К поэзии 60-х. Геннадий Шпаликов
 |
«Не верю ни в бога, ни в чёрта,
Ни в благо, ни в сатану,
А верю я безотчётно
В нелепую эту страну.
Она чем нелепей, тем ближе,
Она - то ли совесть, толь бред,
Но вижу я, вижу я, вижу
Как будто бы автопортрет.
( Г. Шпаликов)
ВГИК. Перед входом три скульптуры, символизирующие эпоху - Геннадий Шпаликов, Андрей Тарковский и Василий Шукшин. 60-е, « оттепель», время надежд и разочарований.
Левая скульптура - это Г. Шпаликов, сценарист, т.е. киношный профессионал, наименее заметный для широкой публики. Вот актеры и режиссеры - это другое дело, они всегда на виду. А ведь Шпаликов - родоначальник совершенно особого вида кино! А еще он писал стихи! Но обо всем по порядку...
Родился Геннадий Федорович Шпаликов в 1937 году. Отец, майор Красной Армии, пропал без вести в январе 1945 года, а эта трагедия усугублялась еще и тем, что по законам того времени семьям «пропавших без вести» не выплачивались ни пенсии, ни пособия. Однако в этой ситуации на помощь семье пришел дядя Шпаликова, целый генерал-полковник, и по его ходатайству десятилетний Гена был принят в Киевское Суворовское Училище.
О, эти послевоенные Суворовские училища!
21 августа 1943 года было принято Постановление "О неотложных мерах по восстановлению хозяйства в районах, освобожденных от немецкой оккупации", в котором, в частности, говорилось: "Для устройства, обучения и воспитания детей воинов Красной Армии, партизан Отечественной войны, а также детей советских и партийных работников, рабочих и колхозников, погибших от рук немецких оккупантов, организовать... девять суворовских военных училищ, типа старых кадетских корпусов, по 500 человек в каждом, всего 4500 человек со сроком обучения 7 лет, с закрытым пансионом для воспитанников..."
И вот за прошедшие несколько лет, к 1947 году, эти училища уже обустроились и набрали силу.
А сами суворовцы... О них в эти годы писали стихи, сочиняли романы и снимали кинофильмы. Ну еще бы! Их ведь там учили, вдобавок ко всему, еще и фехтованию, танцам и пр. и пр...
Мне в последующие годы приходилось сталкиваться с суворовцами этих лет. Могу вас заверить, что это были люди достаточно хорошо образованные, со своим каким-то чувством собственного достоинства, чувством чести и кодексом поведения. Они быстро продвигались по лестнице военной службы, а вот в семейной жизни, по моим наблюдениям, многие из них испытывали трудности. И это как раз понятно – училище, по сути, было тем же детским домом, только более высокого уровня, и опыт жизни в своей собственной семье у воспитанников почти отсутствовал.
В 1955 году, после окончания Училища, Геннадий Шпаликов был зачислен в Московское пехотное училище имени Верховного Совета РСФСР (так называемая «кремлевка»), но проучился там недолго...
К этому времени ему все яснее становилось, что армия - это не то, что нужно лично для него. Он с детства сочинял стихи, пара из них была даже опубликована, а теперь стал писать и прозу, рассказы...Но вот что было в его письме этого времени к одному из товарищей: «Хочу показать, как в условиях общего закрытого воспитания вырастали разные люди, люди, годные к армии и непригодные, славные ребята и подлецы. Как у некоторых хватило сил, чтобы сразу порвать с армией, и как другие, мучась и думая, приходили постепенно к тому же… Думаю, что к концу 56 года кончу, но это в случае ухода отсюда».
А еще он всю жизнь пишет нечто вроде дневников. Это были своеобразные дневники, где было перемешано и то, что происходило реально, и то, что могло бы происходить, по Станиславскому, «в предлагаемых обстоятельствах». Затем, уже во время его сценарной деятельности, некоторые эпизоды дневников целиком переходили в сценарии.
И вот в большинство его биографий вошел страшный рассказ о том, как младший сержант Шпаликов во время зимних учений получает тяжелую травму ноги, как едва не раздавивший раненого танк вытаскивает его из-под снега, и т.д. Травма действительно была, но один из друзей того времени, Борис Захаров, вспоминал: «Он мне говорит: неохота идти на экзамен. Слушай, ударь меня по ноге! Ну, я и ударил, но, видимо, перестарался».
Н-да, если Захаров прав, это как-то не «по-суворовски»...
И как результат - заключение медицинской комиссии: «в результате разрыва мениска младший сержант Г. Шпаликов к строевой службе непригоден».
А дальше - ВГИК.
«...Не получился лейтенант,
Не вышел. Я - не получился,
Но, говорят, во мне талант
Иного качества открылся...»
Сценарный факультет. Здесь 19-летний Шпаликов со своей кадетско-гусарской выправкой сразу становится всеобщим любимцем. Он активен, доброжелателен и, как все отмечают, красив (режиссер А.Митта говорил - «неправдоподобно красив»), чего совершенно не передают сохранившиеся фотографии. Видимо, понятие «красота», это что-то особенное, связанное не только с чертами лица. В общем, все прекрасно! Но вот учебное задание - написать сценарий корометражного фильма. И Шпаликов представил такое:
«Доска объявлений. К ней в беспорядке приколоты кусочки бумаги. Кривые, дрожащие буквы… Буквы складываются в слова. Среди объявлений: «Деканат сценарного факультета с грустью сообщает, что на днях добровольно ушёл из жизни Шпаликов Геннадий». И диалоги приятелей: - Как это его угораздило?
-Говорят, повесился.
-Повесился?
-Ага, в уборной.
-Не кинематографично. Лучше бы с моста или под поезд. Представляешь, какие ракурсы?
-Не понимаю, что он этим хотел сказать. Но вообще - это в его духе. Цветочки, ландыши… Сен-ти-мент... »
Сценарий в духе черного юмора, шутка.
Но «в каждой шутке есть доля шутки!»
«Оттепель». Поколение, которое потом назовут «шестидесятниками». Время ярчайшего (и очень короткого) взлета Геннадия Шпаликова, этого «Моцарта оттепели», по выражению А.Митты. По его сценариям поставлены фильмы: «Я шагаю по Москве» (1963), «Мне двадцать лет» (1964),
«Я родом из детства» (1966). Это совсем особое кино, кино без интриги. Лучше всего его охарактеризовал недовольный Н.Хрущев, мол, какие-то оболтусы шляются по Москве и ни черта не делают. Ну, у него (у Хрущева) свой вкус. А у нас - свой. Классное кино! Но пусть это обсуждают специалисты...
Очерк написан не ради этого - Шпаликов с детства писал стихи!
Вот первоначальный вариант песни, давшей название всему кинофильму:
«Я шагаю по Москве,
Как шагают по доске.
Что такое – сквер направо
И налево тоже сквер.
Здесь когда-то Пушкин жил,
Пушкин с Вяземским дружил,
Горевал, лежал в постели,
Говорил, что он простыл...
...В доме летняя еда,
А на улице – среда
Переходит в понедельник
Безо всякого труда.
Голова моя пуста,
Как пустынные места,
Я куда-то улетаю,
Словно дерево с листа.»
Вот эта типично Шпаликовская расслабуха. Но если не нравится композитору А.Петрову и режиссеру Г.Данелия, если им нужно чего-то радостного, то почему это не сделать, прямо здесь, не уходя со съемочной площадки?
«Бывает все на свете хорошо, –
В чем дело, сразу не поймешь, –
А просто летний дождь прошел,
Нормальный летний дождь.
Мелькнет в толпе знакомое лицо,
Веселые глаза,
А в них бежит Садовое кольцо,
А в них блестит Садовое кольцо,
И летняя гроза.
А я иду, шагаю по Москве,
И я пройти еще смогу
Соленый Тихий океан,
И тундру, и тайгу.
Над лодкой белый парус распущу,
Пока не знаю, с кем,
Но если я по дому загрущу,
Под снегом я фиалку отыщу
И вспомню о Москве.»
Да и почему бы не порадоваться, если тебе двадцать лет, ты талантлив, все возможно и все впереди?
К своим стихам Шпаликов относился не слишком серьезно. Он писал их, что называется, по случаю и немедленно раздаривал друзьям. Впервые книжка его стихов, собранных вместе, появится только через пять лет после смерти Шпаликова. А широкой публике больше известны те стихи, причем, без указания авторства, которые стали песнями. Несколько песен подхватил Сергей Никитин. Вот, в частности:
«...Пароход белый–беленький,
Легкий дым над трубой.
Мы по палубе бегали –
Целовались с тобой....
...Ах ты, палуба, палуба,
Ты меня раскачай,
Ты печаль мою, палуба,
Расколи о причал.»
Или это:
«Городок провинциальный,
Летняя жара,
На площадке танцевальной
Музыка с утра.
Рио-рита, рио-рита,
Вертится фокстрот,
На площадке танцевальной
Сорок первый год...»
То, что позже назвали авторской песней, тогда еще только зарождалось. И отношение к этому было совсем другое. Можно было спеть в компании чужую песню, не указывая автора (все общее!!!), можно кое-что переделать по своему усмотрению, если тебе кажется, что так лучше. А в «центровой тусовке» все знали всех. Среди знакомых Шпаликова в это время и Б.Ахмадулина с ЕвтуЖенькой, как звал его Шпаликов, В.Высоцкий и старшие - В.Некрасов, А.Галич, Б. Окуджава и другие. Шпаликов среди них - самый молодой, поэтому старшие не видели ничего зазорного в том, чтобы преподать молодому пару уроков или даже дописать его стихи.
Вот угадайте, что здесь написано Шпаликовым, а что Галичем?
«У лошади была грудная жаба,
Но лошадь, как известно, не овца,
И лошадь на парады выезжала,
И маршалу про это ни словца!
А маршал, бедный, мучился от рака,
Но тоже на парады выезжал,
Он мучился от рака, но, однако,
Он лошади об этом не сказал!
Нам случай тот Великая Эпоха
Воспеть велела в песнях и стихах,
Хоть лошадь та давным-давно издохла,
А маршала умер где-то в Соловках!»
Тут и долго думать не надо - третий куплет написан А.Галичем. Вот он прошелся «кистью мастера» и припечатал! А еще - у Шпаликова (он, вообще-то, классическим диссидентом не был) маршал «страдал от скарлатины»...
А вот тут уже никто не разберет, где Шпаликов, а где Галич:
«Мы поехали за город,
А за городом дожди,
А за городом заборы,
За заборами - вожди.
Там трава несмятая,
Дышится легко,
Там конфеты мятные
"Птичье молоко"...
...Там и фауна, и флора,
Там и галки, и грачи,
Там глядят из-за забора
На прохожих стукачи...
...А ночами, а ночами
Для ответственных людей,
Для высокого начальства
Крутят фильмы про блядей!...
...Мы устали с непривычки,
Мы сказали:
- Боже мой! -
Добрели до электрички
И поехали домой.
А в пути по радио
Целый час подряд
Нам про демократию
Делали доклад...»
Впрочем, лично мне, больше всего нравятся те стихи Шпаликова, где ему никто не мешает:
«В желтых липах спрятан вечер,
Сумерки спокойно сини,
Город тих и обесцвечен,
Город стынет.
Тротуары, тротуары
Шелестят сухой листвою,
Город старый, очень старый
Под Москвою...»
Это про Можайск. Или просто об улице. «Улица - мое спасение», писал Шпаликов.
«Я разучил ее теченье,
Одолевая, обомлел,
Возможно, лучшего леченья
И не бывает на земле.
Пустые улицы раскручивал
Один или рука в руке,
Но ничего не помню лучшего
Ночного выхода к реке.
Когда в заброшенном проезде
Открылись вместо тупика
Большие зимние созвездья
И незамерзшая река.
Все было празднично и тихо
И в небесах и на воде.
Я днем искал подобный выход,
И не нашел его нигде.»
А вот еще:
«Влетел на свет осенний жук,
В стекло ударился, как птица,
Да здравствуют дома, где нас сегодня ждут,
Я счастлив собираться, торопиться.
Там на столе грибы и пироги,
Серебряные рюмки и настойки,
Ударит час, и трезвости враги
Придут сюда для дружеской попойки.
Редеет круг друзей, но — позови,
Давай поговорим как лицеисты
О Шиллере, о славе, о любви,
О женщинах — возвышенно и чисто...»
Хочу предупредить, стихи Шпаликова после его смерти собирались по строчкам, по кусочкам. Они существуют в разных вариантах. А вот песни на его стихи знали все. И, цитируя их, я придерживаюсь тех вариантов, которые знал лично. Вот например:
«Глухо лаяли собаки
В затухающую даль,
Я явился к вам во фраке,
Элегантный, как рояль.
Было холодно и мокро,
Жались тени по углам,
Проливали слезы стекла,
Как герои мелодрам.
Вы лежали на диване,
Двадцати неполных лет.
Молча я сжимал в кармане
Леденящий пистолет.
Расположен книзу дулом
Сквозь карман он мог стрелять,
Я стоял и думал, думал -
Убивать, не убивать?
Но от сырости и лени
Превозмочь себя не смог,
Вы упали на колени
У моих красивых ног.
Выстрел, дым, сверкнуло пламя,
Ничего теперь не жаль.
Он (Я) лежал к дверям ногами -
Элегантный, как рояль.»
Сколько разночтений в этом популярном тогда тексте! Собаки лаяли и «тихо», и «бешено»... Так вот, уверяю вас, - они лаяли «глухо»! Мы тогда воспринимали страшненькое ЭТО, как некую пародию, уже не на Остапа Бендера или Беню Крика, а на эдакого Джеймса Бонда во фраке Вертинского. А вот когда, при каких обстоятельствах, в последних строчках «Он» превратилось в «Я» (это логичнее, но еще страшнее), я не знаю.
«Оттепель» - это доклад Хрущева на ХХ съезде партии, это - «Революция сдохла! (Юнна Мориц)». «Нет, революция заболела. Ей надо помочь! (Б.Ахмадулина)». «Оттепель» - это высшие судьи - «комиссары в пыльных шлемах» Булата Окуджавы. А еще - это дружба и дружеские посиделки-застолья. С большим количеством горячительного. Я никому не судья. Все мы, всё поколение, проходили через это. Но если у тебя наследственная предрасположенность к ЭТОМУ, то дело плохо. (Вот, видимо, так и случилось со Шпаликовым, этой слабостью страдал его отец. Да и первоначальная фамилия отца была Шкаликов. Обучаясь в Академии, он для благозвучности заменил одну букву.) Дружба - это хорошо, дружба - это прекрасно, но уже к тридцати годам заполучить цирроз печени... Хотя, как говорили друзья, работать он мог в любом состоянии. А «оттепель», на то она и «оттепель», оказалась скоротечной. Уже в 1963 году начало резко подмораживать, а в 1968-ом, вместе с танками в Праге, стало ясно - это уже что-то другое.
А в этом другом Геннадию Шпаликову места не нашлось. Его сценарии отклонялись, иногда из-за содержания, а иногда от нежелания иметь дело с непредсказуемым автором. Фильм, который ему удалось снять вместе с С.Урусевским ( «Пой песню, поэт») разрешили выпустить аж в шестнадцати (!) копиях. Цитирую Д.Быкова: «Шпаликов был единственным советским сценаристом, в чьей гениальности не сомневался почти никто — и в чьём профессиональном существовании почти никто не нуждался.»
И вот так вдруг оказалось, что он даже своей собственной семьи прокормить не в состоянии. Чтобы не быть в тягость, ушел из семьи, началось бродяжничество с ночевками то у тех, то у других друзей, а то и на чердаках. Иногда выручало «Переделкино» (он ведь все же член Союза писателей).
Друзья уходили - умер В.Шукшин, уехал выдавленный из страны В.Некрасов. Об этой потере Шпаликов писал:
В.П. Некрасову
«Чего ты снишься каждый день,
Зачем ты душу мне тревожишь?
Мой самый близкий из людей,
Обнять которого не можешь.
Зачем приходишь по ночам,
Распахнутый, с веселой челкой,
Чтоб просыпался и кричал,
Как будто виноват я в чем-то.
И без тебя повалит снег,
А мне все Киев будет сниться.
Ты приходи, хотя б во сне,
Через границы, заграницы.»
Говорят, что стихи он писал, заходя на почту, на телеграфных бланках.
«Я к вам травою прорасту,
Попробую к вам дотянуться,
Как почка тянется к листу
Вся в ожидании проснуться...
...Желанье вечное гнетет,
Травой хотя бы сохраниться —
Она весною прорастет
И к жизни присоединится.»
2-го ноября 1974 года, когда Шпаликов не вышел из комнаты, которую он снимал, Г.Горин забравшись с улицы на второй этаж и выдавив стекло, обнаружил, что все закончилось - Геннадий Шпаликов повесился на своем шарфе, том самом, что изображен на скульптуре, только, говорят, тот был красный. И на столе среди разбросанных листков: « Не могу я с вами больше жить... Не грустите... Устал я от вас.»
Дальше рассказывает А.Гладилин: «Я, естественно, ... побежал ... к той старой даче, где снимал комнату Гена Шпаликов. У крыльца толпились писатели, отдыхающие в Доме творчества, зеваки, шныряли взад-вперед представители администрации. Пока у крыльца обсуждали, что, как и почему, а в комнате Гены Шпаликова врачи заполняли необходимые формуляры, прогрессивная писательская общественность быстренько сообразила и проявила инициативу. А именно: скинулись, кто сколько мог, и послали делегацию в ближайший магазин. И из ближайшего магазина приволокли водку, сырки, огурчики, вареную колбаску — словом, все необходимое для того, чтобы оставшийся вечер в теплой товарищеской обстановке посвятить памяти покойного».
«Ах, утону я в Западной Двине
Или погибну как-нибудь иначе,-
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут...»
Ну, вот и поплакали...
А в 1988 году М. Хуциеву удалось почти восстановить тот первый, еще не изуродованный цензурой, вариант фильма по сценарию Г. Шпаликова - «Застава Ильича». Это его куцый остаток мы смотрели в 1964 году под названием «Мне двадцать лет». Ждать пришлось всего-навсего четверть века.
«Поколение 1937 года рождения столкнулось со своим 1937-м в семидесятые - он их догнал. Этот ужас при взгляде в собственную жизнь и собственную душу шестидесятники в семидесятых испытывали чаще всего по ночам и заливали водкой либо глушили пространствами. Самоубийство Шпаликова было так же символично, как его жизнь, как его взлёты и удачи; в 1974 году шестидесятые закончились бесповоротно и ни в каком виде не вернутся уже никогда. (Д.Быков)» И еще он пишет, что дальше поколение шестидесятников ожидало «выживание, приспособление и в конечном счете вырождение», а «смыслом существования стала расслабленная снисходительность к своим и чужим порокам».
Ну, что же, в оценке поколения шестидесятников Дмитрий Львович, может быть и прав. Он родился на 40 лет позднее, во время, когда прежних идеалов в обществе уже не было, ломаться было нечему. Да и вообще - других судить легко! А вот в том, что самоубийство Шпаликова было символичным, Быков прав безоговорочно. Что смогло на этом переломе дать наше поколение? Семерку героев на Красной площади в 1968 году, пару десятков твердокаменных диссидентов. А остальные отстранились тем или иным способом, пусть и не таким, как Шпаликов, покончивший с собой. “Ну и ладно! Пусть у вас там что угодно, меня это не касается». «А я еду, а я еду за туманом»! Можно «за туманом» под гитару на кухне, можно в реальности окунуться в альпинизм - туризм, можно и в бардовскую песню...
А «восхищенные потомки» придумают для нас словечко - «демшиза»...
«Людей теряют только раз,
И след, теряя, не находят,
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит...»
Комментариев нет:
Отправить комментарий