Звезда моя падучая...
Я уже очень старый человек.
Мне очень много лет и в моей жизни, естественно, было множество самых разных историй. Некоторыми своми приключениями я по сей день горжусь, некоторых стыжусь, а есть и такие, в которых я не прочь бы и изменить ход времени или хотя бы поменять свое отношение к происходящему. Но оно- это время- к сожалению или счастью, неумолимо. И - увы!-ничего изменить невозможно...
А еще есть в моей памяти потайные комнатки, которых я не только не стыжусь, но о которых вспоминаю с радостью и светлой грустью и именно они, такие вот странички из книги моей жизни, и составляют клад души моей...
...Было это в марте сорок шестого года.
Мне тогда только что исполнилось семь лет и мы- в аккурат на мой день рождения- вернулись в родной Киев из эвакуации. В эвакуации мы жили в хлебном Ташкенте. Мне всегда было интересно- почему это при упоминании об узбекской столице неприменно всплывала фраза "Ташкент- город хлебный"? Ташкент был город пыльный, шумный, пестрый, жаркий, но никак не хлебный...В ту пору там тоже было голодно. Я хорошо помню, как нас выручали узбекские женщины-соседки, каждый день хоть что-нибудь, хоть горстку алычи или половину лепешки, но дарящие маме для малышей.
-Погодите, - говорила мама мне и моим двум младшим сестренкам, вечно голодным и слабеньким, - вот вернемся в Киев, а там...
Там, по маминым рассказам, был просто рай на земле : тепло, абрикосово, булочно, конфетно, солнечно, зелено, пляжно и радостно...
На самом деле в Киеве нас ждала только малюсенькая комната в коммуналке, выбитая с превеликими трудами на троих детей погибшего в войне солдата, скудный послевоенный паек и небольшая мамина зарплата уборщицы на "Арсенале". Короче, мы вовсе не барствовали в том земном раю.
В этот день у моей бедной мамы украли продуктовые карточки и сейчас она ревмя ревела на коммунальной кухне в окружении соболезнующих соседей и плачущих сестричек, а я, как единственный мужчина и кормилец семьи, понял тогда, что мы действительно можем пропасть с голоду. Страшное это было чувство- понимать, что можно не прожить и погибнуть, но в те времена это было, к сожалению, совершенно реально.
Холодным вечером я отправился на Бессарабский рынок в слабой надежде присмотреть хоть какую-нибудь работу для себя. Трудно сказать, на что именно я был тогда годен- семилетний пацан в порванных ботинках и пальтишке, наспех перешитом мамой из чьей-то старой шинели, но намерения мои были твердыми-хоть заработаю, хоть украду, хоть выиграю, а не дам пропасть своим сестрам и маме!!!
Я уже знал, что на Бессарабке, вдоль торговых рядов, там, где на прилавках-рундуках днем продают свои продукты селяне, вечером идет азартная игра- в кости, в секу, в буру,в "наперстки", и выигрыши там бывают неимоверные. Играли там, конечно, только взрослые и в основном бездомные инвалиды-ветераны, но иногда до нас доходили слухи о случайном везении какого-то простого пацанчика, впервые севшего за игру и награжденного за смелость цыганским счастьем.
-Куда прешь как паровоз, парень?, - вдруг весело окликнули меня из-под одного прилавка-рундука.
Под рундуком на старой деревяной повозке с подшипниками вместо колес сидел безногий фронтовик и крутил "козью ножку". На грязненькой, штопаной его гимнастерке болтались несколько медалей и крепко-накрепко был прикручен Орден Отечественной Войны второй степени. Я присел рядом с ним, яростно помолчал, а потом вдруг, плача и размазывая злые бессильные слезы, рассказал малознакомому человеку абсолютно все о горе своей семьи.
Григорий- а звали его дядя Гриша- попыхтел, раскуривая за время моего рассказа уже вторую папироску, а потом как-то невзначай и мне поведал о своих мытарствах- накипело, видимо, у человека на душе, коль в исповедники и слушатели пригодился грязный и голодный семилетний пацан...А, может, и что-то другое подтолкнуло его на скорбный рассказ, как теперь знать? Тогда ведь не спросил...
Дяде Грише было лет 19-20, ноги он потерял в Корсунь-Шевченковском котле. В 1943 году ему исполнилось семнадцать, его призвали служить Родине и с тысячами других мальчишек, даже не выдав оружие, бросили во взрослую мясорубку. Сказали: "Оружие добудете в бою!" и форму не раздали тоже,-видимо, не хотели тратить ее на пушечное мясо...
Потом, после ранения, госпиталя и демобилизации, домой в село Гриша не вернулся. Знал, что лишний рот в крестьянской семье - это страшная обуза. Живет только тот, кто может работать...
И вот теперь он обитает на Бессарабке и таких, как он, здесь человек четыреста. Они никого не боятся,- а и в самом деле, чего им , безногим да безруким, уже бояться-то??, но участкового своего уважают- он из фронтовиков, по тылам рядом с бабами да ребятишками не отсиживался,- воевал, раненый дважды да контуженный не один раз. Свой мужик, слов нет...
-Ты, Димка, - помолчав, прокряхтел дядя Гриша, - сюда не суйся. Неча тебе тут делать. Тебе учиться нужно, а не сроки по колониям мотать. Ты вот что- каждый вечер приходи ко мне...А пока- давай-ка я тебя до дому провожу, темно уж. Да, и вот-на, держи...
В руки мне лег небольшой сверток, а в нем несколько картошек, сморщенная морковочка и луковица- будущий вкуснющий супчик...
Я стал прибегать к нему под рундук каждый вечер, а дядя Гриша каждый вечер давал мне что-нибудь из продуктов. Рундук, под которым он спал, негласно принадлежал дородной и крикливой сельской бабе Стеше, торгующей каждый день с раннего утра молоком, яйцами, сметаной, а иногда и салом. На Бессарабке все знали, что у Стеши была большая семья- трое детишек, парализованная мать, старый дед и три коровы, а муж ее не вернулся с войны. И было ей в те года не более тридцати лет...
В один из дней баба Стеша, спеша на подводу в родное село, случайно выронила из своей необъятной пазухи грязный тряпичный узелок с дневной выручкой, который был найден вечером Григорием и возвернут молодице в целости и сохранности.
-Ай да хлопец, ай да молодец!, - со слезами на глазах причитала утром Стеша, принимая от инвалида свою потерю, - Тю, ты гляди, а гроши вси цили...Дай-ка я тебя расцелую, золотой ты мой!!!
И раскрасневшийся Григорий был зацелован - под смех и радость всей Бессарабки- почти до смерти.
С того смешного и доброго дня Григорию тридцатилетней бабой Стешей безвозмездно выдавались два яйца, небольшая кринка молока и иногда малюсенький кусочек сала. Всю эту добычу дядя Гриша вечером передавал мне...До тех пор, пока не закончился тот злосчастный март, он практически спасал нашу семью.
В апреле маме наконец-то выдали новые карточки, но Григорий все равно нет-нет да и дарил мне что-нибудь из съестного, а однажды даже раздобыл где-то невиданное по тем временам лакомство- петушка на палочке. Я старался не смотреть в сторону подарка- я нес его своим маленьким сестрам, только лизнув пару раз. Какая же вкуснотища была...
Мой старший друг, регулярно подкармливая меня, за это время худо-бедно, но научил меня читать. Мы читали единственную бывшую у него в наличии книгу - сказки "Тысяча и одна ночь", и только иногда- газеты или обрывки из каких-то других книг. Помню же я, по крайней мере, только те не совсем детские арабские сказки.
Как-то однажды я спросил его:
-А почему султан был такой злой- всех своих жен убивал? И почему Шахрезада пошла за него замуж? Он же как фашист- его же любить нельзя, да?
-Понимаешь, Димка, - после небольшой паузы выдал мне дядя Гриша, - я и сам над этим думал. И знаешь что? Сдается мне, что султан в горячке слово дал своих жен убивать, а как выпутаться из ситуации- не смог придумать. Слово дал- держи, к тому же если ты-султан. А вот Шахрезада это поняла и аккуратненько помогла ему из стремной ситуации выбраться. Мудрая она была...И любила его с детства. Ты , Димка, запомни, - баба сильно умной или красивой быть не должна, выбирай себе в жены, как вырастешь, добрую и мудрую. И чистоплотную- в доме хоть и бедно, но чисто должно быть...Тогда и ладно у вас будет. Да, и еще лучше, если девчонка рядом с тобой росла- все о ней знать сможешь...
Мы немного помолчали, продолжая путь,- дядя Гриша провожал меня домой, шаркая "утюгами" по брусчатой мостовой и скрипя полуизносившимися подшипниками своей колесницы.
Была майская киевская ночь.
Каштаны беременели белыми свечками, кое-где уже распустились тюльпаны и одуряюще пахли цветущие вишни и первая сирень. И чистое, ясное ночное небо светилось южными звездами над нашими всклоченными головами...
-Дядя Гриша, - вновь начал я, - а вот звезды, они зачем? Раньше-то по ним путь пролагали, а сейчас приборы есть...
-А звезды, Димка, людям для души нужны. Вот посмотришь вверх- и поймешь, что не одиноки мы в мире, есть еще где-то жизнь. Какая она, эта жизнь,- второй вопрос, но ведь есть...не одиноки, значит.
Задрав головы, мы глядели в ночное небо, проследя взглядом за падающей звездочкой, молниеносно чиркнувшей пространство вселенной над нашим простым и бедным миром. Эх, желание не вспомнилось вовремя, вот досада!
-Дядя Гриша, а вот что ты бы загадал, если бы звезду вовремя увидел?
Сморщившись от дыма неизменной самокрутки, парень посмотрел вверх на далекие и холодные звезды, сощурился, прокашлялся и вдруг запел негромко и с дрожью в голосе:
Звезда моя падучая,
Слеза моя горючая...
Эх, мне бы ножки-ноженьки-
Бежал бы по дороженьке...
...Был месяц май, всего только один год после победы...
...На следующий день я, как всегда, вечером пришел на Бессарабку и, еще не доходя до базара, услышал звенящую, тревожную тишину. Было странно, жутко тихо, даже продавцы говорили полушепотом. Я сначала не понял в чем дело и только потом заметил - на Бессарабке не было ни одного инвалида! Оттащив меня, растерянного и мятущегося, за рукав в сторонку, обо всем происшедшем мне тихонько рассказала баба Стеша - ночью органы провели облаву, собрали всех киевских инвалидов и эшелонами отправили их на Соловки. Без вины, без суда и следствия- чтобы они своим видом не "смущали" граждан. Ходили слухи, что акцию эту организовал лично Жуков.
Инвалидов вывезли тогда в одночасье не только из Киева, их вывезли из всех крупных городов СССР. "Зачистили" страну. Рассказывали, что инвалиды пытались сопротивляться, бросались на рельсы. Но их поднимали и везли. Вывезли даже "самоваров" - людей без рук и без ног...
На Соловках их иногда выносили подышать свежим воздухом и подвешивали на веревках на деревьях. А потом забывали снять на ночь и они замерзали. Это были в основном двадцатилетние ребята...
-Эх, Димкаааа, - плакала баба Стеша, - как же жаль Гришку...Какой хороший хлопец...За что его-то? Постой, он тебе тут передать успел...
На руки мне легла старая, зачитанная нами до дыр книга- не совсем детские сказки "Тысяча и одна ночь", а из нее вдруг выпало и покатилось что-то в бессарабскую пыль, в базарную грязь, почти что в канаву. Я подобрал вещицу, воя от горя и страха, - это была дяди Гришина звезда Ордена Отечественной войны второй степени...
Много лет прошло стех пор...
Моя звезда тоже уже закатывается...
Я уже почти прожил жизнь и имею право на собственное мнение. Я практически ничего не боюсь, но многое помню, многого стыжусь, а многое в своих воспоминаниях люблю, лелею и холю, как скряга свои бесценные сокровища.
Мои внуки сейчас в возрасте моего взрослого друга дяди Гриши. Каждый раз, видя падающие над их щенячьми неразумными головами звезды, я молю только об одном: Господи, не дай этой вечно растерзанной стране поступить с моими внуками так же, как она поступила много лет назад с моим взрослым другом детства- бездомным Героем великой войны, обезноженным инвалидом с киевского базара, одиноким и светлым Человеком- Дядей Гришей, науку которого я помню до сих пор...
А я уже очень, очень старый человек...
Мне очень много лет и в моей жизни, естественно, было множество самых разных историй. Некоторыми своми приключениями я по сей день горжусь, некоторых стыжусь, а есть и такие, в которых я не прочь бы и изменить ход времени или хотя бы поменять свое отношение к происходящему. Но оно- это время- к сожалению или счастью, неумолимо. И - увы!-ничего изменить невозможно...
А еще есть в моей памяти потайные комнатки, которых я не только не стыжусь, но о которых вспоминаю с радостью и светлой грустью и именно они, такие вот странички из книги моей жизни, и составляют клад души моей...
...Было это в марте сорок шестого года.
Мне тогда только что исполнилось семь лет и мы- в аккурат на мой день рождения- вернулись в родной Киев из эвакуации. В эвакуации мы жили в хлебном Ташкенте. Мне всегда было интересно- почему это при упоминании об узбекской столице неприменно всплывала фраза "Ташкент- город хлебный"? Ташкент был город пыльный, шумный, пестрый, жаркий, но никак не хлебный...В ту пору там тоже было голодно. Я хорошо помню, как нас выручали узбекские женщины-соседки, каждый день хоть что-нибудь, хоть горстку алычи или половину лепешки, но дарящие маме для малышей.
-Погодите, - говорила мама мне и моим двум младшим сестренкам, вечно голодным и слабеньким, - вот вернемся в Киев, а там...
Там, по маминым рассказам, был просто рай на земле : тепло, абрикосово, булочно, конфетно, солнечно, зелено, пляжно и радостно...
На самом деле в Киеве нас ждала только малюсенькая комната в коммуналке, выбитая с превеликими трудами на троих детей погибшего в войне солдата, скудный послевоенный паек и небольшая мамина зарплата уборщицы на "Арсенале". Короче, мы вовсе не барствовали в том земном раю.
В этот день у моей бедной мамы украли продуктовые карточки и сейчас она ревмя ревела на коммунальной кухне в окружении соболезнующих соседей и плачущих сестричек, а я, как единственный мужчина и кормилец семьи, понял тогда, что мы действительно можем пропасть с голоду. Страшное это было чувство- понимать, что можно не прожить и погибнуть, но в те времена это было, к сожалению, совершенно реально.
Холодным вечером я отправился на Бессарабский рынок в слабой надежде присмотреть хоть какую-нибудь работу для себя. Трудно сказать, на что именно я был тогда годен- семилетний пацан в порванных ботинках и пальтишке, наспех перешитом мамой из чьей-то старой шинели, но намерения мои были твердыми-хоть заработаю, хоть украду, хоть выиграю, а не дам пропасть своим сестрам и маме!!!
Я уже знал, что на Бессарабке, вдоль торговых рядов, там, где на прилавках-рундуках днем продают свои продукты селяне, вечером идет азартная игра- в кости, в секу, в буру,в "наперстки", и выигрыши там бывают неимоверные. Играли там, конечно, только взрослые и в основном бездомные инвалиды-ветераны, но иногда до нас доходили слухи о случайном везении какого-то простого пацанчика, впервые севшего за игру и награжденного за смелость цыганским счастьем.
-Куда прешь как паровоз, парень?, - вдруг весело окликнули меня из-под одного прилавка-рундука.
Под рундуком на старой деревяной повозке с подшипниками вместо колес сидел безногий фронтовик и крутил "козью ножку". На грязненькой, штопаной его гимнастерке болтались несколько медалей и крепко-накрепко был прикручен Орден Отечественной Войны второй степени. Я присел рядом с ним, яростно помолчал, а потом вдруг, плача и размазывая злые бессильные слезы, рассказал малознакомому человеку абсолютно все о горе своей семьи.
Григорий- а звали его дядя Гриша- попыхтел, раскуривая за время моего рассказа уже вторую папироску, а потом как-то невзначай и мне поведал о своих мытарствах- накипело, видимо, у человека на душе, коль в исповедники и слушатели пригодился грязный и голодный семилетний пацан...А, может, и что-то другое подтолкнуло его на скорбный рассказ, как теперь знать? Тогда ведь не спросил...
Дяде Грише было лет 19-20, ноги он потерял в Корсунь-Шевченковском котле. В 1943 году ему исполнилось семнадцать, его призвали служить Родине и с тысячами других мальчишек, даже не выдав оружие, бросили во взрослую мясорубку. Сказали: "Оружие добудете в бою!" и форму не раздали тоже,-видимо, не хотели тратить ее на пушечное мясо...
Потом, после ранения, госпиталя и демобилизации, домой в село Гриша не вернулся. Знал, что лишний рот в крестьянской семье - это страшная обуза. Живет только тот, кто может работать...
И вот теперь он обитает на Бессарабке и таких, как он, здесь человек четыреста. Они никого не боятся,- а и в самом деле, чего им , безногим да безруким, уже бояться-то??, но участкового своего уважают- он из фронтовиков, по тылам рядом с бабами да ребятишками не отсиживался,- воевал, раненый дважды да контуженный не один раз. Свой мужик, слов нет...
-Ты, Димка, - помолчав, прокряхтел дядя Гриша, - сюда не суйся. Неча тебе тут делать. Тебе учиться нужно, а не сроки по колониям мотать. Ты вот что- каждый вечер приходи ко мне...А пока- давай-ка я тебя до дому провожу, темно уж. Да, и вот-на, держи...
В руки мне лег небольшой сверток, а в нем несколько картошек, сморщенная морковочка и луковица- будущий вкуснющий супчик...
Я стал прибегать к нему под рундук каждый вечер, а дядя Гриша каждый вечер давал мне что-нибудь из продуктов. Рундук, под которым он спал, негласно принадлежал дородной и крикливой сельской бабе Стеше, торгующей каждый день с раннего утра молоком, яйцами, сметаной, а иногда и салом. На Бессарабке все знали, что у Стеши была большая семья- трое детишек, парализованная мать, старый дед и три коровы, а муж ее не вернулся с войны. И было ей в те года не более тридцати лет...
В один из дней баба Стеша, спеша на подводу в родное село, случайно выронила из своей необъятной пазухи грязный тряпичный узелок с дневной выручкой, который был найден вечером Григорием и возвернут молодице в целости и сохранности.
-Ай да хлопец, ай да молодец!, - со слезами на глазах причитала утром Стеша, принимая от инвалида свою потерю, - Тю, ты гляди, а гроши вси цили...Дай-ка я тебя расцелую, золотой ты мой!!!
И раскрасневшийся Григорий был зацелован - под смех и радость всей Бессарабки- почти до смерти.
С того смешного и доброго дня Григорию тридцатилетней бабой Стешей безвозмездно выдавались два яйца, небольшая кринка молока и иногда малюсенький кусочек сала. Всю эту добычу дядя Гриша вечером передавал мне...До тех пор, пока не закончился тот злосчастный март, он практически спасал нашу семью.
В апреле маме наконец-то выдали новые карточки, но Григорий все равно нет-нет да и дарил мне что-нибудь из съестного, а однажды даже раздобыл где-то невиданное по тем временам лакомство- петушка на палочке. Я старался не смотреть в сторону подарка- я нес его своим маленьким сестрам, только лизнув пару раз. Какая же вкуснотища была...
Мой старший друг, регулярно подкармливая меня, за это время худо-бедно, но научил меня читать. Мы читали единственную бывшую у него в наличии книгу - сказки "Тысяча и одна ночь", и только иногда- газеты или обрывки из каких-то других книг. Помню же я, по крайней мере, только те не совсем детские арабские сказки.
Как-то однажды я спросил его:
-А почему султан был такой злой- всех своих жен убивал? И почему Шахрезада пошла за него замуж? Он же как фашист- его же любить нельзя, да?
-Понимаешь, Димка, - после небольшой паузы выдал мне дядя Гриша, - я и сам над этим думал. И знаешь что? Сдается мне, что султан в горячке слово дал своих жен убивать, а как выпутаться из ситуации- не смог придумать. Слово дал- держи, к тому же если ты-султан. А вот Шахрезада это поняла и аккуратненько помогла ему из стремной ситуации выбраться. Мудрая она была...И любила его с детства. Ты , Димка, запомни, - баба сильно умной или красивой быть не должна, выбирай себе в жены, как вырастешь, добрую и мудрую. И чистоплотную- в доме хоть и бедно, но чисто должно быть...Тогда и ладно у вас будет. Да, и еще лучше, если девчонка рядом с тобой росла- все о ней знать сможешь...
Мы немного помолчали, продолжая путь,- дядя Гриша провожал меня домой, шаркая "утюгами" по брусчатой мостовой и скрипя полуизносившимися подшипниками своей колесницы.
Была майская киевская ночь.
Каштаны беременели белыми свечками, кое-где уже распустились тюльпаны и одуряюще пахли цветущие вишни и первая сирень. И чистое, ясное ночное небо светилось южными звездами над нашими всклоченными головами...
-Дядя Гриша, - вновь начал я, - а вот звезды, они зачем? Раньше-то по ним путь пролагали, а сейчас приборы есть...
-А звезды, Димка, людям для души нужны. Вот посмотришь вверх- и поймешь, что не одиноки мы в мире, есть еще где-то жизнь. Какая она, эта жизнь,- второй вопрос, но ведь есть...не одиноки, значит.
Задрав головы, мы глядели в ночное небо, проследя взглядом за падающей звездочкой, молниеносно чиркнувшей пространство вселенной над нашим простым и бедным миром. Эх, желание не вспомнилось вовремя, вот досада!
-Дядя Гриша, а вот что ты бы загадал, если бы звезду вовремя увидел?
Сморщившись от дыма неизменной самокрутки, парень посмотрел вверх на далекие и холодные звезды, сощурился, прокашлялся и вдруг запел негромко и с дрожью в голосе:
Звезда моя падучая,
Слеза моя горючая...
Эх, мне бы ножки-ноженьки-
Бежал бы по дороженьке...
...Был месяц май, всего только один год после победы...
...На следующий день я, как всегда, вечером пришел на Бессарабку и, еще не доходя до базара, услышал звенящую, тревожную тишину. Было странно, жутко тихо, даже продавцы говорили полушепотом. Я сначала не понял в чем дело и только потом заметил - на Бессарабке не было ни одного инвалида! Оттащив меня, растерянного и мятущегося, за рукав в сторонку, обо всем происшедшем мне тихонько рассказала баба Стеша - ночью органы провели облаву, собрали всех киевских инвалидов и эшелонами отправили их на Соловки. Без вины, без суда и следствия- чтобы они своим видом не "смущали" граждан. Ходили слухи, что акцию эту организовал лично Жуков.
Инвалидов вывезли тогда в одночасье не только из Киева, их вывезли из всех крупных городов СССР. "Зачистили" страну. Рассказывали, что инвалиды пытались сопротивляться, бросались на рельсы. Но их поднимали и везли. Вывезли даже "самоваров" - людей без рук и без ног...
На Соловках их иногда выносили подышать свежим воздухом и подвешивали на веревках на деревьях. А потом забывали снять на ночь и они замерзали. Это были в основном двадцатилетние ребята...
-Эх, Димкаааа, - плакала баба Стеша, - как же жаль Гришку...Какой хороший хлопец...За что его-то? Постой, он тебе тут передать успел...
На руки мне легла старая, зачитанная нами до дыр книга- не совсем детские сказки "Тысяча и одна ночь", а из нее вдруг выпало и покатилось что-то в бессарабскую пыль, в базарную грязь, почти что в канаву. Я подобрал вещицу, воя от горя и страха, - это была дяди Гришина звезда Ордена Отечественной войны второй степени...
Много лет прошло стех пор...
Моя звезда тоже уже закатывается...
Я уже почти прожил жизнь и имею право на собственное мнение. Я практически ничего не боюсь, но многое помню, многого стыжусь, а многое в своих воспоминаниях люблю, лелею и холю, как скряга свои бесценные сокровища.
Мои внуки сейчас в возрасте моего взрослого друга дяди Гриши. Каждый раз, видя падающие над их щенячьми неразумными головами звезды, я молю только об одном: Господи, не дай этой вечно растерзанной стране поступить с моими внуками так же, как она поступила много лет назад с моим взрослым другом детства- бездомным Героем великой войны, обезноженным инвалидом с киевского базара, одиноким и светлым Человеком- Дядей Гришей, науку которого я помню до сих пор...
А я уже очень, очень старый человек...
Комментариев нет:
Отправить комментарий