Легенда о Франце Кафке
Жизнь под страхом антисемитизма, морального давления, унижений и погромов в безумном мире чешско-немецко-еврейских противоречий под пятой австро-венгерской имперской бюрократии создала мир абсурда, который формировал его творческий почерк
Александр Я. ГОРДОН
После того как большинство интеллигенции перестало читать и изучать Библию, появилась мода объявлять секулярных писателей, философов и ученых пророками, предсказателями будущего. Библейский смысл пророков утрачен, а взамен появилось «назначение» пророков светскими исследователями. В ряды пророков включены авторы, которым было чуждо причисление к этому институту. Карл Маркс — «пророк», Зигмунд Фрейд — «пророк». У каждого «пророка» своя «специализация», свои сторонники и исследователи. Одним из таких «рукотворных» пророков посмертно объявлен писатель Франц Кафка, «пророк тоталитаризма ХХ века».
Главный город Богемии Прага под властью Габсбургов был из ряда вон выходящим местом в Австро-Венгерской империи. В Праге шла борьба за права чехов и чешского языка. Она шла не только с имперской властью, но и с пражскими национальными меньшинствами. Немецкое меньшинство выделялось в коммерческом и интеллектуальном отношении. Успехи немцев вызывали зависть и нелюбовь чехов. Еврейское меньшинство Праги было презираемо чешскими патриотами Богемии вдвойне — как немцы, ибо они говорили по-немецки, как на родном языке, и как евреи, враги христианской религии и конкуренты в бизнесе, просвещении и культуре. И немцы, и евреи воспринимались в Праге как захватчики. Пражские немцы отрицательно относились к евреям, ибо те не были христианами, и к тому же были «узурпаторами» немецкого языка, а также — конкурентами в коммерции, науке, медицине, искусстве. Чехи и немцы, вместе и в отдельности, не любили пражских евреев.
Франц Кафка родился в Праге в 1883 году, в том же году, в каком умер Карл Маркс. Здесь он посещал немецкий университет, изучал немецкую юриспруденцию, работал в немецкой страховой компании, печатался в немецких изданиях. Как и другие пражские евреи, Кафка, по своему языку и собственному предпочтению, ориентировался на немцев — он принадлежал к еврейскому меньшинству внутри немецкого меньшинства. Выбор пражских евреев имел хорошие основания. Начиная с Эдикта о Терпимости 1782 года и в течение последующих 70 лет Габсбурги на всей территории своей империи освобождали жизнь евреев от многочисленных ограничений их закрытых гетто. Подобная эмансипация означала обретение гражданских свобод, включая свободу брака по желанию, свободу проживания в городах и занятий ремеслами и профессиями. 90% богемских евреев получали образование на немецком языке. В академически строгой немецкой начальной школе 30 из 39 одноклассников Кафки были евреями.
Биограф Кафки, французский литературовед Клод Давид, описывает ощущения Кафки как еврея в Праге, приводя и цитату писателя:
«Закон освободил евреев Праги и интегрировал их в жизнь города: они были коммерсантами, адвокатами, журналистами. Но общественное мнение мало изменилось, их по-прежнему сторонились. В агентстве по страхованию от несчастных случаев на производстве, куда Кафка будет принят благодаря рекомендации и определенной поблажке, не хотели брать более двоих евреев-служащих. Антисемитизм редко приобретает шумные формы, но присутствует он повсюду. Кафка однажды вспоминает о нем с примесью почти забавного раздражения и иронии. Он только что прибыл в 1920 году в санаторий Меран, город итальянский или собирающийся им стать, но всю клиентуру заведения составляют австрийцы. Сначала он попытался сесть за стол в стороне, но его попросили присоединиться к другим пансионерам: «Как только я появился сегодня я столовой, полковник <…> пригласил меня к общему столу столь радушно, что я был вынужден уступить.
С этого момента все пошло своим чередом. С первых же слов он узнал во мне уроженца Праги; оба, генерал (сидящий напротив меня) и полковник, знакомы с Прагой. Чех? Нет. Тогда давай выкладывай перед этими добрыми очами немецких военных, кто ты есть на самом деле. Кто-то говорит: «Чешский немец», другой — «Кляйнзейте» (левый берег Молдау, аристократический район Праги). Потом все успокаиваются и продолжают есть; но генерал, чей тонкий слух был в филологическом отношении натренирован в армии, остается неудовлетворенным; после еды он вновь начинает ставить под сомнение мое немецкое произношение, его взор, впрочем, в еще большей степени подвержен сомнению, чем его слух.
Приходит время все объяснить насчет моего еврейства. Теперь он удовлетворен в научном смысле, но отнюдь не в человеческом. В ту же минуту, несомненно, случайно, так как немыслимо, чтобы все слышали наш разговор, но, может быть, несмотря ни на что, все ж таки немного из-за самого этого разговора, вся компания встает, чтобы удалиться (вчера во всяком случае они долго оставались вместе). Что касается генерала, он тоже очень нервничает, из вежливости он доводит нашу маленькую беседу к некоему подобию заключения, перед тем как широкими шагами удалиться восвояси. По-человечески меня это не устраивает еще в большей мере: зачем их стеснять? Лучшим решением будет снова остаться одному на своем месте».
Клод Давид добавляет:
«Без этого хронического антисемитизма, время от времени прибегающего к насилию, творчество Кафки рискует остаться плохо понятым. Перед этой враждебностью Кафка испытывал не страх и даже не унижение; для этого необходимо было, чтобы он больше уважал своих противников. Но он чувствует себя «поставленным вне общества», отрезанным от большинства, отброшенным в замкнутый мир, в котором ему трудно дышать».
Кафка жил среди трех народов — чехи, немцы, евреи — в Австро-Венгерской империи. Все три национальности были меньшинствами в Империи. У всех трех народов развились комплексы неполноценности, национальные неврозы. У всех трех народов были сложные, напряженные отношения друг с другом и большие претензии к соседям. Немцы, меньшинство в Праге, воспринимались чехами как враждебный элемент. Чехи видели в евреях союзников немцев, так как оба народа говорили по-немецки. Немцы, угнетаемые чехами, находили в евреях «отдушину», с помощью которой выплескивали недовольство, а порой — гнев на более слабое меньшинство. Антисемитизм, как каждое агрессивное поведение, вызывал в его жертвах желание отстраниться, быть может, уединиться. Кафка был писателем, но уединиться в немецком языке, забыться в нем было невозможно. Язык не принадлежал писателю целиком, ибо он, такой родной, был чужим. Само письмо на немецком языке было болезненным из-за осознания чуждости ему.
Американская исследовательница творчества Кафки Синтия Озик в статье «Невозможность быть Кафкой» пишет:
«Говоря о невозможности писать по-немецки, он никогда не имел в виду, что сам не владеет языком; желанием его было предаться ему душой и телом, будто монаху с его четками. Боялся он того, что может оказаться недостойным немецкого — не потому, что язык ему не принадлежал, а потому, что он не принадлежал языку. Немецкий был одновременно гостеприимен и негостеприимен. Он не чувствовал себя невинно — неусложненно, естественно — немцем». Он любил язык, мыслил образами, навеянными немецкой литературой, и отшатывался от своего пера — оно причиняло ему боль. Написанное им не было ни немецкой литературой, ни австрийской, ни чешской, а литературой «затерянного мира», созданной человеком без адреса, без принадлежности, без идентификации. Кафка писал на немецком языке, на языке народа, ненавидимого основным населением Праги, чехами. Он писал на языке народа, к которому не принадлежал. Тонкий человек, большой художник оказался в мире, в котором национальные и религиозные противоречия были особенно острыми.
Синтия Озик в статье «Гений безумного мира. Франц Кафка — прощальный призрак XX столетия» писала:
«Прага последних десятилетий XIX столетия превратилась в город быстрых перемен и, соответственно, обострившихся конфликтов. Три народа — немцы, чехи и евреи — существовали, периодически враждуя и заключая перемирие. <…> Пражские евреи мало походили на своих собратьев по вере с востока. К концу XIX века они были полностью ассимилированы, традиции и ритуалы своей религии чтили лишь по привычке» и добавляет:
«То, что Кафка дышал, мыслил, надеялся и страдал на немецком языке — причем, в Праге, городе, ненавидящем немцев, — может оказаться окончательным толкованием всего, что он написал».
Положение евреев в Праге было сложным, запутанным, неустойчивым. На все трудности обретения идентификации накладывалась чудовищная бюрократия Империи и соперничество всех многочисленных народностей между собой. 31 год жизни (из 40) были годами благополучной экономической и социальной жизни в Австро-Венгрии, но национальные и религиозные конфликты были обнажены и развивались при высокой температуре. Попытки писателя определить себя не могли дать однозначные результаты. Духовный мир Праги был безумно сложным, сложным до безумия, которое сквозило в произведениях Кафки. Бессмысленная Первая мировая война лишь добавила долю безумия, которое остро чувствовал думающий человек и большой художник. Прага времен Кафки была лабораторией абсурда. Кафка, как многие мыслящие евреи, находился в тревоге. Немецкий критик Гюнтер Андерс (настоящее имя, Гюнтер Штерн; (1902 — 1992)), уроженец Бреслау, австрийский писатель, философ немецко-еврейского происхождения, двоюродный брат Вальтера Беньямина, ученик Гуссерля и Хайдеггера, муж Ханны Арендт в 1929 — 1937 годах, близкий к Франкфуртской школе, так характеризовал духовное состояние Кафки:
«Еврей, он не был полностью своим в христианском мире. Как индифферентный еврей, — а таким он поначалу был, — он не был полностью своим среди евреев. Как немецкоязычный, не был полностью своим среди чехов. Как немецкоязычный еврей, не был полностью своим среди богемских немцев. Как богемец, не был полностью австрийцем. Как служащий по страхованию рабочих, не полностью принадлежал к буржуазии. Как бюргерский сын, не полностью относился к рабочим. Но и в канцелярии он не был целиком своим, ибо чувствовал себя писателем. Но и писателем он не был, ибо отдавал все силы семье».
Терминология «кафкианский мир», «кафкианская ситуация», по-видимому, стала складываться после опубликования романа Кафки «Процесс», написанного в 1914 году (опубликован в 1925 году). Эпитет «кафкианский» вошел во многие языки мира для обозначения ситуаций и чувств человека, попавшего в лабиринт безысходных гротескных кошмаров жизни. Содержание «Процесса» — рассказ о банковском служащем Йозефе К., который внезапно узнает, что подлежит суду и должен ждать приговора. Бесплодны его попытки выяснить свою вину, защитить себя или хотя бы узнать, кто его судьи, — он осужден и казнен. Без вины виноватый, он погибает под колесами репрессивной машины. «Но ведь я невиновен. Это ошибка. И как человек может считаться виновным вообще? А мы тут все люди, что я, что другой!» — отчаянно вопрошает Йозеф К. Общепринято считать, что в «Процессе» Кафка гениально предвидел появление диктаторских режимов и их безвинных жертв. Я думаю, что Кафка не предвидел беззакония, а описывал собственные впечатления от них.
В год рождения Кафки в Венгрии и в Чехии разразилась волна еврейских погромов из-за кровавого навета в Тисаэсларе — обвинения евреев в использования крови христианских младенцев в ритуальных целях. Подобный погром повторился, когда Кафке было 15 лет. В 1899 году, когда Франция была расколота делом Дрейфуса, в Австро-Венгрии возникло дело Леопольда Хилснера: еврей, сапожник из небольшого провинциального города, был обвинен в совершении ритуального преступления в отношении девятнадцатилетней христианской девушки. Дело рассматривалось двумя трибуналами, оба приговорили Хилснера к смерти; император Франц-Иосиф смягчил его наказание пожизненным заключением. В 1920 году в Праге вновь вспыхнули еврейские погромы. «Весь день я провел на улицах, купавшихся в антиеврейской ненависти», — сообщал Кафка в письме, раздумывая о необходимости побега из города. «Поганая кровь», — так при мне называли евреев, — вспоминал писатель. — Не правда ли естественно покинуть место, в котором тебя так яростно ненавидят? <…> Героизм, который требуется для того, чтобы остаться несмотря ни на что, — героизм таракана, которого тоже ничем не выжить из ванной». Кафка хорошо знал, как можно уничтожить человека, приписав ему совершение несуществующего преступления. Для описания подобного случая не понадобилась его гениальная фантазия, а лишь передача переживаний евреев во время ритуальных погромов в Австро-Венгрии. Превращение Теодора Герцля из ассимилированного австрийского журналиста в основателя сионизма объясняется эффектом дела Дрейфуса. Легко представить, что не менее восприимчивый, чем Герцль, Кафка был потрясен страшными, нелепыми и безысходными обвинениями евреев в не совершенных ими преступлениях. Кафка не предсказывал в «Процессе» то, что произойдет через десятки лет, а описывал то, что уже произошло с евреями.
Герман Гессе, лауреат Нобелевской премии по литературе, пишет о «пророчески ясном» письме Кафки:
«Вся трагедия его, — а он весьма и весьма трагический поэт, — есть трагедия непонимания, вернее, ложного понимания человека человеком, личности, — обществом, бога, — человеком. <…> Он обратился к тягостным раздумьям и страданию, он ясно говорил о проблемах своего времени, зачастую — пророчески ясно, а в своем искусстве он, вопреки всему, оставался божьим избранником, владея волшебным ключом, которым он открыл для нас не одно только замешательство и трагические видения, но и красоты и утешения».
К мифу о пророчестве Кафки Гессе добавляет «красоты и утешения» в его произведениях, которые вряд ли можно в них отыскать. Вальтер Беньямин писал:
«Искусство Кафки — искусство пророческое». Бертольд Брехт также наделял Кафку чертами пророка:
«Кафка описал с помощью чудесной силы воображения будущие концентрационные лагеря, будущую нестабильность законов, будущий абсолютизм государственного аппарата».
Жизнь Кафки под страхом антисемитизма, морального давления, унижений и погромов в безумном мире чешско-немецко-еврейских противоречий под пятой австро-венгерской имперской бюрократии создала мир абсурда, который формировал его творческий почерк. Во время погрома 1920 года в Праге были уничтожены еврейские архивы и свитки Торы из древней Старо-Новой синагоги. Кафке не обязательно было предвидеть ужасное будущее, он мог наблюдать и описывать пугающее настоящее и отсутствие будущего для еврея в бушующей стихии погрома. Он был без вины виноватым и нес наказание за несовершенное преступление. Франц Кафка не предсказывал будущее, а описывал мир, в котором жил, с позиции сверхчувствительного и наблюдательного человека, угнетенного тремя народами — австрийцами, чехами и немцами. Его и не интересовали предсказания будущего, он просто описывал мир, в котором жил. Плоды воображения писателя были страшнее официальных документов, лишенных воображения. В его главных произведениях «Процесс», «Замок», «Превращение», возможно, чувствуется комичность и сатира при описании нравов Австро-Венгерской империи, от которых веет безысходностью и страхом перед ужасами тоталитаризма.
Синтия Озик спрашивает:
«XX век — это эпоха слов, которые во многом устранили разницу между добром и злом, это время действий, в основе которых абсурд и бессмысленность. Тексты Кафки — что это? Абсурд реального мира или же реальность абсурда?!»
В этом рационально построенном имперском мире человек тягостно мучается от болезненных переживаний собственной беспомощности. Кафка начал писать, когда Империя находилась в благополучном экономическом и социальном состоянии, но евреи всегда находились в ней в тревоге, под угрозой и в преддверии грозы, которую Кафка изображал на своем необычном языке, ибо осознавал безнадежность положения. Синтия Озик пишет:
«В его романах «Процесс» и «Замок» запечатлена трагичность человеческой беспомощности. В «Процессе» человек оказывается жертвой сил, преследующих его. В «Замке» те же, нелепые, но всемогущие силы препятствуют человеку в его страстном желании зажить обычной, простой человеческой жизнью».
Кафка остро чувствовал свою чужеродность. В романе «Замок» главный герой — землемер. Сам Кафка был какое-то время землемером (он служит в земельном ведомстве — Landesgericht). Землемер остается чужим в деревне. Огромный замок из романа «Замок» отвергает землемера К., который только хочет нормально жить и работать. Томас Манн писал о герое романа «Замок»:
«Ясно, что неустанные попытки К. из чужака превратиться в аборигена и прилично войти в общество есть лишь средство улучшить — или вообще впервые установить — отношения с Замком, то есть прийти к Богу, снискать милость Его. В гротескной символике сна Деревня в романе — это образ жизни, земли, общества, добропорядочной нормальности, благословенность человеческих, бюргерских связей, Замок же — это божественное небесное управление, высшая милость во всей ее загадочности, недостижимости, непостижимости».
Замок не допускает к себе К. Безличная канцелярия Замка унижает и ущемляет чужака. К. хочет стать, как все жители Деревни, но они его отвергают:
«…все это время К. не покидало чувство, что он заблудился или даже вообще забрел куда-то на чужбину, в такую даль, куда до него не добирался ни один человек, — на такую чужбину, где даже в воздухе не осталось ни частицы родины, где впору задохнуться от чуждости, но все равно ничего нельзя поделать против ее вздорных соблазнов, кроме, как только идти и идти вперед, пропадая все безоглядней…».
Вместе с героем «Замка» Кафка ощущает, что «забрел на такую чужбину, где даже в воздухе не осталось ни частицы родины, где впору задохнуться от чуждости». Писатель страдает в безнадежных попытках уйти с «чужбины». Настоящее ужасает гораздо больше будущего.
В то время, когда Кафка писал первые страницы «Процесса», разразилась Первая мировая война. Большой художник почувствовал безумие общества, охваченного безумной войной. Евреи, жившие в тревоге, вдруг нашли избавление в войне… Кафка нервно съеживался, негодовал и презирал их за это:
«Евреи-негоцианты, которые до настоящего времени ловко балансировали между немцами и чехами, участвуют в патриотических шествиях, первыми начинают скандировать: «Да здравствует наш любимый монарх!» — и кричать: «Ура!».
«Эти шествия, — пишет Кафка в «Дневнике», — одно из самых отвратительных сопутствующих явлений войны».
Мир рушился, а евреи нашли устойчивость, благополучие и перспективу в кровавом хаосе Первой мировой войны…Стефан Цвейг в мемуарах «Вчерашний мир» так описывает атмосферу, создавшуюся в начале войны:
«Постепенно в эти первые военные недели войны 1914 года стало невозможным разумно разговаривать с кем бы то ни было. Самые миролюбивые, самые добродушные, как одержимые жаждали крови. Друзья, которых я знал как убежденных индивидуалистов и даже идейных анархистов, буквально за ночь превратились в фанатичных патриотов, а из патриотов — в ненасытных аннексионистов. Каждый разговор заканчивался или глупой фразой, вроде «Кто не умеет ненавидеть, тот не умеет по-настоящему любить», или грубыми подозрениями».
Австрийский писатель Роберт Музиль, изобразивший промышленника еврейского происхождения Вальтера Ратенау в отрицательном герое романа «Человек без свойств», богаче, докторе Пауле Арнгейме, писал: «Как прекрасна и благородна война!» Евреи Австрии вошли в патриотический экстаз. В первую неделю войны Зигмунд Фрейд желал видеть колонны германских солдат, с победой входящие в Париж. Он заявил о стремлении «отдать все свое либидо Австро-Венгрии». Его отношение к войне начало меняться после мобилизации его сыновей в армию. Биограф реформатора музыки, венского композитора еврейского происхождения Арнольда Шенберга Алекс Росс называет поведение композитора «актом военного психоза». Шенберг проводил сравнение между немецким нападением на Францию и его нападками на декадентские буржуазные художественные ценности. В августе 1914 года, когда в германоязычном мире началось поношение музыки Бизе, Стравинского и Равеля (представителей враждебных наций — Франции и России), он писал:
«Теперь приходит расплата! Теперь мы бросим этих посредственных торговцев халтурой в рабство и научим их благоговеть перед германским духом и преклоняться перед германским богом».
Высказывание Шенберга прозвучало, когда Жоржа Бизе уже 39 лет не было в живых. Кафка писал «Процесс» и «Замок», когда сумасшествие получило статус нормальности. Каждый солдат на фронтах мировой войны был приговорен к смерти, и как Йозеф К. из «Процесса», не имел понятия, за что он умирает.
Во время Первой мировой войны Кафка сказал Густаву Яноуху, чешскому музыканту:
«Война завела нас в лабиринт с кривыми зеркалами. Мы ковыляем от одной обманчивой перспективы к другой, сбитые с толку лжепророками и шарлатанами, которые своими дешевенькими рецептами счастья лишь закрывают нам глаза и затыкают уши, и мы из-за зеркал падаем из темницы в темницу, словно сквозь открытый люк».
Кафка боялся «лжепророков» и сам не пророчествовал. Он презирал мифологию «очищения войной», сочиненную его коллегами. В начале 1915 года Томас Манн выразил свое тогдашнее отношение к войне. Он видел в ней возможность возвыситься, очистить душу и уйти от «материальности» и «интеллектуальной пустоты». Для него война тогда была борьбой между германской «культурой» и «утилитарной цивилизацией» Англии и Франции. В статье «Фридрих и великая коалиция» он писал, что демократия — «не немецкое дело». В 1916 году, уже зная о миллионе убитых в год, он продолжал прославлять войну, которая, по его мнению, предвещала «мистический синтез силы и духа». Манн считал, что эта война — борьба немцев «за право господства и участие в управление планетой». В 1916 году он считал, что немецкий народ «наднациональный». По его мнению, на немцах лежит «наднациональная» ответственность, и они воплощают европейское сознание в своем противостоянии целому миру врагов. Легенда об облагораживающей и легитимной войне была сочинена на глазах Кафки. Легенда о его пророчествах создавалась после его смерти. Первую мировую войну никто не предсказывал и мало кто понимал ее чудовищные размеры в ее начале. Кафка был один из немногих, кто сразу разглядел ужас войны и безумие реакции современников и соплеменников на нее.
В рассказе «Превращение» (1915) описано превращение героя Грегора в гигантское насекомое. Традиционное толкование этой метаморфозы — потеря человеческого достоинства, полное подавление человеческой личности при тоталитарных режимах в ХХ веке. И в этом случае Кафка представляется как пророк. Но превращение Грегора в «чудовищного паразита» может отражать ощущение еврея, который в данный момент, не в будущем, а сейчас чувствует себя существом низшего сорта, обвиненном в паразитизме и ощущающим себя неполноценным человеком. Такое восприятие — не предсказание, а описание душевного состояния еврея, чувствующего свою национальную трагедию, трагедию прошлого и настоящего и не обязательно будущего.
Кафку часто называют пророком из Праги. Британский журналист Миша Гленни озвучил на Би-Би-Си передачу «В тени Кафки: пророк из Праги». Сегодняшняя Прага оснащена знаками присутствия в ней Кафки, в ней заметен его культ. Писатель ненавидел этот город. Клод Давид пишет:
«Кафка совсем не восприимчив к поэзии Праги, он ничего не заимствует из ее традиций и легенд, так как он ненавидит Прагу. Всю свою жизнь он хотел бежать из нее. В декабре 1902 года в одном из своих первых сохранившихся писем он пишет своему другу Оскару Поллаку после короткого пребывания в Мюнхене, где он собирался записаться в университет: «Прага не отпускает нас. Ни тебя, ни меня. У этой матушки, — говорит он, трансформируя чешское Maticka Praha, — есть когти. Надо покориться или же <…> надо бы поджечь ее с двух концов, поджечь Вышеград и Градчаны, — тогда, может быть, удалось бы вырваться. Представь себе этот карнавал!» Кафка на протяжении всей жизни будет стремиться сбежать подальше от Праги».
Мир, в котором Кафка страдал, помещался в Праге, и писатель отталкивал от себя этот город.
Кафке не идет облачение легендарного героя-прорицателя. Он не мог предвидеть еврейскую Катастрофу, не мог знать об убийстве трех своих сестер в нацистских лагерях смерти, не предсказывал приход к власти монстров тоталитаризма. Он жил настоящим. Оно было достаточно страшным и способным вдохновить его на написание этих ни на что не похожих произведений. Кафка не нуждается в присвоении звания пророка. Творчество Франца Кафки, глубокое, трагическое, гротескное обросло легендами и мифами, наделяющими его чертами, не присущими его писаниям, запутывающими и приукрашивающими его неоправданными характеристиками не свойственного ему мышления.
Фрагмент из тетралогии «Безродные патриоты», «Коренные чужаки», «Урожденные иноземцы» и «Посторонние»; приобретение книг по адресу algor.goral@gmail.com
Комментариев нет:
Отправить комментарий