«Я НЕ МОГУ БЫТЬ ЧИСТО РУССКИМ ХУДОЖНИКОМ»

 «Я НЕ МОГУ БЫТЬ ЧИСТО РУССКИМ ХУДОЖНИКОМ»

Лиза Плавинская

3 апреля исполнилось 150 лет со дня рождения Леонида Пастернака. Мир искусства не заметил даты — не было ни выставок, ни парадных мероприятий. Спустя 60 с лишним лет после смерти художник не удостоился заслуженной славы так же, как недополучил ее при жизни, — ни как выдающийся график и живописец, ни как теоретик, одним из первых сумевший разобраться в проблематике еврейской изобразительности.

Леонид Пастернак. Пейзаж с мавзолеем Рахили. Палестина. 1924 год. Фонд Пастернака, Оксфорд

 

Леонид Пастернак. Лев Николаевич Толстой в кругу семьи. (Эскиз.) 1901 год. ГМТ

 

«Удивление перед совершенством его мастерства и дара, перед легкостью, с какою он работал (шутя и играючи, как Моцарт), перед многочисленностью и значительностью сделанного им, — удивление тем более живое и горячее, что сравненья по всем этим пунктам посрамляют и уничтожают меня. Я писал ему, что не надо обижаться, что гигантские его заслуги не оценены и в сотой доле <...>, что в конечном счете торжествует все же он, проживший такую истинную, невыдуманную, интересную, подвижную, богатую жизнь, частью в благословенном своем XIX веке, частью в верности ему, а не в диком, опустошенном и мошенническом XX, где на долю мне вместо всего реального, чем он был окружен, <…> достались одни приятные слова, которые я иногда слышу и которых не заслуживаю».

Так писал о Леониде Пастернаке его сын — поэт. Выдающийся художник действительно не так известен, как того заслуживает его талант и вклад в русскую и еврейскую культуры. С одной стороны, не вернувшись в СССР в 1921-м, он стал фигурой нежелательной для советской цензуры, даже будучи главным иллюстратором Льва Толстого. С другой стороны, имели место его дружба с сионистами и открытие им себя как еврейского художника. По московcким выставкам это не просматривается, и не в последнюю очередь из-за его сына Бориса, считавшего, что только отказ от самоидентификации в узких национальных рамках позволит творчеству евреев расцвести по-настоящему. На взгляды же Пастернака-отца огромное влияние оказали друзья-сионисты, в первую очередь поэт Хаим-Нахман Бялик, с которым он познакомился в 1911-м.

Еврейка с чулком. 1889 год. ГТГ

 

И статья Бялика о Леониде Пастернаке, опубликованная в 1923-м в Берлине, и его ответ не утратили актуальности. «Я вырос, — пишет художник, — в русской обстановке, получил русское воспитание, развивался под влиянием тенденций ассимиляции и в долге служения русскому народу. И — странная судьба евреев нашего поколения — сейчас нам достается от Бялика за то, что мы отдали себя не всецело своему обездоленному народу, — а с другой стороны, — я слышал часто упреки, что я все же как еврей — не могу быть чисто русским художником…»

Леонид (Аврум Ицхок-Лейб) Пастернак родился в 1862-м в Одессе. Учился в Одесском художественном училище, связанном с именами многих русских авангардистов. Анисфельд, Браз, Бродский (Исаак), Бурлюк, Кандинский, Рубо — все они вышли оттуда. При всем уважении к Одессе, кажется неправдоподобным, чтобы там разом родилось столько гениев. Но этому есть объяснение. В 1865-м в Одессе было основано Общество утонченных искусств, куда вошли художники и (sic!) фотографы. Целью его было сделать искусство доступным для всех слоев населения. При обществе открыли бесплатную школу черчения и рисования, и в Одессу стали съезжаться студенты из Москвы, Петербурга и Варшавы.

Пастернак учился здесь в 1879–1881 годах. Потом поступил на медицинский факультет Московского университета (семья настояла), в 1883-м перевелся в Одессу, на юридический факультет Новороссийского университета. Параллельно учился в художественной студии Евгения Сорокина, затем в Мюнхене, в Королевской академии, которую и окончил с золотой медалью в 1885 году. И в 1889-м посетил Париж, собрав таким образом в своем профессиональном багаже все лучшее и самое современное, чем обладало европейское художественное образование времен зарождения авангардизма.

Давид Фришман и Хаим Бялик. 1916 год. ГМИИ

 

Это был важный год в жизни Пастернака. Он женился на Розалии Кауфман, к тому моменту уже знаменитой пианистке, в юности покорившей Европу. И в том же году первую его большую картину «Письмо из дома» покупает Третьяков. А в 1894-м Леонид Осипович начинает преподавать в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, в недавно открытом классе натурного рисунка. Он работает там и после революции, когда училище становится ВХУТЕМАСом, — вплоть до эмиграции в 1921 году.

Пастернак начинал как живописец, но постепенно перешел на натурные рисунки и живопись пастелью, как Дега. Он первым из русских художников назвал себя импрессионистом, не боясь прохладного отношения к импрессионизму передвижников, программно ставивших правду выше красоты. Самую большую славу Леониду Пастернаку принесли иллюстрации к «Воскресенью» Толстого. Их познакомили, и Пастернак стал «домашним» художником. Лампы, столы, стулья, рояли, книги, цветы... Он риcовал Толстого на смертном одре, вызванный Софьей Андреевной на станцию Астапово.

Леонид Пастернак — рисовальщик репинского уровня и его же, собственно, ровесник. Его большие картины из солдатского и студенческого быта выглядят странным пророчеством соцреализма, его рисунки к «Воскресенью» и «Войне и миру» — база русской прозаической иллюстрации. Друг и портретист величайших людей начала ХХ века, музыкантов, таких, как Скрябин и Рахманинов, писателей — Толстого, Ремизова и Рильке. Добавьте Эйнштейна и альбом с портретами, вышедший в Берлине в 1920-х (портретов было восемь — Х.-Н. Бялика, С. Ан-ского, Н. Соколова, Ю. Энгеля, Д. Фришмана, М. Гершензона, Я. Мазе и Л. Пастернака).

В 1921-м Пастернак уехал в Германию и остался в Берлине, ставшем в 1920-х годах европейским центром русской философии и литературы. Еще со времен своей первой поездки, в 1905 году, Леонид Пастернак дружил с двумя самыми важными немецкими импрессионистами — Ловисом Коринтом и Максом Либерманном. Их стили действительно похожи. Уют европейской домашней просвещенной обстановки завораживал их одинаково. Но Пастернак более модернист, чем они и чем Репин. Он позволял себе быстрые обобщения и приблизительные текучие контуры в духе парижских голландцев, а также резкие превращения линии в пятно, что было не по зубам тому же Репину, незнакомому с мюнхенской школой. А своим немецким товарищам Пастернак не уступал во владении колоритом, умея добиться свечения в интерьере мягкого и цветного, как у импрессионистов, и драматичного, в духе основательно подзабытого всеми караваджизма.

Портрет Бориса Пастернака на фоне Балтийского моря. 1910 год.
Собрание Е. Б. Пастернака, Москва

 

Умер Леонид Пастернак в 1945-м в Оксфорде, где теперь существует его фонд. Его имя должно было вернуться к нам в перестроечные годы, вместе с именами его друзей, философов и музыкантов русского зарубежья. Этого не произошло, и не потому, что при моде на авангард в Пастернаке не рассмотрели достаточного авангардиста, а как официальный иллюстратор Толстого он никогда окончательно не исчезал с русской сцены. При всей яркости и важности творчества Пастернака его имя звучит приглушенно и будто бы не обладает никаким художественным смыслом, кроме мастерства. Причина в том, что всего целиком Пастернака в Москве так и не увидели. Страх заставил редакторов отечественного издания его воспоминаний «Записки разных лет» вымарать все, что относилось к еврейству. А между тем, при полном отсутствии специфически еврейских сюжетов в работах художника переживание своей национальной идентичности было для него исключительно важно.

В Российской империи от евреев требовали принять православие для занятия государственных должностей, но Леонид Пастернак, приглашенный профессорствовать в Москву, отказался сделать это. «Я вырос в еврейской семье, — писал он, — и никогда не пойду на то, чтобы оставить свое еврейство для карьеры или вообще для улучшения своего социального положения». Но геройство это ничего не объясняет. Нежности души, свойственной творчеству Пастернака-отца, как и творчеству сына-поэта, в этом героизме не видно. Я приведу другой, всеобъясняющий пример.

Пастернак не был сионистом, но был образованным человеком, имеющим тонкую и преданную душу. В Берлине 1920-х он делал все, чтобы поддержать молодую еще в те времена еврейскую традицию изобразительности, и приложил руку к выстраиванию самосознания евреев-художников. Эта проблема до сих пор актуальна, но сто лет назад вопрос звучал еще более трогательно и странно: есть ли изобразительный талант у евреев? И есть ли нечто общее в столь разных работах еврейских художников? Это актуальные вопросы выставки еврейских художников 1907 года в Берлине, как их увидела доктор Ида Батшева, куратор выставки-реконструкции, прошедшей в 2009-м в Тель-Авивском художественном музее. По ее мнению, эта выставка окончательно зафиксировала процесс выхода из гетто и равноправного вхождения художников-евреев в европейское культурное сообщество.

Вопросы самоидентификации народа в своем творчестве не зависят от древности изобразительной культуры, русские мучаются той же проблемой. Еврейская самоидентификация на данный момент идет двумя потоками: один — искусство, сделанное в Израиле или евреями, — я бы идентифицировала его как политический поток, и другой — искусство евреев о евреях, жизнь местечек, предания, сказки, размышления о войнах и геноциде. Первое направление очень подвержено актуальным стилям, другое, напротив, намеренно коряво и сумрачно. И ни одно из них с еврейством как с древнейшей культурой цифр и текстов полностью не ассоциируется.

Леонид Пастернак относится к первому потоку, его стиль интернационален и ассоциирован с культурой русского реализма. Мы знаем, что ему было важно еврейство, но не видим его визуализации, не чувствуем сознательного или подсознательного смысла сокровенного дыхания его творчества. Все накрывается понятием «уют». Добрым, хорошим, хрупким, довоенным, связанным с культурой, но в России ассоциированным с мещанством, купечеством, предательством интеллигенции и прочими претензиями, предъявляемыми образованной части общества. И это тоже, как и отсутствие в творчестве Пастернака трагедий и кровожадных сюжетов, мешает его восприятию. Вся глубина и величие его работ высвобождаются из этих обстоятельств, когда знакомишься с текстом его никогда не подвергавшейся редактуре книги «Рембрандт и еврейство в его творчестве», изданной в 1923 году в Берлине. Пастернак как блистательный преподаватель наконец находит здесь ключ. Хотя все факты лежали вроде бы на поверхности, но повернутые не теми боками: Рембрандт, самый уважаемый из европейских художников, сюжеты библейские, то есть ассоциированные с христианством... Как и положено авангардисту, Пастернак искал живую традицию и понял, что нужно отбросить вуаль христианства и посмотреть на картины Рембрандта как на аутентичные еврейские сюжеты. И увидеть, как на самом деле жили и живут евреи и что сложило их национальный характер.

Розалия Исидоровна Пастернак. 1930-е годы. Фонд Пастернака, Оксфорд

 

Надо добавить, что Пастернак бывал в Голландии в еврейских кварталах, по которым гулял Рембрандт. И знал, что евреи там по большей части беженцы из Испании и Португалии, откуда родом, по преданию, были и его предки (семья Абарбанель, бежавшая из Испании, осев в Галиции, взяла фамилию Пастернак). В 1924-м Леонид Осипович побывал в Палестине. Так что двигал им не живописный интерес, но любовь кровного родственника.

«...Подолгу простаивая перед многими его (Рембрандта. — Л. П.) полотнами, я смутно всегда ощущал еще какой-то плюс, — писал художник, — некоторое “что-то”, что меня к нему влекло и по-иному. Это мое сначала неясное ощущение “чего-то” постепенно, с годами, по мере знакомства моего со всем его Oeuvre’ом (целым творением) и его личной жизнью, вырастало в более отчетливое и определенное убеждение в существовании какой-то особой внутренней связи или близости между такими, я бы сказал, не вяжущимися по виду элементами, как Еврейство и Рембрандт… В склонности глубоко верующего художника к обогащению духовными достижениями религиозно-мистического опыта, в естественном стремлении его натуры черпать беспрестанно великую мудрость жизни из таких первоисточников ее, как рабби Менаше[1] — одного из несомненных живых носителей и потомков… — в этом надо усматривать секрет его, Рембрандта, глубокого знания еврейства».

Дискуссия, начатая в этом эссе, не оцененная как авангардистская и замкнутая в узком кругу еврейских художников, к сожалению, почти утихла. К сожалению — не только для евреев, но и для восприятия Рембрандта, еврейский аспект в работах которого сведен в результате к какому-то антикварному оттенку.

«В этой библейской стихии, — продолжал Пастернак, — в художественном изображении патриархального быта и глубоких чувствований, подчас почти неуловимо тонких, с тем особым специфическим национально-еврейским, я это подчеркиваю, настроением <…> — гений Рембрандта глубоко зачерпнул из библейской сокровищницы…»

Говоря об индифферентном отношении к еврейскому искусству со стороны самой еврейской публики, художник пишет, хочется сказать, живописует: «Искусство — нежный плод, который требует тепла, солнца, ухода, который блекнет от отсутствия их. Как это бывает в природе, цветок тянется к солнцу, туда обращаются его листья и цвет и туда же падают и его плоды. <...> И вот стоило лишь еврейству оглянуться на себя, на свое жалкое бытие, <…> на жалкое прислуживание и пресмыкание, вспомнить далекое славное прошлое, — и зажглись в нем иные светочи и идеалы национального подъема, <…> — и забил вновь родник вдохновения…»

Почему то, что так волновало художника, оставалось неведомо его российским исследователям? Видимо, дело в точке зрения. Изучать художника Пастернака надо, глядя не из склонной к «железным занавесам» и всего боящейся Москвы, а из любого другого места, c художником связанного. Из Одессы, где он родился. Из Берлина, куда с дочерьми и женой уехал в 1921-м. Из Оксфорда, где жил последние 10 лет и где находится фонд его имени. И скорее всего, из Тель-Авива, где Пастернак действительно оценен как одна из ключевых фигур не только в художественном процессе первой половины XX века, но в проблематике еврейской изобразительности, в которой он совершил настоящее открытие.