ПОЭЗИЯ КАК ТЕКСТ

 

Поэзия как тест

Борис Гулько

С 1979 по 1986 годы мы проживали в СССР странную жизнь. Оказавшись отказниками, перешли в параллельную реальность. И обнаружили в ней людей более интересных, чем в основной.

Познакомился я с четой поэтов Семёном Израилевичем Липкиным и Инной Львовной Лиснянской, по своей воле, а не как я невольно, переселившихся в ту реальность. С.И. был представителем мощной одесской волны, в начале существования СССР создавшей большую часть его культуры. В поэме «Жизнь Переделкинская» С.И. повествует:

Здесь Бабель мне свою «Марию» подарил.

Зимой предсмертной наслаждаясь,

«От уз грамматики, — серьезно говорил, —

В Одессе я освобождаюсь…

Жить С.И. в этой параллельной реальности была не то, чтобы уютно:

Одних влечёт к себе Киприда,

Других мадонны тихий свет,

У этих в сердце тихий бред,

У тех – мужицкая обида,

А я в эпоху геноцида

Неприкасаемый поэт.

Выжить – это тоже трагедия. Твой мир, твои друзья, собеседники – где они? С.И. предощущал иное измерение:

В этой замкнутой, душной чугунности,

Где тоска с воровским улюлю,

Как же вас я в себе расщеплю,

Молодые друзья моей юности?

 

К Яру Бабьему этого вывели,

Тот задушен таежною мглой.

Понимаю, вы стали золой,

Но скажите: вы живы ли, живы ли?

Люди, имевшие и потерявшие, куда более обездолены, чем никогда не имевшие. С.И. горевал:

А как я был богат? Мне Гроссман был как брат

Его душа с моею — сестры.

После ареста властью лучшего русского романа ХХ века «Жизнь и Судьба» Липкин стал одним из двух хранителей потаённых копий, спасших запрещённый текст для мира.

Моё знакомство с произведением Гроссмана удивительно ложилось в русло судьбы романа, можно сказать, стало частным продолжением этой судьбы. Возвращаясь от писателя Георгия Владимова, общение с которым в те годы тоже стало подарком судьбы, я тащил в сумке несколько одолженных «тамиздатских» книг, как называли изданное за границей, включая «Жизнь и судьбу». В эту же ночь у Владимова, ставшего после высылки в Горький академика Сахарова наиболее заметным в СССР диссидентом, случился обыск. ГБ выгребло весь «тамиздат», и сохранилось только увезённое мной.

 

В худшие годы Липкину посчастливилось оказаться в относительно безопасной нише, укрытым от гибели одним из советских мифов – «о дружбе народов». Самостоятельно выучив персидский и смежные языки, он перевёл на русский, наряду с нетленкой, как «Поэма о Гильгамеше», «Бхагавадгита» (это из индийской философии), эпосы восточных народов СССР и тамошних классиков. Порой он это делал под более громким именем «Анна Ахматова». Похоже, у поэтов переводы второстепенных авторов не являются предметом престижа. С.И приобрёл высокие титулы в нескольких советских республиках. Немало времени провёл он в Средней Азии:

Красивый сон про то да се

Поведал нам Жан-Жак Руссо...

Жан-Жак, а снились ли тебе

Селенья за Курган-Тюбе?

 

За проволокой – дикий стан

Самарских высланных крестьян?

Где ни былинки, ни листка

В пустыне долгой, как тоска?...

Где чахли дети мужика

В хозяйстве имени Чека?

 

Там был однажды мой привал.

Я с комендантом выпивал.

С портрета мне грозил Сосо,

И думал я про то да се.

Круг былых знакомств С.И. легендарен: «Ждали мы с Булгаковым как-то трамвай…», или «мне не нравилось, что Бабель грязно говорил о женщинах». В годы нашего знакомства С.И написал небольшой роман «Декада» о национальной северокавказской республике, воспоминания о Гроссмане, Мандельштаме. Черты их, сохранённые С.И., необычайно интересны.

С.И. вспоминал, как Мандельштам кричал на него, обидно обзывал, когда С.И. пытался обратить внимание его на неточность строки о Пенелопе, жене Одиссея. У Мандельштама: «… не Елена, другая, – как долго она вышивала!» С.И. указал своему другу, что у Гомера Пенелопа вязала. А потом распускала. Но у Гомера Пенелопа вязала только потому, что автор её обязал. А Мандельштам увидел по-иному. Пришлось ей вышивать.

С.И. был одним из кучки людей, которым Мандельштам прочёл стих про «душегуба и мужикоборца». А потом на допросе в НКВД, называя преступных слушателей своего стиха, имя С.И. упустил. С.И. недоумевал: пожалел Мандельштам молодого человека (С.И. было в ту пору 22 года) или попросту забыл о нём?

Меня когда-то поразили первые строки того шедевра:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны…

Я и не представлял тогда, что можно жить по-иному. Не трогают тебя – и слава Богу. А можно, оказывается, чуять свою страну.

 *    *    *

Однажды я навестил Липкиных-Лиснянских на даче в писательском городке в Переделкино. Мне надо было им кое-что передать. Дача была не их, а Вениамина Каверина. С.И. и И.Л. дача не полагалась, поскольку, участвуя в неподцензурном альманахе «Метрополь» (это был крупнейший литературный скандал 1979 года) они, в знак солидарности с двумя молодыми писателями, исключёнными из Союза писателей за участие в альманахе, тоже покинули эту организацию.

Исключение из Союза писателей считалось чрезвычайным событием. В 1958 году, вслед за всесоюзной истерией о «Докторе Живаго», исключили Пастернака. В 1969 году, после тяжёлой борьбы, описанной жертвой в книге «Бодался телёнок с дубом», исключили из Союза Солженицына. За этим последовало исключение Лидии Чуковской.

Но в 1978 году Георгий Владимов неожиданно покинул Союз писателей сам, описав в заявлении эту организацию в терминах шахматной задачи: «Серые начинают и выигрывают». А демарш С.И. и И.Л. уже никакого резонанса в обществе не вызвал. Кроме санкций начальства, разумеется.

В помянутой поэме о Переделкине С.И. иронизировал:

…Из дома творчества привозят нам обед

На имя Инниной подруги,

А до нее для нас еду, не трепеща,

Каверин заказал маститый,

Тогда поболее давали нам борща

И ели мы гарнир досыта…

Мы делим на двоих то борщ, то суп с лапшой

И с макаронами котлету.

Так радуйся же всей измученной душой

Врачебнодейственному лету!

Переделкино было странным явлением: правительство обеспечивало быт своих писателей, требуя взамен идейной верности. Но получало её не всегда. С.И. и И.Л. как-то устроили нам экскурсию по непокорности писателей. Мы навестили дома уже покинувших наш мир Чуковского, у которого успел пожить до своей высылки Солженицын, и Пастернака. В последнем я надеялся рассмотреть место, знакомое по одному из прекраснейших русских стихов:

Как обещало, не обманывая,

Проникло солнце утром рано

Косою полосой шафрановою

От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую,

И край стены за книжной полкой.

Но запомнились лишь, на той полке, несколько изданий Кафки по-немецки.

 

С.И. и И.Л. были парой гармоничной. Он обладал мудростью, а она была человеком интуиции. Перед моим уходом Инна ошарашила меня тестом: Кто из великой четвёрки (Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Цветаева) мне ближе?

Я смешался. Первый в списке был вершиной духовной свободы. Кто ещё посмел бы создать в стихе юдоль забытых слов?

Я слово позабыл, что я хотел сказать.

Слепая ласточка в чертог теней вернется

На крыльях срезанных с прозрачными играть.

В беспамятстве ночная песнь поется.

В вербальном мире столь свободных как Мандельштам не было. Может быть, Шагал в мире красок и зримых образов? Для меня в видении мира этих двух гениев видится нечто общее.

Сыну замечательного художника Пастернаку были подвластны переводы чувств в зримый мир, а тот в слова – «и творчество, и чудотворство», как он назвал это, мысленно воображая свои похороны. Поэт мог в ветре услышать окончание страсти:

Я кончился, а ты жива.

И ветер, жалуясь и плача,

Раскачивает лес и дачу.

Не каждую сосну отдельно,

А полностью все дерева

Со всею далью беспредельной…

Анна Ахматова в «Реквиеме» оплакала свою несчастную страну с невыразимой скорбью, не имеющей равных:

Хотелось бы всех поименно назвать,

Да отняли список, и негде узнать.

Для них соткала я широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов.

О них вспоминаю всегда и везде,

О них не забуду и в новой беде,

И если зажмут мой измученный рот,

Которым кричит стомильонный народ,

Пусть так же они поминают меня

В канун моего поминального дня.

А Цветаева, наоборот, как никто воспела радость бытия. Нет, я не мог предать никого из них. Я молчал.

Мне был знаком такой тест. Сам я различал предпочитавших Чехова или Достоевского. Почему-то любившие одного недолюбливали другого. И это кое-что говорило о человеке.

 *     *     *

Великие поэты рождаются на Руси в великие времена. Пушкин стал продолжателем Петра I, прорубал вслед за тем «окно в Европу». Не будь Петра, не было бы Пушкина, а был бы ещё один Державин или Жуковский.

Конец старой России был потрясением вселенским. Блок описал своё поколение так:

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы — дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

И.Л. не включила Блока в число великих для теста. Он не поднял тяжести своего страшного времени, а в своём последнем стихе «Пушкинскому дому» лишь горько простился со временем уходящим:

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!...

Вот зачем такой знакомый

И родной для сердца звук

Имя Пушкинского Дома

В Академии наук.

Вот зачем, в часы заката

Уходя в ночную тьму,

С белой площади Сената

Тихо кланяюсь ему.

Не включила в свой список И.Л. и Маяковского. А ведь установка в Москве памятника ему на площади его имени в 1958 году стала одним из триггеров «Оттепели», местом, у которого собиралась для чтения стихов непонятно откуда взявшаяся оппозиционная молодёжь. За какие заслуги Маяковского? Не за патоку же  

И жизнь хороша, и жить хорошо.

А в нашей буче, боевой, кипучей и того лучше.

Поэтическим подвигом Маяковского стали, похоже, не стихи, а самоубийство. Цветаева написала: «Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый — поэт встал и человека убил…» Решиться перечеркнуть предательство себя выстрелом – тоже подвиг.

Поэты «оттепели» Евтушенко, Вознесенский с их «Братской ГЭС» и «Уберите Ленина с денег», на Пушкина с Лермонтовым, конечно, не тянули. Так ведь и «оттепель» была достаточно ублюдочной. Певцами крушения коммунизма в СССР стали реальные певцы – барды Галич, Окуджава, Высоцкий, Ким.

 

Возможны ли крупные русскоязычные поэты в наше время духовного угасания русскоязычного мира? Вряд ли. На эту тему недавно возник межконтинентальный диалог.

Дмитрий Быков написал от имени «российского гражданского общества» ироничное возражение Джо Байдену, назвавшего Путина убийцей:

Такой подход Злодея не исправит.

В конце концов, у нас особый путь.

Он травит, да. Но он не вас же травит!

Он травит нас. А мы уж как-нибудь…

Быков подписался. Ему отозвалась, об американской жизни, аноним (так надёжнее!), в 5 лет прибывшая туда из Баку:

Всё очень подозрительно похоже

На то, что мы старались позабыть.

По новостям бубнят одно и то же,

Что с детства нам в мозги пытались вбить.

«Мир! Дружба!» «Бей богатых!» «Хлеб голодным!»

«Эпоха радикальных перемен!»

«Искусство, сэр, принадлежит народу»

«Народу нужен культуро-ОТМЕН»...

Куда бежать? Где есть еще свобода?

Вы напишите, сразу подрулим...

Ну а пока – Счастливого исхода!

И в будущем году – в Иерусалим!

Если ракеты из Газы не смущают – милости просим. Здесь – замечательное место для стихов. Царь Давид тому подтверждение.

 

 Двухтомник «Поиски смыслов». 136 избранных эссе, написанных с 2015 по 2019 годы.

$30 в США, 100 шекелей в Израиле. Е-мейл для заказа: gmgulko@gmail.com

По этому же е-мейлу можно заказать и другие книги Бориса Гулько