Наум Сагаловский – бывший киевлянин, эмигрировал в США в 1979 г. По профессии инженер-теплоэнергетик, закончил Новочеркасский политехнический институт.
Автор одиннадцати книг стихов, в том числе сборника «Демарш энтузиастов» совместно с С. Довлатовым и В. Бахчаняном.
Стихи Наума Сагаловского вошли в несколько антологий русской поэзии и в хрестоматию для российских школ «Шедевры русской поэзии – вторая половина 20-го века». Публиковался в изданиях многих стран.
Персональная страница в Интернете https://stihi.ru/avtor/mottl.
Как во городе Егупце...
Как во городе Егупце,
возле самого Евбаза,
жил реб Нухим Сагаловский,
первой гильдии купец,
он имел двенадцать дочек,
упаси их Бог от сглаза,
а тринадцатым ребёнком
был Иосиф, мой отец.
В те года на Бессарабке
(до Евбаза путь недолог)
жил реб Шломо Рабинович
(с очень острым языком)
в той квартире, где попозже
жил известный венеролог
доктор Майзелис, с которым
лично я был не знаком.
И бывало, дед мой Нухим
с Рабиновичем на пару
заводили бесконечный
интересный разговор
и прогуливались тихо
по осеннему бульвару
(он теперь бульвар Шевченко,
сохранился до сих пор).
Летом в Бойберик на отдых
вывозили домочадцев,
ненадолго избавляясь
от егупецких тревог,
и снимали дачи рядом,
чтобы каждый день встречаться,
и реб Тевье привозил им
яйца, масло и творог.
Балагурили, шутили,
заливались громким смехом,
по субботам дед молился –
он был набожный еврей,
а реб Шломо Рабинович
(он же реб Шолом Алейхем)
слушал майсэс реба Тевье
про жену и дочерей.
Как давно всё это было!..
Разве годы виноваты,
что погромы, войны, власти
крепким связаны узлом?
Мудрый реб Шолом Алейхем
всей семьёй уехал в Штаты,
умер в городе Нью-Йорке,
вечный мир ему, шолом.
Дед мой дожил век в Егупце,
управлял делами круто,
он имел, помимо денег,
добрый нрав и светлый ум.
Он ушёл, а я родился,
и меня вот потому-то
в честь его назвали Нухим
(а впоследствии – Наум).
Жаль, что я не видел деда,
он был мастером коммерций,
если бы не власть Советов,
я бы тоже стал купцом,
ну а так, спросите – кто я?
Просто хохэм с добрым сердцем,
инженер, как говорится,
с человеческим лицом.
На иврите знаю только
«кэн, ани ахальти лэхэм»,
идиш тоже вряд ли сразу
прочитаю и пойму,
но мне с детства почему-то
близок реб Шолом Алейхем,
как бывал в иные годы
близок деду моему.
Ах, реб Шломо, это просто –
петь, когда придёт удача,
а когда случится горе –
плакать жалобно навзрыд,
я шучу, когда мне грустно,
боль в душе надёжно пряча,
и пишу, смеясь сквозь слёзы,
уходя фунэм ярыд...
Непонятные слова:
Егупец – так Шолом Алейхем называл в своих сочинениях Киев.
Евбаз – Еврейский Базар, местность в Киеве, ныне площадь Победы.
Бессарабка – местность в Киеве, где находится Бессарабский рынок.
Бойберик – городок Боярка под Киевом.
Майсэс (идиш) – сказки, рассказы.
Хохэм (идиш) – мудрец, в просторечии – шутник.
Кэн, ани ахальти лэхэм (иврит) – да, я съел хлеб.
Фунэм ярыд (идиш) – с ярмарки, так называется один из романов Шолома Алейхема
Скрипач на крыше
Я уже, извините, солидный мужчина,
пожилой, умудрённый годами еврей,
но вчера вдруг почудилась мне чертовщина,
будто кто-то гуляет по крыше моей,
и доносятся сверху неясные звуки,
что-то вроде “гав-гав” или, может, “хрю-хрю”,
я встаю, надеваю приличные брюки,
выхожу из дверей и на крышу смотрю.
А на крыше, куда я ни разу не лазал,
но надеюсь когда-то взобраться тайком,
восседает какой-то лохматый шлемазл
и по скрипке старательно водит смычком.
“Эй, на крыше! – кричу я довольно сурово. –
Это что тебе – поезд? автобус? трамвай?
Видишь – ночь на дворе, половина второго!
Паганини нашёлся! Спускайся давай!”
Слышу голос шлемазла, как будто бы в дрёме:
“Ты, Наумчик, прости меня, глух и незряч:
у еврейской семьи, проживающей в доме,
должен быть непременно на крыше скрипач.
Так что гнать меня в шею – большая ошибка,
лучше ты мне на скрипке играть разреши,
потому что, Наумчик, представь себе, скрипка –
это голос еврейской безумной души.
Если грустно душе – я играю ей Баха,
если весело ей – «Чирибим-чирибом»,
я – микстура добра, я – лекарство от страха,
ангел, скрипкой своей охраняющий дом”.
“Ну раз так, – говорю, – оставайся на крыше,
будут в доме, надеюсь, покой и уют,
и играй себе вволю, но только потише,
у меня тут соседи, боюсь не поймут”.
Слава Богу, на крыше сидит, а не в яме,
мой домашний скрипач – не приправа к борщу,
это фрэйлэхс, и Бах, и “А идишэ мамэ”,
он, конечно, не Ойстрах, но я не ропщу...
I vespri siciliani
Але
...Чикаго утопал уже в снегу,
холодный дождь гулял по Пикадилли,
а мы с тобою отпуск проводили
на тёплом сицилийском берегу.
Стоял ноябрь – прекрасная пора
для наших душ, алкавших винограда,
и солнечные гроздья, как награда,
по праву доставались нам с утра.
Отрадой наших утренних часов
был магазинчик «Frutta e verdura»,
где в нас вливалась тонкая микстура
из ароматов, грёз и голосов.
А рядом, в тихой булочной, куда
мы совершали ранние прогулки,
нас ожидали утренние булки –
нехитрая, но славная еда.
Каких ещё нам надобно щедрот,
Сицилия, Sicilia, bel paese?
Panino con formaggio olandese –
наверно, самый вкусный бутерброд...
Был не сезон, и в нашем городке
никто не угождал уже туристам,
и в море, ослепительном и чистом,
виднелись только лодки вдалеке,
и пляж был пуст. Прохладная вода
едва-едва касалась наших пяток.
И нам с тобою шёл шестой десяток,
но мы ещё не думали тогда,
что дни летят, как искры от подков,
и тонут где-то в горестном кошмаре, –
мы завтракали с видом на il mare,
на медленный восход, на рыбаков.
Здоровые, ещё не старики,
свой каждый день встречали мы мажорно,
и рыбакам кричали мы: «Buon giorno!»,
«Buon giorno!» – отвечали рыбаки,
и складывалась новая строфа
в мозгу, заботой не отягощённом,
день наполнялся шумом, гамом, звоном –
всё это было molti anni fa...
Пляж был намного ниже мостовой,
и с тротуара вдоль подпорной стенки
туда вели щербатые ступеньки,
и вид у них был многовековой.
И как-то раз под стенкой, у воды,
как Ева и Адам во время оно,
мы возлежали умиротворённо,
вкушая кисло-сладкие плоды.
Над нами проносились облака,
плескалось море, призрачная Этна
в седой дали была едва заметна,
над нею поднимались два дымка.
А в стенке, под которой много дней
мы проводили, времени не слыша,
была не очень видимая ниша,
но мы её заметили, и в ней
лежали грудой камни-голыши,
как будто бы красуясь перед нами,
когда-то отбелённые волнами,
да так, что хоть стихи на них пиши.
Сменялись годы, люди, времена,
а камни – тут как тут, в покое праздном!
И мы на них с большим энтузиазмом
запечатлели наши имена,
и всех родных, и тех, кто был до нас,
на русском языке чернильной ручкой,
и это всё потом сложили кучкой
в открытой нами нише, прочь от глаз.
Пускай лежат – хоть годы, хоть века,
пусть будут нашим тайным обелиском
на этом берегу на сицилийском,
куда нас принесло издалека...
Не странно ли, что в дальней стороне,
куда б ни направлял свои шаги я,
ко мне не приходила ностальгия
по родине? Ни в мыслях, ни во сне.
Зато звучат во мне колокола
по рыбакам, по лодкам на причале,
по этим piazza, via и viale,
по речи, что близка мне и мила...
...Я верю, что в один прекрасный год
какой-нибудь учёный археолог
вдруг приподнимет нашей тайны полог
и камни в нише брошенной найдёт,
но он прочесть не сможет имена,
которые написаны по-русски,
и будет думать: древние этруски
оставили все эти письмена,
и ошибётся, хоть и даровит.
А жажда знаний – непреоборима,
и призовут профессора из Рима,
который знает русский алфавит,
он всё прочтёт, что мы из баловства
придумали как дань родным и близким,
и прозвучат под небом сицилийским
чужие, непонятные слова,
пришедшие случайно, наобум,
ничем не веселя и не печаля,
загадочные – Лёня, Витя, Аля
и – вовсе уж нелепое – Наум...
Мне киевлянину - бальзам на душу.
ОтветитьУдалить