так, что мне больно. Если разрешите — целую вашу руку». Она: «Я люблю деревья, дождь, грязь и солнце. Люблю Илю. Я здесь одна, а вы там… Иля, родной мой, Господи! Вы в Москве, где столько людей, вам не трудно забыть меня. Я вам не верю, когда вы далеко». Она писала, что боится: вдруг при встрече покажется ему скучной и противной. Он: «Ты не скучная и не противная. Или скучная, но я тебя люблю. И руки люблю, и голос, и нос, нос в особенности, ужасный, даже отвратительный нос. Ничего не поделаешь. Я люблю такой нос. И твои глаза серые и голубые». Она: «Иля, у меня глаза совсем не серые и голубые. Мне очень жаль, что не серые и голубые, но что я могу сделать! Может, у меня волосы синие и черные? Или нет? Не сердитесь, родной. Мне вдруг сделалось очень весело».
Раз в полгода Маруся приезжала к Илье в Москву, и в один из таких приездов они поженились, почти случайно. Просто билеты на поезд стоили дорого, а став женой сотрудника газеты железнодорожников, она получала право на бесплатный проезд. Вскоре Ильф уговорил жену в ожидании разрешения «квартирного вопроса» перебраться в Петроград, к Ми-Фе. Тот и сам писал Марусе: «Мои комнаты, моя мансарда, мои знания, моя лысина, я весь к Вашим услугам. Приезжайте. Игра стоит свеч». Но только ужиться эти двое не смогли: Ми-Фа, который все называл невестку «золотоволосой ясностью», «лунной девочкой», вдруг наговорил ей грубостей: мол, в Марусе нет жизни, нет веселости, она мертвая. Может, просто ревновал ее к брату?..
К счастью, вскоре Ильф смог забрать жену к себе — он получил комнату в Сретенском переулке. Его соседом по квартире стал Юрий Олеша, тоже молодожен. Чтобы хоть как-то обставиться, молодые писатели продали на толкучке почти всю одежду, оставив одни на двоих приличные брюки. Сколько же было горя, когда жены, наводя в квартире порядок, случайно вымыли этими брюками пол!
Ильфы дома
Впрочем, едва «12 стульев» вышли в свет, как у Ильфа появились и новые брюки, и слава, и деньги, и отдельная квартира в писательском доме в Нащокинском — со старинной мебелью, украшенной геральдическими львами. И еще — возможность баловать Марусю. С тех пор из домашних обязанностей у нее осталось только руководить домработницей и еще няней, когда на свет появилась дочь Сашенька. Сама же Маруся играла на рояле, рисовала и заказывала мужу подарки. «Браслет, вуали, туфли, костюм, шляпу, сумку, духи, помаду, пудреницу, шарф, папиросы, перчатки, краски, кисти, пояс, пуговицы, украшения» — вот список, который она дала ему в одну из заграничных командировок. А таких командировок у Ильфа с Петровым было множество! Ведь «12 стульев» и «Золотого теленка» растащили на цитаты не только на родине, но и в добром десятке стран…
Ich Sterbe
Работу над «Золотым теленком» Ильф чуть было не завалил. Просто в 1930 году, заняв у Петрова 800 рублей, он купил фотоаппарат «Бебе-Иконта» и увлекся как мальчишка. Петров жаловался: «Было у меня на книжке 800 рублей, и был чудный соавтор. А теперь Иля увлекся фотографией. Я одолжил ему мои 800 рублей на покупку фотоаппарата. И что же? Нет у меня больше ни денег, ни соавтора… Мой бывший соавтор только снимает, проявляет и печатает. Печатает, проявляет и снимает. И даже консервы он теперь открывает при красном свете, чтобы не засветить». Что он фотографировал? Да все подряд: жену, Олешу, фетровые боты, разрушение храма Христа Спасителя (Ильф наблюдал весь процесс из собственного окна в Соймоновском проезде), сценки городской жизни и, конечно, Петрова. У него, как говорят фотографы, был «свой глаз». Ильф снова наблюдал и делал зарисовки: ироничные, добрые, немного печальные. Но теперь уже не словами, а камерой. «Иля, Иля, пойдемте же трудиться!» — тщетно взывал Петров, имея в виду, что труд может быть только писательским, а фотография – баловство. Впрочем, им действительно, нужно было торопиться: издательство чуть было не разорвало с писателями контракт. Впрочем, они все-таки успели.
Из этого окна Ильф наблюдал, как сносят Храм Христа Спасителя. И снимал это
Первый приступ болезни случился с ним еще в Новом Орлеане. Петров вспоминал: «Ильф был бледен и задумчив. Он один уходил в переулочки, возвращался еще более задумчивый. Вечером сказал, что уже 10 дней болит грудь, днем и ночью, а сегодня, кашлянув, увидел кровь на платке». Это был туберкулез.
Он прожил еще два года, не прекращая работать. В какой-то момент они с Петровым попробовали писать отдельно: Ильф снял дачу в Красково, на песчаной почве, среди сосен, — там ему полегче дышалось. А Петров не смог вырваться из Москвы. В результате каждый написал по несколько глав, и оба нервничали, что другому не понравится. А когда прочли, поняли: получилось так, словно писали вместе. И все равно они решили больше не ставить таких экспериментов: «Разойдемся — погибнет большой писатель!»
Однажды, взяв в руки бутылку шампанского, Ильф грустно пошутил: «Шампанское марки «Ich Sterbe» («Я умираю»), — имея в виду последние слова Чехова, сказанные за бокалом шампанского. Потом проводил Петрова до лифта, сказав: «Завтра в одиннадцать». В ту минуту Петров подумал: «Какая странная у нас дружба… Мы никогда не ведем мужских разговоров, ничего личного, и вечно на «вы»… На следующий день Илья уже не встал. Ему было всего 39 лет…
Ильф и Петров на прогулке с Петей – сыном Петрова. 1932 г.
Когда в апреле 1937 года хоронили Ильфа, Петров сказал, что это и его похороны. Ничего особенно выдающегося в литературе он один не сделал — разве что написал сценарий к фильмам «Музыкальная история» и «Антон Иванович сердится». Еще начал писать роман «Путешествие в страну коммунизма» – об американском журналисте, который приезжает через 60 лет в Советский Союз и видит, насколько жизнь здесь лучше, чем в Америке. Книга так и не была закончена. В войну Петров ушел военкором на фронт и в 1942 году в возрасте 38 лет разбился на самолете под Севастополем. То есть закончил жизнь так, как они мечтали закончить вместе с Петровым. Кстати, все остальные пассажиры в той катастрофе остались живы.
Потом говорили, что Ильфу с Петровым повезло, что они оба ушли так рано. В 1948 году в специальном постановлении Секретариата Союза писателей их творчество было названо клеветническим и предано анафеме. Впрочем, через восемь лет «12 стульев» реабилитировали и переиздали. Кто знает, что могло бы произойти с писателями и их семьями за эти восемь лет, проживи Ильф и Петров чуть дольше.
Комментариев нет:
Отправить комментарий