Владимир Соловьев | БРОДСКИЙ & КУШНЕР. Постскриптум к «ТРЕМ ЕВРЕЯМ»
Юбилейно-антиюбилейное: Александр Кушнер – 85
У моего любимого Моэма – у него я выучился мастерству плести сюжет в малой прозе – есть злой, хулиганский и несправедливый роман «Пироги и пиво, или Скелет в шкафу», в осмеянном герое которого читатель легко узнавал – пусть и не один в один – британского классика Томаса Гарди. Лично для меня это антижитие послужило примером, когда я сочинял свой бесстрашный заветно-запретный роман «Post mortem» о Бродском: писать о литературных випах без оглядки и оторопи – с любовью и с беспощадностью.
Глоток свободы
Сейчас, однако, я вспоминаю роман Моэма не с Бродским в связи, а с его питерским антиподом Александром Кушнером, который нынче справляет свой 85-летний юбилей: мои поздравления и пожелания юбиляру через океан.
Так вот, у Моэма в этом его пародийном романе проскакивает одна парадоксальная мысль, что там у них в Великобритании писателю достаточно дожить до глубоких седин, чтобы автоматически быть причисленным к классикам: в 70 – Великий, в 75 – Гений, в 80 – Корифей. Заделался ли классиком по этому возрастному цензу Саша Кушнер, мой когда-то, на протяжении, наверное, дюжины лет самый близкий друг, да и у него никого ближе, чем мы с Леной Клепиковой, тогда не было, коли он надписал нам очередную свою книгу: «Дорогим друзьям Володе и Лене, без которых не представляю своей жизни. С любовью А Кушнер», перещеголяв всех других автографистов – от Евтушенко и Окуджавы до Искандера, Довлатова и Бродского? Но как сказал последний, «чем тесней единенье, тем кромешней разрыв». Так, собственно, у нас с АК и произошло, когда мы повычеркивали друг друга из своей жизни.
Однако этому предшествовало литературное – и не только литературное – противоборство городского сумасшедшего и непризнанного гения Бродского и обласканного властями советского поэта Кушнера. Идейная и карьерная противоположность усугублялась их базовым сходством: оба – евреи, интеллигенты, поэты, таланты, а какой контраст в судьбах! Каковым ловко пользовались власти – отдадим им должное. Ливрейный еврей Кушнер как официальная альтернатива изгою, парии, отверженному Бродскому. Будучи свидетелем и участником этого конфликта, я первым поведал о нем urbi et orbi в своей горячечной питерской исповеди «Три еврея. Роман с эпиграфами», и теперь, с моей легкой руки, антитеза «Бродский – Кушнер» – общее место, а ее знаковые фигуранты из имен собственных стали нарицательными – архетипы литературной независимости и политического сервилизма. Ни от одной своей мысли я не открещиваюсь, но скорее, отталкиваясь от той своей написанной на пределе дыхания – глоток свободы! – книги, хочу внести почти полвека спустя кой-какие существенные коррективы, воспользовавшись юбилеем Кушнера как поводом. При том, что «Три еврея» не устарели, коли выдержали столько тиснений по обе стороны океана, каждый раз наново вызывая скандал – не только литературный.
Гамбургский счет
Не завысил ли я моральные и художественные требования к АК, поставив его в один ряд с гением? Не исказил ли судьбу, несомненно, одаренного поэта, предъявив ему гамбургский счет? Ведь даже Бродский, прочтя «Трех евреев» в рукописи, сравнив с книгой Надежды Мандельштам (лестно, но жанрово неверно – у нее воспоминания, а у меня мемуарный роман) и дав разрешение на публикацию посвященного нам с Леной стихотворения, сделал одно-единственное замечание, что они с Кушнером – разной весовой категории. Ну, в том смысле, что «за мною не дует» – еще одно его самоуверенное, но обоснованное утверждение: Бродский знал себе цену.
Однако в обгон своих коллег по стиховому цеху – не только питерских – Бродский пошел где-то с середины 60-х, вернувшись в Город из ссылки, где скопил в крутом одиночестве и смертельной обиде мощную сексуальную энергию, которую сублимировал в поэзию. Вот уж, воистину, как сказал некогда Сумароков, «все злые случаи на мя вооружились» – и суд, и психушка, и ссылка, и тотальный недоступ гутенбергова станка, и измена любимой женщины Марины Басмановой с близким другом поэтом Димой Бобышевым из их квартета «ахматовских сирот» – несчастья сыпались на Бродского, как из рога изобилия. Он имел все основания для непристойного жеста в адрес «отечества белых головок»:
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте;
жест получим, похожий на
молот в серпе, – и, как чорт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей образ дурного сна.
Трагический тенор эпохи
Оставляю открытым вопрос, от чего страдает Гамлет – от эпохи или от самого себя? Даже если представить, что Бродский не просто был настроен на трагедию, но притягивал к себе несчастья, как магнит железные опилки, будучи по своей природе и по природе своего таланта трагиком, все равно все его беды, которые, в конце концов, преждевременно свели его в могилу, были самые что ни на есть настоящие. Однако и то правда, что не будь всего этого беспросвета и безнадеги в его жизни, не было бы в нашей литературе великого трагического поэта – вровень с древнегреческими трагиками, прежде всего Софоклом. Или – словами Анны Ахматовой – «трагический тенор эпохи», пусть у него был вовсе не тенор, и стихи он свои распевал речитативом на манер ребе или шамана. Однако трагедий ему было не занимать.
Парадокс здесь в том, что в литературный позитив следует зачислить жизненный негатив. Ту же его любовную лирику взять: не будь того же ménage à trois, который Бродский воспринимал трагически, ссылался в разговоре со мной на итальянскую поговорку «нет большего несчастья в жизни мужчины…», резал себе вены, гонялся за своим соперником с топором в архангельской деревне Норенское, куда был сослан, не было бы его великой книги о любви «Новые стансы к Августе. Посвящается М.Б.» Это о нем, хотя не о нем, сказал князь Петр Вяземский: «Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет прекрасная струна его лиры».
Полная ему противоположность не только в писательской судьбе, но по жизни – «щастливчик» Александр Кушнер. Пара по контрасту: Счастливцев и Несчастливцев. Вот уж у кого счастливое не только советское детство, но и вся его сверхблагополучная, без сучка и задоринки, советская литературная карьера. Особенно по контрасту с невезухой и непрухой ИБ. Грех Кушнера этим пенять, хотя кой-кого это и раздражало: Бродского – прежде всего. В Питере – как голодного сытый, но даже в Америке, когда они в самом деле для всех очевидно стали поэтами разной весовой категории, Бродский не удержался и послал Кушнеру через океан брезгливое послание, один из лучших стихов в его «тощие» предсмертные годы:
…Теперь в твоих глазах амбарного кота,
хранившего зерно от порчи и урона,
читается печаль, дремавшая тогда,
когда за мной гналась секира фараона.
С чего бы это вдруг? Серебряный висок?
Оскомина во рту от сладостей восточных?
Потусторонний звук? Но то шуршит песок,
пустыни талисман, в моих часах песочных.
Помол его жесток, крупицы – тяжелы,
и кости в нем белей, чем просто перемыты.
Но лучше грызть его, чем губы от жары
облизывать в тени осевшей пирамиды.
Фактически, это было стиховое резюме к моим «Трем евреям»: для чего писателю понадобилось 300 страниц, поэту достаточно нескольких строф. Теперь, однако, я хочу заступиться за Кушнера не только от Иосифа Бродского, но и от Владимира Соловьева: от самого себя.
Недостаточность счастья для поэзии
Ну, родился человек в счастливой рубашке или, как здесь говорят, с серебряной ложкой во рту – нет в том его вины! Пусть не Гамлет – что с того? Мало того, к чужим гамлетовым страстям АК относился с недоверием, иронически, с насмешкой: «Каких трагедий нам занять, Чтоб вровень с гамлетами встать? Обзавестись какой обидой?..»
Дальше – больше: «Избег¬нем трагических нот, чтоб избегнуть вранья». Даже если это реакция на поэтическую профанацию трагедии, что хуже: профанировать трагедию или не замечать ее? Делать вид, что не заме¬чаешь? «Трагическое мироощущенье тем плохо, что оно высокомер¬но» – с кем у вас здесь спор, Саша? С царями Эдипом и Лиром? С бра¬тьями Карамазовыми? С мировой и советской историей? С Мандельштамом и с Бродским?
А что может быть высокомернее оптимизма?
Вот почему я не принимаю самый знаменитый, китчевый – благодаря тому, что превращен Сергеем Никитиным в песню – стих Кушнера «Времена не выбирают, В них живут и умирают». Не только из-за велеречивости и банальности. По сути, это апология любого времени, а Кушнер был и остался поэт на все времена – на любые. Добавлю еще раз во избежание кривотолков: талантливый поэт.
Беда, однако, в том, что не только все счастливые семьи похожи друг на друга, но и счастливые люди мало чем отличаются друг от друга. Когда писатель обозначает свое кредо, как жизнь удалась, значит не удалась его писательская судьба. А тем более очевидна недостаточность счастья для поэзии. Это, по-видимому, почувствовал и Кушнер, взалкал страдания, форсируя драматизм своей поэзии, дабы если не встать эмоционально вровень с поэтами-современниками, то хотя бы попытаться их догнать. Не одного Бродского, но Бродский, с его грандиозным чутьем на фальшь в поэзии, мгновенно разразился антикушнеровской, в самое яблочко, диатрибой, которую невозможно списать на их человеческие контроверзы. Это из области мировоззренческой, философической, вечной.
Конечно, можно снисходительнее относиться к этому противостоянию, спуская его на тормозах и переводя в лирический план, как это делает, к примеру, Довлатов – поучимся у него деликатности и толерантности. Выписываю из его записной книжки:
«Разница между Кушнером и Бродским есть разница между печалью и тоской, страхом и ужасом. Печаль и страх – реакция на время. Тоска и ужас – реакция на вечность. Печаль и страх обращены вниз. Тоска и ужас – к небу».
Не совсем точно, но что Сережа, несомненно, почувствовал, так это гносеологическое различие между ними: поэзия Бродского – это разговор с Небожителем, пусть сам он не был воцерковлен формально, тогда как стихи Кушнера – это абсолютно земной, приземленный, атеистический разговор, без никакого религиозного чувства, не ночевало, в чём и чем его тоже попрекать грех. Вот почему, однако, Кушнер может подсобрать переживаний на драму, но на трагедию не тянет, как не тужится.
Все это нисколько не умаляет ни его версификаторский дар, ни его вклад в советскую поэзию, ни его место в русской литературе. Он сам немного искривил течение своей писательской судьбы, поддавшись давлению извне и впустив в свою тонкую, оттеночную, акварельную лирику чуждые ей политические, эпические и дидактические мотивы. Я желаю ему в его юбилей оставаться верным самому себе – быть самим собой.
Продолжая сериал книг известного русско-американского писателя Владимира Соловьева, издательство Kontinent Publishing вслед за «Закатом Америки» и «Богом в радуге» выпускает его новую книгу «ПО МОСКОВСКОМУ ВРЕМЕНИ. Русские истории с еврейским акцентом». 565 страниц. Цена книги с автографом автора – $26 (включая пересылку). Чеки направлять по адресу:
Vladimir Solovyov
144-55 Melbourne Avenue, Apt. 4B
Flushing, NY 11367
Комментариев нет:
Отправить комментарий