Московская красавица: Галина Серебрякова

«Однажды в Гослите, куда я захаживал за грошовой рецензионной работой, мне сказали, что только что здесь была Галина Серебрякова, едва ли успела уйти. Я никогда ее прежде не видел, но знал, как она была хороша, какая шумная у нее была слава, об участии отца в этой славе, едва ли принесшей ему честь, но, вероятно, лестной для мужчины; а также о том, что ничего хорошего не принесли ему посещения известного в Москве в ту пору салона модной писательницы, жены члена правительства, азартно коллекционировавшей талантливых представителей другого пола». Это свидетельство из 1950-х писателя Феликса Светова. Его отец Григорий Фридлянд был первым деканом истфака МГУ. И про Галину Иосифовну все — правда: и писательская слава, и мужское обожание, и высокопоставленные мужья. Она объездила пол-Европы, общалась с Роменом Ролланом и Бернардом Шоу, ее удостоила аудиенции королева-консорт Британской империи. В 1936-м, когда ее в первый раз арестовали и дочь приносила в тюрьму передачи, в очереди оборачивались: все белье было пропитано Chanel. Галина Иосифовна отсидела почти 20 лет. Но убеждениям не изменила. Солженицын относил ее к «благонамеренным» — тем, «кто выставлял свою идеологическую убежденность сперва следователю, потом в тюремных камерах, потом в лагере всем и каждому, и в этой окраске вспоминает теперь лагерное прошлое. <… > Им было больно падать. “Лес рубят — щепки летят” — была их оправдательная бодрая поговорка. И вдруг они сами отрубились в эти щепки». 1936 Считать себя щепкой Галина Иосифовна не желала. Доказывала свою благонадежность, кидалась в следователей тяжелыми предметами, впадала в истерики на этапах, требуя, чтобы о ее невозможном положении немедленно сообщили Сталину. Никак не могла принять, что с некоторых пор она не уникальна, а лишь одна из многих, та самая щепка. И после реабилитации оставалась пламенной коммунисткой, признавалась в 1960-е: «Я согласна снова сесть в тюрьму, в лагерь, чтобы не дать затоптать достижения нашей революции». У нее было пятеро мужей: первого расстреляли, второго убили в камере, последний покончил с собой. Она родила трех дочерей от разных отцов, и отношения с ними складывались не безоблачно. Но одна из них уже после смерти матери признает: «У нас не сложилось любви. Но я преклоняюсь перед такой женщиной, как мама». … В карцере одной из тюрем уголовницы сочинили в честь Галины Иосифовны песню. Немудреную, но правдивую: Была я стройная, веселая, красивая. Попалась в руки опасному врагу; Женой я стала наркома всем известного, А за него я в тюрьме теперь сижу. В семье партейной я девочкой родилася. Отец партейный, партейная и мать, А мне судьбою так, видно, предназначено, Чтоб на тюремной постели погибать. У отца Серебряковой Иосифа Быка — в какой-то момент он поменяет фамилию на Бек — было две страсти: революция и медицина. Обеим он был предан и смело выкрикивал в варшавском театре «Сволочи!» при появлении в ложе Николая II. После 1917-го кем он только не был: и начальником Политуправления ВОХР РСФСР, и полпредом РФ в Хорезмской республике. В середине 1930-х Иосиф Моисеевич даже директорствовал в Музее изобразительных искусств им. Пушкина. К слову, на этом посту у него было свое ноу-хау: узнав, что музей богат гипсовыми слепками с античных фигур, он решил, что с них можно делать сколько угодно других слепков и торговать ими по всей стране. Конечно, в ответ шли жалобы на то, что статуи доставлены разбитыми вдребезги. Характерная картина: утро, в ужасе бегут хранители античного отдела — пропал Аполлон Бельведерский! Оказывается, его стащили в подвал и формуют. До замужества Серебрякова жила под фамилией матери, Брониславы Красуцкой. Младшая дочь в семье табачного фабриканта из Люблина, она знала шесть языков и могла рассчитывать на достойную партию. Однако «выраставшая в довольстве и роскоши, мечтала в равной мере о любви и страдании, о воздушном замке и тюрьме». Первая забастовка, к которой полячка младая имела отношение, остановила фабрику ее отца. Совсем юной она познакомилась с Дзержинским и на долгие годы попала в свиту его жены Софьи. Работала в ЧК, в партийных органах, в польском отделе ВОКСа. В юности, между двумя арестами и ссылкой, Красуцкая окончила Варшавскую консерваторию. И маленькую Галю учили музыке, хвастали перед гостями, как звонко она исполняет «Варшавянку», стоя на табуретке. Впрочем, водили и в оперу, Ленина со Сталиным Галина Иосифовна впервые увидит в ложе Большого театра. Отец старался не допустить, чтобы из дочери выросла «кривляка-барышенька». Она оправдала и эти ожидания. Уже в четырнадцать Галя вступила в партию большевиков и сбежала на фронт, в 13-ю армию, в которой Бек был членом Реввоенсовета. Матери она оставила записку: «Хочу воевать. Галя». Позже она успеет получить браунинг как комиссар Мисхорского санаторного района. А уже в восемнадцать, в 1923-м, впервые выйдет замуж. Л. П. Серебряков Леонид Серебряков был приятелем Бека и профессиональным революционером без побочных увлечений: два класса приходской школы, заводская проходная, партийная кличка Ерема. На момент свадьбы с Галиной Красуцкой он числился заместителем наркома путей сообщения и всю свою недолгую жизнь был связан с транспортом. При этом общительный Леонид Петрович был не чужд прекрасного. Они с женой жили в «Метрополе», где собирали у себя самую пеструю публику, от Луначарского до Мичурина, от Циолковского до Пильняка. Серебряков дружил с главным редактором журнала «Красная новь» Александром Воронским, тот приводил модных знаменитостей, например Сергея Есенина. Как писала Галина Иосифовна, «крайне изможденного, с лицом испитым, землистым, без возраста». А во время пленумов и съездов все три комнаты Серебряковых занимали приехавшие из глубинки делегаты и члены ЦИКа и ЦК. «Свобода, младшая сестра жизни, основа счастья, давала нам бесчисленные возможности духовных наслаждений, — выспренно писала Серебрякова. — А будущее? Оно казалось безоблачным, как наши желания». Однако общее будущее рассеялось уже через два года, в 1925-м, когда Галина Иосифовна ушла к партнеру мужа по шахматам, красавцу и уже полноправному наркому Григорию Сокольникову. Годовалая дочь Зоря осталась с отцом. «Он был, бесспорно, одним из самых талантливых и блестящих большевистских вождей», — писал о Сокольникове перебежчик Борис Бажанов. В анамнезе — отцовская аптека на Трубной, 5-я классическая гимназия на углу Молчановки и Поварской, Борис Пастернак в одноклассниках. Участник революции 1905 года, бежавший из вечной ссылки, в эмиграции Сокольников прослушал юридический курс Сорбонны. А вернувшись в Россию, подписывал Брестский мир, воевал в Туркестане, а главное — реформировал финансовую систему. Он стал одним из инициаторов НЭПа и введения советской конвертируемой валюты — золотого червонца. Настоящее его имя — Гирш Бриллиант, псевдоним Григорий Яковлевич взял в честь Сокольнического райкома РСДРП. Но своему старшему сыну дал фамилию Червонный — в память о денежной реформе. Сокольников настоял, чтобы молоденькая жена — для него это был уже третий брак — получила высшее образование. И Серебрякова выучилась на врача, что очень поможет ей в лагерях и ссылках. Григорий Яковлевич приветствовал и ее литературные опыты, даже запирал в ванной с карандашом и бумагой. Семья поселилась в 5-м Доме Советов на Грановского (сегодня — Романов переулок, 3). Жилплощадь была казенной, с прибитыми на мебель инвентарными номерами, из своего — рояль Брониславы Сигизмундовны, которая после развода с Беком жила в семье дочери. Но именно эту квартиру ставят в один ряд со знаменитыми наркомовскими салонами той поры: и того, что держала Наталья Розенель, жена наркома просвещения Луначарского. И еще одного — супруги наркома внутренних дел Евгения Ежова. Частыми гостями на Грановского были тот же Пастернак, Орджоникидзе, соседи Фрунзе и Молотов. Питерец Дмитрий Шостакович, случалось, даже ночевал на диване в кабинете Сокольникова. Он тогда всеми правдами и неправдами пытался перебраться в Москву и очень рассчитывал на протекцию Михаила Тухачевского, развлекавшего публику на Грановского игрой на скрипке. К слову, эта дружба в отличие от многих выдержит испытание обстоятельствами. И когда в 1964-м перед Серебряковой замаячила Ленинская премия, музыкальная секция премиального комитета стала чуть ли не единственной, кто выступил на ее стороне. Благодаря Шостаковичу. Карьера у Серебряковой ладилась. Ее беспрепятственно выпускали за границу как собкора «Комсомолки» и «Известий». Она привезла россыпь книжек из командировки в Китай, по возвращении из Парижа в печать ушли «Женщины эпохи французской революции» с рисунками Добужинского (1929). И кооперативная пятикомнатная квартира в Карманицком переулке была куплена на гонорары Галины Иосифовны. Галина Серебрякова и Григорий Сокольников Однако советский бомонд на огонек общительной Серебряковой слетался все реже. Сокольников поддержал Каменева и Зиновьева, рассорился со Сталиным. По сути, последний его карьерный всплеск случился в 1929-м, когда Григорий Яковлевич получил пост полпреда СССР в Великобритании. На время своего отсутствия в квартиру в Карманицком пустили друга семьи Исаака Бабеля, который мыкался без жилья. В Лондон Серебрякова взяла с собой дочь Зорю. Мера была скорее вынужденная: ее отец, также ставший одним из лидеров «левой оппозиции» и исключенный из партии, в то время куковал в казахстанской ссылке. Думаю, Галина Иосифовна тогда в очередной раз убедилась, что, решившись на развод, сделала верный выбор. Это было первое советское полпредство после возобновления отношений с Великобританией, и именно Серебрякова подыскала особняк в Кенсингтонском парке, где до сих пор располагается российское посольство. В английской прессе брюнетку Серебрякову называли «дарк бьюти» — темная красавица. Когда Сокольникова отозвали в Москву, Бернард Шоу подарил Галине Иосифовне одну из своих пьес, переплетенную в красную кожу с тисненым советским гербом и ее инициалами: «Галине Серебряковой ввиду ее отъезда из несчастной Англии. Увы! Бернард Шоу. 1 окт. 1932 г.». В Англии Галина Иосифовна вспомнила о карьере певицы, которую ей прочили с детства. Два года училась у Манлио Ди Вероли и ездила в Милан брать уроки у итальянского певца Беньямино Джильи. Впоследствии, уже в Москве, дирижер Николай Голованов даже советовал ей поступить в оперный театр. Отговорил вроде как Максим Горький, которого Серебрякова называла учителем. Творчество писателя, дескать, куда существеннее, нежели певца. Косвенно это подтвердил член ЦК Дмитрий Мануильский: «Идите на сцену, не откладывая. У вас такой голос, что будете замечены, кем нужно. Услышит и сам Сталин, а тогда вы будете спасены». Но Серебрякова предупреждения не услышала. Да и посыл оказался ложным: во второй свой срок она будет сидеть во Владимирском централе в одной камере с певицей Лидией Руслановой. В 1934-м Галина Иосифовна родила Гелиану — она любила необычные имена, и третью свою дочку назовет Терезой. На следующий год из печати вышла «Юность Маркса» — первая часть задуманной ей беллетризированной биографии Карла Маркса. Ну а уже в июле 1936-го Сокольникова арестовали. И Серебрякову, если пользоваться ее же метафорой, завертел, как песчинку, черный смерч — на долгие 18 лет. Оказалось, что все ее ближайшее окружение — злонамеренные троцкисты. И отец Бек, тогда директор Курортного треста Восточно-Сибирского краевого отдела здравоохранения (расстрелян в октябре 1936-го), и оба мужа. На момент ареста дважды исключенный из партии Серебряков занимал пост замначальника Главного управления шоссейных дорог СНК СССР. Сокольникова сняли с унизительной для него должности замнаркома лесной промышленности. Галину Иосифовну тут же исключили из партии. Ее вызывали на Лубянку для допросов, на одном из них передали записку от Сокольникова: «Галя, я не вернусь. Ты должна подумать, как построить отныне свою жизнь». «Никто отныне не звонил к нам по телефону и не останавливался у нашей двери, — вспоминала Серебрякова. — Мы стали прокаженными! В газетах появились затравляющие меня статьи. Люди бежали от меня прочь, точно чума вошла в наш дом». Серебрякова не сомневалась, что муж получил по заслугами. Но как случилось, что она не разглядела в нем врага? Нарком — и вдруг английский шпион, предатель! Она клялась в верности партии, писала Сталину и Ежову. И очень боялась ареста. Они с матерью всерьез раздумывали над самоубийством, Красуцкая искала по знакомым отраву. Как-то днем Галине Иосифовне показалось, что въехавшая во двор «эмка» — по ее душу, и она попыталась выброситься из окна. Тринадцатилетняя Зоря бросилась оттаскивать, Галина Иосифовна отбивалась и чуть дочь не задушила. Кончилось все больницей им. Кащенко. И уже оттуда в январе 1937-го Серебрякову доставили в Бутырку. С ее слов, тамошние надзиратели усмехались: «Умеют же враги народа выбирать себе баб». В тот раз ее отпустили. Вроде как условием стало согласие Брониславы Сигизмундовны написать зятю письмо под диктовку Лубянки: у них, мол, все хорошо, Галя дома, ее продолжают печатать. Сокольников дал признательные показания, и на процессе «Параллельного антисоветского троцкистского центра», который проходил в том же январе, производил впечатление «совершенно разбитого человека» («Дейли телеграф»). Серебрякова расстреляли, Григорию Яковлевичу присудили десять лет. Но 21 мая 1939-го он был убит сокамерниками. Расследование, проведенное в годы оттепели, доказало, что не случайно. Реабилитировали обоих мужей Галины Иосифовны только при Горбачеве. Она об этом, судя по всему, никогда не хлопотала. И Сокольникова, в котором видела источник всех своих бед, так и не простила. Никогда о нем не говорила и согласилась на просьбы дочери Гелианы написать что-то вроде воспоминаний о ее отце только перед смертью. А тогда, в 1937-м, Серебрякову хоть и отпустили, но в ссылку в Казахстан. Город разрешили выбрать, она назвала Семипалатинск: там, дескать, отбывал ссылку Достоевский. Бронислава Сигизмундовна решила последовать за дочерью. Конечно, женщины взяли с собой все ценное, что могли увезти. Галина Иосифовна очень сердилась на мужа, который ездил в Лондон «только на нижних палубах», а по возвращении сдавал в Госбанк все до последнего пенса. Сама она, конечно, вела образ жизни, подобающий признанной красавице, жене наркома и известной писательнице. Так что в Семипалатинск отправили шкаф красного дерева с раритетными книгами. Но главное — удалось перевезти рояль. Бронислава Сигизмундовна сразу набрала учеников: музыка будет кормить несчастную семью до 1950 года, когда Красуцкая упадет на руки очередной ученицы, мучившейся над «Детским альбомом» Чайковского. На месте Серебрякова купила «сруб под вылинявшей и худой железной крышей», половину которого всегда сдавали. Однако обжиться не успели: уже в декабре за Галиной Иосифовной пришли. При обыске перерыли весь садик, нашли прикопанную коробочку с кольцами. Обвинили Серебрякову в том, что она осуществляла связь между «правыми троцкистами и буржуазными националистами Казахстана». Дело было возбуждено по доносу классика казахской литературы Сакена Сейфуллина. Они познакомились, когда он приезжал в Москву на декаду казахского искусства. Вручил Серебряковой перевод ее книги «Юность Маркса» и ящик алма-атинских яблок. Перед расстрелом Сейфуллин признается, что, «не выдержав физических пыток», Галину Иосифовну оговорил. В тюрьме Семипалатинска — кто бы сомневался, что на улице Достоевского — Серебрякова вела себя вполне бесстрашно. Однажды сосед попросил Брониславу Сигизмундовну разрешить им с женой играть с Ланой — семья была бездетная. Оказалось, что это следователь Галины Иосифовны, которая после оскорблений — «антисоветская б…дь, шпионка» — швырнула в него тяжеленной чернильницей. А узнав, что мать и дочери бедствуют, она 18 дней держала голодовку. И вещи, и дом семье вернули. Это тем более удивительно, что Серебрякова, кажется, никогда жертвенности не проявляла. И своих дочерей, мягко говоря, не жаловала. Когда узнала о предстоящей высылке, предложила домработнице взять что-то из мебели и, указав на Лану, «вот эту маленькую девочку». Это можно было бы объяснить желанием уберечь ребенка от ссылки. Но старшую Зорю, уезжая в Семипалатинск, Галина Иосифовна оставила в Москве — разбираться с нажитым добром. Девочка попала в детприемник в Даниловском монастыре, бежала и до Семипалатинска добиралась уже самостоятельно. Впрочем, Серебрякова еще раз спасла мать и дочерей. Правда, невольно. По семейной легенде, в тюремной камере Семипалатинска она иногда пела, да так, что другие сидельцы заслушивались. Один из них, инженер Илья Переверзенцев, впечатлился настолько, что, когда его выпустили, нашел семью узницы. И влюбился в Зорю. Весной 1942 года они поженились, а через два года он погиб на фронте. Но как семья воевавшего дети с бабкой получали какое-то вспоможение. Зоря Серебрякова Когда Галину Иосифовну арестовали, Лане было всего два. Но она запомнила стоявшую у стены красивую женщину в коричневом платье с белым воротником. В следующий раз они увиделись зимой 1947-го. И встреча эта была безрадостной. Начать хотя бы с того, что Серебрякова вернулась в Семипалатинск с новым мужем и новой дочерью. В октябре 1943-го в Севдвинлаге (Архангельская область, недалеко от Вельска) Галина Иосифовна родила девочку Терезу. Не очень понятно, кто был ее отцом. Вроде как звали его Анисим, и вроде его тут же в наказание за связь с заключенной отправили на фронт. По одной версии, он там погиб, но по другой — спустя четверть века являлся к Серебряковой в Москву. В свои тридцать с хвостиком ни красоты, ни бойкости Галина Иосифовна не утратила, известность ее еще не была позабыта. Когда ее отпустили на поселение, появились поклонники. Серебрякова будто бы заявила прямо: «Я всемирно известная писательница, а у меня девочка незаконнорожденная. Кто ее удочерит и посадит десять картошек — того возьму в мужья». И когда Серебряковой разрешили отбывать ссылку в Семипалатинске, она появилась на перроне с мужем Иваном Ивановичем Булгаковым. Если Сокольникова Галина Иосифовна называла Гаря, то Булгакова — Ивик. Ленинградец, разведен, без детей. Она предпочитала мужчин без обязательств. В Семипалатинск добирались через Москву, где Серебрякова смогла забрать свои вещи, отданные на сохранение много лет назад. Так что к матери и старшим дочерям она приехала в каракулевом пальто и в шапочке чуть ли не с вуалеткой. И первыми словами, которые услышала встречающая ее тринадцатилетняя Лана, стали: «А что это ты плачешь, ты не рада, что я приехала? И почему ты такая некрасивая? Веснушки, так жутко одета?» Спустя годы Галина Иосифовна признавалась, что никогда не была так счастлива, как в тот короткий период. В конце 1948-го ее с семьей переселили в Джамбул. На деньги от продажи сруба купили саманный дом, разбили садик, даже завели поросят. Серебрякова тогда подчеркнуто экстравагантно одевалась, носила шляпу. Бронислава Сигизмундовна твердила: «Галя, надо жить тише». Но ее дочь всегда предпочитала общество, которое спешила возглавить. А общество в Джамбуле, напоминавшем в те годы Ноев ковчег, собралось самое разношерстное, от жены адъютанта маршала Жукова до Лины Штерн — первой советской женщины-академика. Местной знаменитостью считалась продавщица минералки баба Фая: говорили, что она сестра Фанни Каплан. Через несколько лет она погибнет от руки грабителя, который на суде будет говорить, что отомстил за Ленина. А уже в мае 1949-го за Серебряковой вновь пришли. По Джамбулу пошли слухи: «Арестовали шпионку, у нее сто платьев, у нее вынесли мешок бумаг, она описывала химзавод… »  Вскоре задержали и Булгакова. После отсидки он к Галине Иосифовне не вернулся, осел на Сахалине. Серебрякову приговорили к десяти годам по обвинению в антисоветской агитации и участии в контрреволюционной организации. Ее мотали по лагерям и тюрьмам, дольше всего продержали во Владимирском централе. Без права на переписку и посылки, в камере без окон. Той самой, где сидели Лидия Русланова, актриса Зоя Федорова и жена осужденного по «ленинградскому делу» секретаря ЦК ВКП(б) Зинаида Кузнецова. Позднее Галина Иосифовна рассказала, что от голода их спасала Русланова, у которой оставались после конфискации какие-то сбережения. Раз в месяц, когда в тюрьму завозили продукты, она объявляла: «Закупаю ларек!» Галину Иосифовну отпустили в 1955-м, но только в Джамбул. Тереза вспоминала: «Вместо красивой, стройной, с вьющимися черными волосами дамы передо мной была совсем седая, полная, немолодая женщина». Старшие дочери повыходили замуж и разъехались, домик, переживший пожар, мало походил на жилье, все, что представляло какую-то ценность, давно монетизировали, подросток Тереза была скорее обузой, чем опорой. Впрочем, Серебрякова и в этот период осталась верна себе: выжить им помог совсем молодой мужчина, годившийся ей в сыновья. Инвалид войны, он получал пенсию. Галина Иосифовна писала по инстанциям — много и безрезультатно. Пока в феврале 1956-го не отправила послание на XX съезд КПСС. Ее пригласили на Джамбульский телефонный узел, звонил Александр Фадеев, тогда секретарь Союза писателей. Он сокрушался, что давно ничего о ней не слышал. Зоря, уже уехавшая в Москву, хлопотала о реабилитации. И летом 1956-го она наконец произошла. Семья была рассыпана. Зорю несколько раз арестовывали (главное доказательство вины — фотография отца). Ее вторым мужем стал бежавший в СССР от немцев польский еврей без советского гражданства Генрих Цвейг, родственник писателя (об одном из его братьев, которого в Бухенвальде прятали в чемодане, в 1960-е сняли фильм «Голый среди волков»). Уже после войны посадили и Зорю, и Генриха, их маленького сына отдали в детский дом. А когда Зорю Леонидовну выпустили, ей пришлось отвечать за образование Ланы, содержать Терезу, собирать посылки в лагерь больному туберкулезом мужу. Матери она тоже посылала — по 50 рублей, больше не могла. На недоумение солагерниц — им уже платили зарплату — Серебрякова отвечала: «Неважно, что я сыта. Она должна знать свои обязанности». Похоже, дети Галины Иосифовны, равно как и ее мужчины, имели обязательства только перед ней. Но самое тягостное впечатление производят две истории, можно сказать, о надеждах и их крушении. Сестры, несмотря на разницу в возрасте и прохладное отношение к ним матери, долгое время старались держаться друг за дружку. Рожденных в лагере детей по достижении двух лет передавали родственникам. В 1946-м за своей нежданной сестрой поехала Зоря, двадцатидвухлетняя студентка пединститута. Добиралась она через Москву, где сумела попасть на прием к давней знакомой матери и жене Молотова Полине Жемчужиной. Та предложила: оставь, мол, девочку в Москве, я возьму ее под крыло, определю в детский дом для испанских детей. Зоря возмутилась: «Мы детей в детдом не отдаем!» Позже об этом жалели все, в первую очередь сама Тереза. Второй сюжет скорее о том, почему удержаться одной семьей не получилось. Когда Серебрякова освободилась, со средней дочерью Гелианой они не увиделись, она уже уехала из Джамбула. Но в 1962-м сбежала из Ташкента, где жила с мужем-узбеком, в Москву. Ехала, конечно, к матери, с маленькой дочкой на руках. К тому времени те же Молотовы помогли Серебряковой получить двушку на Варшавском шоссе, где она жила с Терезой, ее мужем и своим новым избранником-военным. Лану Галина Иосифовна не узнала: «Что это за узбечка? Показывай документы!» Незадолго до этого к Серебряковой приезжала с визитом делегация из Югославии. И в белградской газете вышла заметка: «Знаменитая реабилитированная писательница принимала нас на кухне». Галине Иосифовне тотчас выдали ордер на трехкомнатную квартиру на Кутузовском. Она заподозрила, что Лана — самозванка, которая решила претендовать на новые хоромы. И даже бросила в нее увесистой чешской брошью, разбив в кровь лицо. Ночь Гелиана с дочкой провели на лестничной клетке. В конце концов все, конечно, разрешилось. А в 1963-м Серебрякова купила в Переделкино домик у вдовы писателя Бориса Лавренева, там и поселилась. Но это все бытовые подробности. Главное, что в Москву Галина Иосифовна вернулась победительницей. Убежденной, что заслужила благодаря пронесенной через лагеря верности партии высокое место в писательской иерархии и в советской табели о рангах. Она продолжила заниматься Марксом, выпустив трилогию «Прометей», написала биографию Энгельса, роман о физиках «Предшествие», напечатала несколько мемуарных книг с портретами тех, с кем когда-то встречалась. Корней Чуковский отметил в декабре 1964-го, что, напечатав «Похищение огня», «Серебрякова нашла ход к m-me Хрущевой, и Нина Петровна выхлопотала для нее согласие мужа на то, чтобы С-ова посвятила ему свою книгу. Она посвятила. Хр. стал эту книгу хвалить». Галина Иосифовна не сдерживала свой темперамент. И во многом запомнилась своим участием в общественных разгромах. Уже в марте 1957-го она участвовала в кампании против романа «Не хлебом единым», о чем вспоминала так: «Президиум меня хотел остановить: “Куда, мол, разорвут”. — “Ничего, — говорю, — я старый боец”. И я вышла. “Я выступаю здесь от имени тех, кто не вернулся из Магадана и Караганды”, — и сразу тишина, обалдели. “Я вернулась, просидев семнадцать лет, из них три года одиночки… ” — совсем ошарашила. Теперь, думаю, я вам покажу. И показала: “Эта мерзость, зачеркивающая то прекрасное, что сделано нашей литературой”… » А вот как увидел это выступление сам «виновник торжества» Владимир Дудинцев: «… она прямо плясала на трибуне, рвала гипюр на груди и кричала, что этот Дудинцев…  Вот я, говорит, я была там! Вот у меня здесь, смотрите, следы, что они там со мной делали! А я все время думала: спасибо дорогому товарищу Сталину, спасибо партии, что послала меня на эти страшные испытания, дала мне возможность проверить свои убеждения!». Серебрякова еще не раз рвала на груди блузку. Например, на встрече с Хрущевым в Доме правительственных приемов в декабре 1962-го, когда изобличала «лицемерие» Ильи Эренбурга. Американский журналист Гаррисон Солсбери подарил ей «за храбрость» золотые запонки на кофту. А многие присутствующие демонстративно пожали руку Эренбургу. Летом 1963-го Серебрякова закончила роман «Смерч» — об ее аресте, о следствии, о тюремно-лагерных мытарствах. Одиозный Владимир Ермилов написал во внутренней рецензии, что в нем «впервые в нашей литературе трагические моменты периода культа личности Сталина изображены в непосредственном противопоставлении ленинскому партийному началу». Однако к этому времени власти уже заметно охладели к лагерной теме, в Главлите решили, что Серебрякова сгущает краски, и публикацию запретили. Галина Иосифовна пыталась бороться, обращалась к «высокочтимому Никите Сергеевичу». А в конце 1963-го запишет в дневнике: «Она [Хрущева] прислала за письмами и рукописью “Смерча” нарочного. Затем разговор: “Здорово, это очень здорово написано, села и не встала, пока все не прочла. Когда кончите? Повремените с печатанием. Иван Степанович (так она оговорилась, имея в виду “Ивана Денисовича” Солженицына) причинил нам столько неприятностей, и все еще не можем разобраться с этим”». Однако Серебрякова успела отдать «Смерч» в несколько редакций, он пошел по рукам и в 1967-м вышел в Париже — почему-то на польском. Галина Иосифовна поспешила выступить с протестом: разослала по нескольким редакциям письмо, в котором отрекалась от этой публикации. Дочерям объявила: «Пакуйте вещи. Нас опять вышлют». Больше всего на свете боялась получить третий срок. Удивительно, но Серебрякову, кажется, не любили все. Не только братья-писатели (Чуковский называл ее черносотенкой). Но и такие разные люди, как пробивший «Один день Ивана Денисовича» и «Теркина на том свете» помощник Хрущева по культуре Владимир Лебедев и организатор травли Пастернака и руководитель Отдела культуры ЦК КПСС Дмитрий Поликарпов. То ли чрезмерная пламенность тому виной, то ли очевидная конъюнктурность и любовь к начальству. То ли всегда свойственная ей истеричность. Ее, конечно, одобряли и печатали, но неизменно отмечали «схематичность образов, очерковость и опереточность» (Чингиз Айтматов) или просто называли ее тексты слащавой абракадаброй. Когда уже после смерти Серебряковой в Переделкино поселилась Гелиана Сокольникова, мало кто знал, что она ее дочь. И сплетен о матери она наслушалась достаточно. Начиная с самых «желтых» — речь, разумеется, о рождении ребенка в лагере. Галина Иосифовна даже хотела подавать в суд, когда хам Ярослав Смеляков сказал Терезе, что ее отец — палач, а мать — б…дь. Девушка, как записал в дневнике драматург Александр Гладков, чуть не повесилась. А за несколько лет до этого, в 1963-м, Серебрякову выдвинули на Ленинскую премию за трилогию «Прометей» в противовес солженицынскому «Одному дню Ивана Денисовича». Она, дескать, тоже была репрессирована, но не сломалась. «Двадцать лет она провела в лагере в мучительных условиях», — напомнил «автоматчик партии» Николай Грибачев. Твардовский, который называл Галину Иосифовну не иначе как гнусной, тут же парировал: «Была женой начальника лагеря». 1963 Беда в том, что ходили и слухи другого рода — о том, как недостойно вела себя Галина Иосифовна на следствиях и в лагере. Ее семья была уверена, что их источник — «Архипелаг ГУЛАГ». После смерти матери Гелиана Григорьевна даже написала Солженицыну в Вермонт: «Александр Исаевич, мамы нет. Остались дети, остались внуки, сейчас уже правнуки есть. Вы же верующий, пожалуйста, не надо этого писать! Зоря видела протоколы допроса, остальные документы. Нет там этого!» Солженицын вроде как обещал убрать, но не убрал. Однако не Солженицыным единым: репутация среди сидельцев у Галины Иосифовны была неважной. «К нам ее привезли из Владимирской тюрьмы, — вспоминала бывшая разведчица Надежда Улановская, сидевшая с Серебряковой в Дурбровлаге. — Она убивалась, что ей придется работать. А для нее самое страшное в лагере — это физический труд. Я спросила, как же она провела свой первый срок. Оказалось, что она не очень-то работала. Довольно скоро завела роман с начальником санчасти, который назначил ее врачом. Из ее рассказов следовало, что она жила и с одним начальником, и с другим, и даже с опером. И не видела в этом худого». Ну медицинское образование у Галины Иосифовны, скорее всего, было. Но рассказывали и о том, как груба она была с больными, как вымогала у них посылки. Ходили разговоры, что уже после возвращения она отказывала в поддержке товарищам по лагерной судьбе. Ну и, конечно, публичные выступления у нее были выдающиеся. «Ее заметку в одной из московских газет я прочла с удивлением, — признавалась писательница Надежда Надеждина. — Серебрякова писала, что в лагере, в Казахстане, во время салюта в честь Победы она обнималась с надзирательницей. То ли Серебрякова занимала в лагере особое положение, то ли там среди надзора нашлась чудачка, но с мордовской надзирательницей по прозвищу Швабра никто бы обниматься не рискнул». Последним мужем Галины Иосифовны стал человек по фамилии Степанов, дипломат-разведчик. Он повесился. Когда Серебрякова позвонила сообщить об этом друзьям — семье журналиста Семена Индурского — и они примчались, на столе в его комнате лежала книга Есенина, открытая на стихотворении «До свиданья, друг мой, до свиданья». Что там случилось — бог весть. После Галина Иосифовна поехала в Венгрию, сделала себе подтяжку. Вернулась обновленной и полной сил. Она дружила со скульпторами Кербелем и Вучетичем, у нее бывали сотрудники ЦК. Уже в 1970-е с Серебряковой встретился будущий помощник Горбачева Анатолий Черняев. Он вспоминал: «Она была уже в летах, но сохраняла свою необычайную, впечатляющую красоту и женскую силу (которая, наверное, и помогла ей выжить в лагерях)». 1970 Впрочем, в том разговоре Галина Иосифовна объяснилась сама: «Там, где я была, важно было прежде всего сохранить себя — вы понимаете, что это значит для женщины? Когда огромная толпа заключенных входит в зону с общих работ — тысячи мужчин! — если не хочешь быть затоптанной, надо сразу же заручиться поддержкой самого сильного. О! Вы не сомневайтесь — я сохранила себя». И пусть кому-то покажется, что способы выживания, которые Серебрякова избрала, не делают ей чести, своего она добилась. Она, конечно, была предельной эгоисткой. Причем в отличие от других совершенно не заботилась о том, чтобы это скрывать. Неудивительно, что ее не любили. Последние пять лет она жила трудно. По словам мемуаристов, много пила. Андрей Вознесенский, одно время деливший с Галиной Иосифовной дачу, рассказывал, как она иногда рыдала, до истерики. По словам Гелианы Григорьевны, «Бог ей дал все: красоту, таланты, но женского счастья в старости не было. Она была одна, да еще нераскрытый наезд машиной сделал ее инвалидом. <… > Пожилая и обиженная на Союз писателей за распускаемые слухи и сплетни, она жила очень тяжело морально и физически». Она умерла летом 1980-го. Прощание проходило в ЦДЛ. Гроб несли четыре комсомольца, делегированные для этой цели тогдашним комсоргом Союза писателей Юрием Поляковым. Один из них, Георгий Елин, записал в дневнике, что они были единственными зрителями-участниками, поскольку писатели отказались ее проводить, тем самым выразив старухе последнее «фэ». Книг Серебряковой давно никто не читает. Но два упоминания о ней — довольно презрительных при такой тяжелой судьбе — известны многим. Во-первых, это «не вполне пристойный» эпиграф к «Моей маленькой лениниане» Венедикта Ерофеева. Галина Серебрякова о ночах Карла Маркса и Женни фон Вестфален: «Окружив его заботой, Женни терпеливо писала под диктовку Карла. А Карл с сыновней доверчивостью отдавал ей свои мысли. Это были счастливые минуты полного единения. Случалось, до рассвета они работали вместе. Но только люди, жившие за стеной, жаловались на то, что у них ночами “не прекращаются разговоры и скрип ломких перьев”». Ну и, во-вторых, анекдот от Сергея Довлатова: «Это было после разоблачения культа личности. Из лагерей вернулось множество писателей. В том числе уже немолодая Галина Серебрякова. Ей довелось выступать на одной литературной конференции. По ходу выступления она расстегнула кофту, демонстрируя следы тюремных истязаний. В ответ на что циничный Симонов заметил: “Вот если бы это проделала Ахмадулина… ”» Юнна ЧУПРИНА Фото: открытые источники, Александр Лесс/ТАСС Источник