Мирон Я. Амусья,
профессор физики
Дело из прошлого
(Про давнее уголовное преследование, коснувшееся весьма
многих)
Легко быть вундеркиндом.
Трудно оставаться вундердедушкой.
Профессор М. Шифрин
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.
Ю. Левитанский
В список входит не
только атомная программа или другие начинания, накрепко связанные с физикой. Не
физикой единой жили, по крайней мере до недавнего времени, сотрудники, в том
числе и бывшие, этого учреждения. Они занимали достойное место и разработках
военного времени и периода блокады, они были не последними, увы, и среди тех,
кто стал жертвой репрессий политического режима в СССР за деятельность, прямо к
физике отношения не имеющую. Когда-нибудь найдётся человек, который напишет
всеобъемлющую историю ФТИ, где найдут своё отражения многочисленные научные,
ненаучные, и даже антинаучные проявления деятельности сотрудников этого
учреждения. А поскольку институт неизменно притягивал и аккумулировал людей
ярких, то и проявления их деятельности были весьма приметны, совсем нередко не
только на ленинградском, но и на общероссийском, а подчас даже и на мировом
уровне.
Помню, как когда
чуть больше тридцати лет сему назад открылась ещё не дверь, не окно, а лишь
форточка возможностей, в неё буквально ринулись сотрудники ФТИ – к счастью, или
совсем наоборот. Часть из них была совсем не последними в освоении Дальнего
Запада и Ближнего Востока, часть при первой же возможности метнулась «вперёд
и вверх, а там/ Ведь это наши горы,/ Они помогу нам!/ Они
помогут нам!». И помогали эти горы, и помогли. Некоторые не просто осознали,
что им принадлежит одна трёхсотмиллионная часть «гор»: они буквально сделали их
своими. Помню, как по улицам разъезжали автобусы и троллейбусы, на бортах
которых была фамилия тогда одного из самых крупных бизнесменов СССР/РФ,
недавнего сотрудника ФТИ. Читаю недавно некий свежий очерк, а он посвящён
бывшему сотруднику ФТИ, называемого «вторым человеком в России». Речь
идёт о Ю. Ковальчуке, который едва ли стал бы столь известен в мире, останься
он навсегда в ФТИ. А ведь и А. Фурсенко, и В. Якунин – первый многие годы
проработал в ФТИ, второй прослужил там всего несколько лет, но именно там
познакомился с теми, кто потом помогал ему «на взлёте», коль называть
это взлётом.
Фото 2. Михаил Петрович Казачков, 1944 гр
За тот период
времени, когда Казачков уже у меня не работал, т.е. с 1975 и до недавнего времени
о нём появилось очень много материалов. Сеть полна ссылками на то, что написано
о нём, куда добавляется и то, что написано и пишется им самим. Кто только не
высказывал своего мнения об этом человеке! Там есть люди, его практически не
знавшие, есть случайные знакомые. Смело и в этом случае можно утверждать, что
приобретённая им известность на том пути, на котором он оказался, полагаю здесь
неверным слово «выбрал», несопоставимо больше той, которую он мог бы
иметь на ниве теоретической физики. Какой путь выбрал бы он сам, имей возможность
делать это году в 1970 сознательно, зная последствия, не могу сказать. Он
присутствует на ФБ и его можно, наверное, спросить самого. Хотя обычно люди пожилые
неизменно говорят, что выбором своим довольны…
Естественен вопрос –
почему я молчал столь долго и решил выступить именно сейчас. В его биографиях,
на которые наталкивался, о том периоде, когда я с ним был хорошо знаком, с 1965
по 1975 говорится буквально пара слов. Так, «Российская еврейская
энциклопедия» пишет, что он - «физик. Работал в Ленингр. физ.-техн. ин-те им. А.Ф. Иоффе. В
нач. 1970-х гг. КГБ пытался привлечь К. к «сотрудничеству», однако он отказался». А я знал его в возможно в самый критический период жизни, когда он из м.н.с. ФТИ
ушёл в тюрьму. Конечно, я
вовсе не молчал на эту
тему, а обсуждал его историю с теми, кто меня спрашивал об этом, как в 80-х,
так и в начале 90-х прошлого века, когда стоял вопрос о его сначала
помиловании, а затем и реабилитации в 1990. Среди собеседников были, по
инициативе с их стороны, Ж. Алфёров, тогда директор ФТИ, и американские профессора
Ю. Мерцбахер, президент американского физического общества, и Э. Герджой,
председатель юридической комиссии этого общества. Он, крупный специалист по
физике атомных столкновений, в самом конце 60-х и начале 70-х приезжал в ФТИ, и
с ним Миша как знаток языка тогда непосредственно «возился». Несколько
страниц этой теме я посвятил в весьма длинной статье «Полвека в Физтехе» в 2008, и в статье «Физики-теоретики ФТИ» в 2018. Но главная причина
сегодняшнего обращения к теме это возрастное «сейчас или никогда»,
поскольку, хоть пока память не подводит, эту радость вполне можно ждать «за
ближайшим поворотом». А то, что было видно до осени 1975, когда его
арестовали, было важным элементом общей картины того времени.
Вернусь к 1965-66
гг. Новые сотрудники, Миша и его товарищ, подавали заметные надежды ещё до
окончания Университета. У них ещё не было опубликованных, или готовых к
публикации работ – это всё-таки встречается весьма редко. Однако они были
хорошо подготовлены и располагали к себе. Особенно Миша, о котором и пойдёт
речь. Успешный, судя по оценкам, студент, любознательный и внимательный
слушатель, быстро понимающий, что ему говоришь, сообразительный и находчивый –
такое обещает достижения и в работе. Он был услужлив, но без малейшего
подобострастия, всегда аккуратно, возможно, даже элегантно одет, и с ним было
приятно взаимодействовать.
Я жил близко от ФТИ,
и он нередко провожал меня домой. Разница в возрасте в десять лет тогда была
значительна. Поэтому он преимущественно вежливо слушал, но постепенно отношения
становились всё более дружественными, выходя за рамки первоначального «руководитель
– сотрудник». Вскоре прояснилось, что Миша знает английский превосходно.
Какое-то время спустя, уже сейчас покойный мой хороший знакомый профессор Д.
Браун, рождённый в Южной Дакоте и один из моих первых гостей из США, говорил
мне, что Мишу там приняли бы за уроженца Нью-Йорка, настолько точен был его
акцент.
Он прекрасно проявил
себя, записывая в 1967 диктуемый мною текст курса лекций «Метод квазичастиц
и его применение в разных многочастичных системах» объёмом в сто страниц.
Мы работали у меня дома, и в перерывах говорили не только о физике. Наши
политические взгляды оказались, что не удивительно, весьма похожими. Сходными
были и взгляды в других областях. Разошлись мы только в оценке П. Чайковского,
которая у Миши была почти негативная, а у меня – совсем наоборот. Близость
политических взглядов особо ясно проявилась в резком осуждении вторжения
советских войск в Чехословакию в 1968. Мишин знакомый, по фамилии Бушовский, словак,
посещал наш семинар, а потому осенью, когда мы возобновили работу после летнего
перерыва, я счёл нужным прилюдно осудить советскую оккупацию Чехословакии.
Наградой мне стала ручка «Паркер», которую со словами «за сочувствие
беде нашего народа», подарил мне Бушовский. От Миши (но и не только) появлялись
«подпольные» книги, которые он нам с женой давал читать в течение ещё довольно
продолжительного времени.
Первая наша публикация
«О механизме двойной ионизации» появилась в журнале Physics Letters ранним летом 1968. Она писалась на борту небольшого теплохода, когда нас,
на пути по Кубенскому озера в Вологду насмерть заедали комары. Это была часть
поездки из Ленинграда, через Ладожское, Онежское и Белое озёра к Кириллово и
Ферапонтово с их монастырями, Кубенское озеро и далее в Вологду. А от Вологды
поезд, посадка в который напоминала переезды начала ВОВ, повёз нас в Дубну, на
международную конференцию по ядерной физике. Я привёл маршрут потому, что его
прокладка и реализация демонстрировали очень хорошее знакомство Миши с
памятниками русской культуры и организаторское мастерство. Сам я до такого
маршрута не додумался бы.
А уже к августу
манила новая инициатива Миши, и мы, приехав в Одессу, а затем, пройдя морем в
Ялту, где Миша нас встречал, в итоге оказались в Кацивели, где он снял нам
комнату и ввёл в компанию своих, как нам казалось, друзей – молодых и не очень
актёров «Современника», БДТ и других известнейших театров. Однако, когда
мы сдружились с И. Квашой, он меня спросил про Мишу «Кто он такой?». Уже
сам по себе такой вопрос меня озадачил.
Миша охотно принимал гостей из-за
рубежа у себя дома, побывали у него и мы с женой. Все стены их с матерью двух
комнат были впритык увешаны картинами знаменитых русских художников –
коллекцией, собранной к тому времени уже покойным его отцом. Миша, как мне
казалось тогда, боготворил свою жену Татьяну, и добился по её, как понял,
капризу разделения отцовской коллекции на две части. Он рассказывал мне, что
отношения с матерью напряглись. Помню, как звоня при мне с Зимней школы под
Лугой домой, он, без слова «здравствуй», сказал: «Мамаша, позовите
Татьяну!». Я за «мамашу» сделал ему резкое замечание, сказав, что у
него любящая мать, а не «мамаша». Миша был поздний, очевидно матерью,
Дорой Аркадьевной, любимый и боготворимый, а также, как я вскоре понял, родителями
очень избалованный ребёнок.
Иностранцы
хвалили Мишу, дела шли хорошо, о чём свидетельствовала появившаяся в упомянутом
выше журнале в 1970 статья, где был и третий соавтор, позднее ставший профессором,
сотрудник Л. Фадеева П. Кулеш. Сопровождение и занятия с иностранцами делали
Мишу гостем в домах и тех людей, где иначе он бы не оказался. Переводя разговоры
и вставляя свои комментирии, он становился объектом пристального внимания, а не
просто техническим помощником. Более того, одежда его жены вызывала внимание, а
в результате, и удивление жён маститых научных работников тем, что по цене явно
далеко превосходила возможности молодой пары. Я это услышал, когда попросил нашего
руководителя профессора Л. Слива увеличить Мише жалованье. «Ему хватит и так»,-
безапелляционно ответила жена и сотрудник Слива И. Банд. Отмечу, что вход в
более высокий круг стимулировал зависть в адрес Миши со стороны тех, кто там не
оказывался.
За сравнительно короткое время к Сливу
из Института Н. Бора в Копенгагене дважды приезжал профессор А. Ланде, хороший теоретик
и любопытный к жизни в СССР человек. Он приезжал ещё и много позже, когда
выяснилось его родство с семьёй Вовси-Михоэлс. Так вот как-то, по пути в
гостиницу от Казачковых он с женой неожиданно приехали к нам. Почти сразу он
спросил меня: «Как у Миши оказалась такая звуковая система, которую на западе
не может позволить себе научный сотрудник куда более высокого ранга?». Ланде
же обратил внимание на наличие у Миши дорогих художественных альбомов, а мы, к
тому моменту немало альбомов с репродукциями картин накупившие в магазине «демократической
книги», ничего про особую дороговизну таких книг на Западе не знали. У меня
ответов не было, да и подобными вопросами я не задавался. Я слышал у Миши
музыку. Он считал, что в концертном зале слушать мешают соседи – скрипом
стульев, кашлем, иногда и неприятным запахом. Мы с женой предпочитали и
предпочитаем ходить в Филармонию, а наушники, довольно громоздкие, меня просто
раздражали. Да и сама атмосфера концертного зала, с его нарядно одетой, чинно
гуляющей публикой, настраивает на праздничный лад.
Тем не менее, я решил с Мишей
поговорить и прояснить ему, что «у общественности есть вопросы». Он
объяснил, что у него остались отцовские связи с Западом, и он ведёт эдакий
товарообмен, выгодный обеим сторонам – покупает им что-то сравнительно дешёвое
в СССР, к примеру, картины, а взамен получает то, что в СССР высоко ценится.
Мне эта информация радости не доставила, потому что даже беглое продумывание возможности
воплощения подобной схемы «купил-продал», к чему у меня была стойкая
неприязнь, требовало систематического нарушения обязательных для сотрудника ФТИ
правил, строго запрещавших институтом не санкционированные связи с
иностранцами. Рядовой бизнес сейчас (лишь бы платил налоги!), тогда был
серьёзным служебным нарушением, чреватым увольнением. Сама по себе покупка товаров
в тогдашней «Берёзке», валютном магазине, привлекала к Мише внимание
несомненно там торчащей агентуры КГБ. Я попросил его быть осторожным, что он
обещал. Уверенности в том, что слово сдержит, у меня, однако, не было.
Фото 3. Полки при потолке – идея Миши.
Однако
постепенно становилось ясным – превосходя своих товарищей многогранностью, он
всё больше уступал им в научной результативности. Ширина явно превосходила
глубину. В 1972 Миша рассчитывал вероятности распадов внутренних вакансий в
атомах. Даже беглые оценки показали, что результаты его сомнительны. Проверочные
расчёты, проведённые Н. Черепковым, будущим профессором, сейчас, увы, покойным,
не оставили от результатов Миши ровно ничего. Он скорее всего считал, не уделяя
этому почти никакого внимания, а часть чисел, вероятно, сочинил. Соавтором
публикации он остался, но репутация пострадала, а моё отношение к нему ухудшилось.
Примерно в это время
пришло письмо из ленинградской таможни, в котором Казачкова клеймили как
контрабандиста, хотя мне было непонятно, как можно быть контрабандистом, не
пересекая границу. Однако никаких административных выводов из письма не
последовало. Более того, внезапно выяснилось, что Миша с женой провели две или
три недели в Чехословакии по приглашению упомянутого выше Бушовского. Как он
получил возможность выехать в частном порядке, да ещё с женой, было не ясно, и
для ФТИ просто беспрецедентно. Он утверждал, что, когда начальник первого
отдела ФТИ А. Гавриков ему отказал, он спросил у того: «Вы хотите, чтобы вам
лично (и прозвучало имя и отчество начальника управления КГБ Ленинграда) позвонил?»
В умении Миши брать собеседника на испуг я к тому времени уже не сомневался, но
чтоб этот конкретный его собеседник так «прокололся», казалось мне
удивительным.
Конечно, после
письма из таможни его к приёму иностранцев в ФТИ практически перестали
допускать. Тем более удивительным был вопрос начальника первого отдела, когда,
вызвав меня к себе, он прямо спросил, почему Казачков не участвует в приёме
иностранцев. Я ответил, что про институт ничего не знаю, а сам опасаюсь - после
письма из таможни. В ответ услышал ещё более удивившее меня из-за должности
говорящего: слова: «Ну, оступился человек. С кем не бывает. Что ж, теперь
навсегда лишаться такого квалифицированного работника?». А незадолго перед
этим, на пути ко мне домой, Миша сообщил, что таможенная история имеет
продолжение. Он прямо сказал: «Меня вербуют, но я их перехитрю». Мой
ответ был: «Вам благоразумно их «не понимать». А перехитрить
не удастся – они слишком могущественная для этого организация».
С этого момента, в 1972, мне стало
ясно, что дело принимает скверный оборот. Силы не равны, КГБ может контролировать
каждый его шаг, а он всё больше теряет ощущение реальности и самоуверенность
его во всём, кроме науки, возрастает стремительно, компенсируя для него самого
научные потери. Основная работа им потихоньку сворачивалась, хотя его тему «Двухэлектронная
ионизация атомов одним фотоном» я никому другому не передавал. Разносторонние
способности Казачкова позволяли ожидать от него быстрых успехов, в первую
очередь – научных, чего не произошло. Он просто стал отставать от своих менее
ярких товарищей. Вероятно, обилие способностей привели к сильно завышенной
самооценке и их деструктивной интерференции, лишали желания и умения работать
сосредоточенно, на чём-то определённом концентрируя все силы.
Одновременно охлаждались и исчезали
личные отношения. Меня уже тогда, как, впрочем, и сегодня, интересовали прежде
всего деловые качества сотрудников. Главное, чтоб хорошо работал, а остальное –
второ- или даже третьестепенно. Я всегда говорил им: «Мы не связаны
административно или теплом личных отношений и эмоций. Кто делает дело – мне подходит.
Нет – он свободен». В начале зимы 1972 я защищал докторскую диссертацию в
Университете. Домой никого персонально, кроме оппонентов, не звал. В распашонку
набилось, однако, человек сорок. Миши не было. Часто звонил телефон, но несколько
раз в трубке раздавалось мяуканье, кряканье, или иные звуки. И на звонке
примерно четвёртом я сказал, ещё не в полной уверенности в своей правоте: «Как
вам, Таня, не стыдно? Ведь ниже некуда!».
Много лет спустя моя догадка на тему «кто
звонит?» нашла пусть косвенное, но подтверждение. У меня уже была машина,
и, находясь на даче в Рощино, я обнаружил, что бензина маловато. Сын предложил
съездить на бензоколонку, но она была пуста. Отправились в Зеленогорск.
Потеряли ориентир и плутали по тёмным и пустым улицам. Вдруг впереди в лучах
фар заметили пару, и подъехали к ним. Они были к нам спиной, и на обращение первой
отреагировала женщина. Мы узнали друг друга мгновенно. Это была к тому моменту
уже бывшая (она развелась с Мишей после его осуждения в 1975) жена Таня и их
сын Петя. Первое, что она сказала, было «Простите меня, если можете!».
Конечно, я против них не таил никакого зла. Мы поговорили как добрые старые
знакомые, обсудили, как всё было хорошо в прошлом, и как это обернулось сейчас.
Отставание в научной работе от людей,
которых Казачков не очень уважал, задевало самолюбие. Разрозненные усилия не
приводили к работе, которую можно было бы рассматривать как диссертацию в
теоретическом отделе ФТИ. В 1974, сразу после успешной защиты диссертации С.
Шапиро, который Казачковым совсем «не котировался»[i],
он написал в дирекцию жалобу на меня, как на научного руководителя, давшего ему
чрезмерно сложную задачу. Была создана комиссия из трёх авторитетных научных
работников, которая, тем не менее, струсила, и не пришла ни к какому выводу. Я
же получил от дирекции выговор за создание Казачкову «плохих условий» для
работы».
В этом же году Миша через
своего товарища вышел на его руководителя, моего одногруппника по Университету В. Горшкова, и предложил им мою разработку его темы как
свою, а заодно и себя, как сотрудника. Горшков, для проверки, позвонил мне, как
научному руководителю, и выяснил подлог, что было особенно легко сделать,
поскольку первые страницы рукописи были написаны мною на длинных квитанциях, по
которым сдавали когда-то бельё в прачечную. А я начал писать в очереди,
карандашом, где других письменных принадлежностей не было. Работа М. Я.
Амусья, Е. Г. Друкарев, В. Г. Горшков, и М. П. Казачков, «Двухэлектронная
фотоионизация гелия», Journal of Phys. B 8,1248 вышла из печати в 1975. Миша остался соавтором, потому что нас свёл –
иначе работа, скорее всего, не появилась бы. А хорошая работа, надо сказать,
получилась. На неё почти 200 ссылок в научной печати, и сравнительно недавно, в
2013, после многолетней «охоты» предсказанный в ней эффект был
обнаружен, наконец, экспериментаторами из ФРГ.
В начале 1975 мы с Мишей столкнулись в
коридоре ФТИ, и он предложил забыть все распри, сказав, что намеревается подать
документы на выезд в Израиль. Готов помочь и мне с устройством на работу вне
СССР. Я ответил, притом не очень ласково, что у нас нет распрей, а есть уже
просто нулевая эффективность его работы. Ответил, что мне не нужно его
протекций, поскольку имею в достатке приглашения, что было правдой.
Разговаривая, я косился на знакомый его портфель, где допускал наличие
портативного аппарата звукозаписи. Я понимал, что он не простой отъезжающий, что
его часть художественной коллекцию так просто власти не выпустят, а без этого,
ехать «как все», он не захочет. Понял, что следует ждать нетривиальных
шагов с Мишиной стороны
Для выезда тогда нужна была
характеристика (!) с места работы, и за дело взялась та же комиссия, что
разбирала непосильность научной проблемы. Они доказывали Мише, что понимают все
дефекты, мягко говоря, СССР, но, тем не менее они же остаются здесь терпеть.
Дело добралось до профкома, куда вызвали и меня. Впервые Миша в моём присутствии
сообщил, будто ехать его понуждают тяжёлые условия на работе, и
непосильно-сложная задача. Мне не пришлось, однако, выступать. Встал шофёр из
институтского гаража, и сказал: «На работу вы приходите три дня в неделю. У
вас остаются четыре. Покажите, что вы написали самостоятельно, выбрав себе
задачу попроще. У вас же почти десятилетний стаж. Должны уметь сами работать».
До конца лета, весь период отпусков,
семинаров, как обычно, не было, и научные работники захаживали в институт
эпизодически. С началом семинаров Миша уже практически не показывался, а
поздней осенью пришла весть, что он арестован. Стало известно, уж не помню,
каким образом, что он обвиняется в ряде коммерческих махинаций, что представлялось
вполне правдоподобным, поскольку слишком уж лих во многих отношениях он был в
это время, в контрабанде, что внушало мне сомнение в осуществимости, и измене
родине в форме шпионажа в пользу США, во что я совершенно не верил, поскольку
важными (да и не очень) секретными данными Миша определённо не обладал. Однако
последнее обвинение было грозным, поскольку предусматривало в качестве
наказания и смертную казнь. Отмечу, что гамма-лазер, данные по которому Миша
якобы передал в США, не создан и до сих пор.
Как-то в это время заместитель
директора ФТИ профессор В. Регель сказал мне, что Казачков был летом пару
недель в Крыму, о чём в институт не сообщал, притом со своей любовницей. «Вот
это враньё»,-уверенно воскликнул я,- «Даю голову на отсечение, что Таня для него всё!», на что услышал в ответ: «Цените выше свою голову!».
По делу в качестве свидетелей
привлекалось множество физиков, говорили, что вызывают по списку, составленному
Казачковым, где больше полутора сотен фамилий, и люди охарактеризованы с точки
зрения квалификации, отношения к политическому строю в СССР, и к эмиграции. Появись упомянутые списки в девяностые,
кто-то вполне мог бы использовать их как доказательство своего «извечного
противостояния большевистскому режиму». Но дорого яичко лишь к Христову
дню. А эти списки никогда не появлялись. По чьему заказу составлялись списки – ЦРУ, КГБ, личной
инициативе – не знаю. Возможно, они были двойного или тройного назначения. Утверждалось
также, что Мишей записано на плёнку и множество разговоров, в том числе те, где
его уговаривали не уезжать из СССР!
Я понимал, что обвинения в измене родине или
шпионаже позволяют оказывать на арестованного огромное давление, и, зная Мишу, исходил
из того, что в результате могло последовать много неожиданного, в частности,
обвинения, например, в мой адрес в каких-то предосудительных намерениях,
которые крайне сложно опровергать, как, впрочем, и доказать. Но ведь очевидно,
что от КГБ требовать доказательств было нереалистично. Проще было почистить дом
от запретных книг и потенциально опасных фотографий. Вызывали в КГБ, на Литейный
проспект, в известное здание, именуемое «Большим домом». Ожидая
приглашения, я снабдил жену телефонами зарубежных друзей – известных физиков, к
кому следовало обратиться, если я не вернись домой после «визита».
Поехал в «гости» прямо из ФТИ, захватив
только что полученный зарубежный препринт. При входе у меня забрали паспорт, отвели
в комнату, и велели ждать, закрыв дверь. Время шло. Я решил, что если это игра
на нервах, то, покажи я, что нервы в порядке, меня сразу позовут к следователю.
И, вынув препринт, начал работать, набрасывая план очередной статьи. Как только
стал писать, открылась неприметная ранее дверь, и меня позвал следователь в
свой кабинет – длинную комнату-пенал, в одном краю которого был его стол, а за
стол на противоположном конце комнаты он посадил меня. Его лицо было не
рассмотреть из-за света настольной лампы. Про моё – не уверен.
Сначала были общие вопросы, а затем он начал
показывать знакомые книги одну за другой, спрашивая, получал ли я их от
Казачкова. Я допускал, что на них могли остаться отпечатки пальцев при прочтении,
а потому каждую книгу просил поднести мне, брал в руки, тщательно листал, и
только потом твёрдо говорил, что «не читал». Процедура заносилась в
протокол. Довольно быстро от книг перешли к другим вопросам, на которые, кроме
научной работы, я отвечал «не знал, не знаю». Мы со следователем долго
говорили о двухэлектронной ионизации атома одним фотоном (предмете ожидаемых
научных занятий Миши.), выясняя, простая это задача, средняя или сложная.
Следователь довольно неплохо схватывал, что ему говорилось. В этом я убедился,
когда читал и подписывал протокол. Пробыл я у него семь часов.
Когда в начале 1976 был вынесен Мише приговор,
в ряде институтов, включая ФТИ, проходили общие собрания, на которых люди из «компетентных
органов» информировали и происшедшем, после чего с покаянием и осуждением
должны были выступать «общественность» и те, кто «вовремя не остановил и не
предупредил». Мне каяться было не в чем, но сожаление, что весьма способный
человек ушёл из науки и в ничто обратил свои способности – было, о чём я и
сказал. Собрания проходили в весьма унизительной форме, имя любовницы Миши,
коей оказалась моя аспирантка, склонялось на всех углах. Однако осуждён или
даже изгнан с работы никто не был. Это убеждало, что обвинения в шпионаже
совершенно неосновательны, а огромный срок – 15 лет исправительно-трудовых
лагерей строгого режима - вызван чем-то иным. Администрация мне выписала второй
выговор, строгий на этот раз, за то, что я «создал Казачкову чересчур
хорошие условия». Потом выписали ещё один, за «обман доверия и
компрометацию СССР в глазах иностранных учёных», но в целом эта, не
удавшаяся попытка уволить меня из ФТИ никак не могла быть кодой делу с таким
строгим приговором главному обвиняемому. Жена от него ушла, прервалась связь с
сыном, исчезли приятели. Но верной и любящей осталась мать, годами бившаяся за
его освобождение.
Когда спустя три года после ареста,
он, по слухах из казавшегося надёжным источника, выслал на волю статью, где
развивал соображения о китайской угрозе СССР, за что получил дополнительные три
года тюрьмы, у меня возникло подозрение, что его живым выпустить не хотят, а
процедуру посылки статьи спровоцировали, держа Казачкова под контролем. Думаю,
что КГБ ему мстил за то, что он обещал на них работать, но не работал, т.е.
водил за нос, как и меня в области физики. Но, полагаю, они считали его
обещание поступлением на службу, а ставшее привычным для него манкирование
обязанностей трактовали как измену «своего». Полагаю, что «перестройка»
его спасла, позволив выйти на свободу, и уже тридцать лет жить в США.
О деле Казачкова политический обозреватель
газеты «Советская Россия» П. Демидов в 1982 написал книжку «С
поличным». В ней я фигурирую без имени, как «Научный руководитель»,
чуть ли не как знаменитые «Главный конструктор» или «Теоретик
космонавтики». Правда, всего лишь в одном издании. Что ж, у каждого своя
судьба и масштаб.
Говорили, что во время следствия и на суде
поведение Миши было морально небезупречным. Это можно понять в первую очередь ввиду
исключительной тяжести обвинений. Замечу, что, уже находясь в заключении, он
сблизился с диссидентами, и лестно упоминается в мемуарах видного израильского
политика и когдатошнего советского правозащитника Н. Щаранского. Видный борец
за права евреев на выезд в Израиль И. Бегун, с которым мы познакомились и
подружились Иерусалиме, провёл, как оказалось, из своих семи лет заключения
несколько месяцев в одной камере с Казачковым, и отзывается о нём хорошо.
Следует иметь в виду, что Казачков провёл в тюрьме и лагерях все пятнадцать лет
приговора, что больше, чем рекордсмен в этом деле Щаранский. Сблизившись с
диссидентами в заключении, Казачков исходно диссидентом не был.
Возвращаясь памятью к этому делу, я думаю о
его герое как о человеке незаслуженно если не совсем трагической, то уж точно
драматической судьбы. Кем он был – политическим заключённым, безвинной жертвой системы, или
исчадье ада, стукачом КГБ? Ни то, ни другое, ни третье. Воистину,
15 лет нормальной жизни у него забрала всех подозревающая и, по сути, не
имевшая объектов для занятий система «органов». Герой был не ангелом, но
отдалённо «не тянул» на пятнадцать лет заключения. Даже в разгаре его
пируэтов времён ФТИ порка (которой он был лишён, разумеется, в детстве), но не
любой срок тюрьмы, была бы адекватным наказанием. А то, что он не доносил про крамольные
разговоры в нашей среде всё время, пока в ней вращался, очевидно – никого из
физиков ни к какой ответственности за «длинный язык» не привлекли.
Где-то
читал, что целью руководства ленинградского КГБ было прибрать к рукам ценнейшую
художественную коллекцию Казачковых. Думаю, у них был ряд возможностей «поделиться»
с хозяевами, забрав немало за право вывоза части коллекции и визу на выезд.
Может, что-то при конфискации имущества часть его и прилипла к рукам
руководства КГБ, но мы с женой видели несколько картин с подписью «Из
коллекции П. П. Казачкова» на выставке новых поступлений в Русском музее.
Изменили
ли годы длительного заключения, его голодовки и наказания в лагерях и тюрьмах в
течение этих многих лет Мишу, стал ли он в результате другим человеком – не
знаю. Мы говорили с ним по телефону после освобождения один раз, когда я
поздравил его с выходом на волю. Но судя по нескольким статьям и тому, что
увидел в ФБ – нет, он во многом «тот же самый». Человек, обуреваемый
самомнением, отдающий предпочтение «казаться» перед «быть», с
крайне завышенной самооценкой, с тягой учить народы, правительства, страны.
Хотя он и пишет в одном месте, что он, фигурально говоря «попал под трамвай»,
но излагает это, представляет себя и свою жизнь вовсе не как жертву случая, а
сознательного строителя. Читал написанное им сравнительно недавно, а в ушах
звучало его «Я их перехитрю!» из семидесятых прошлого века.
ПС. Впервые опубликовано в https://club.berkovich-zametki.com/?p=63491
[i] И
напрасно. Сменив несколько свой профиль, Шапиро буквально спас свой институт в
тяжёлые девяностые.
Комментариев нет:
Отправить комментарий