РОМАН ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ. Марк Фельдман
Марк Фельдман
РОМАН ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ
Я теперь пишу не роман, а роман в стихах – дьявольская разница.
А.С. Пушкин 1823 г.
Иду я к девяностолетию,
Мой страх понятен только мне.
О, юных лет моих соцветие,
Кому их посвятил и где?
Я вспоминаю лица, страны,
С кем жил и от чего бежал,
Всё было страшно и отважно,
Стихи любимым посвящал.
Ещё экскурсий не пускали
В Освенцим, где витала смерть,
Когда евреев расстреляли,
Посмевших в жизни преуспеть.
Вождь с фюрером друг друга знали,
В Европе цели их сошлись,
От мира тайно подписали
Народ еврейский сокрушить.
В лицо мне, школьнику, бросали:
«Ты не боись, закончим мы,
Что немцы не успели сами».
Такой вот был итог войны.
Кант, Гегель, Гоголь, Достоевский-
«Умов великих» злобный сброд
Нашли расизма повод веский:
Еврейский извести народ.
Вся просвещённая элита,
Наместник бога Ватикан
Не смели высказать открыто:
Нацизм – то, что нужно нам.
По сердцу были им погромы
И жёлтых звёзд зловещий знак…
Всё это вспоминал я дома,
Когда расстрелян был ЕАК.
Ну а теперь перенесёмся
В сегодняшний, двадцатый век,
Где с пандемией жить придётся
И в жизни с ней делить успех.
Удел наш,коль начистоту,
Быть в неизвестности коварной,
С наукой, не открывшей тайны,
Давно ль мы здесь и почему.
***
Как мы увидели друг друга,
Как ток меж нами пробежал!
Всё садик наш, его заслуга,
Он чувства наши предсказал.
Он будто знал, что годы наши
Должны пред встречей мы пройти
И средь действительности страшной
Друг в друге общее найти.
Нет в мире более контраста:
Я из Москвы, с Украины ты,
Мы вспоминаем это часто
И говорим судьбе: не мсти!
Была в тот год ты одинока,
Не зная, как же дальше жить,
Была судьба к тебе жестока,
Я в жизни продолжал шутить.
Я как Онегин не влюблялся,
А волочился как-нибудь,
В саду, крутясь в порывах вальса,
Я постигал сближенья суть.
Инстинкт тебя меж тем заставил
Из всех столов вдруг выбрать мой
И полюбили мы наславу,
И понял я характер твой.
А, может быть, ещё не понял,
Но щедростью души твоей
Я был пленён и околдован
И поощрён до лучших дней.
И вот они – «дни лучшие» – настали,
Я чувствую твой взгляд и каждый шаг,
Природой любоваться мы устали:
Не городи банальности, чудак!
Любви всё меньше в нашем старом мире,
Привязанности больше деловой,
А ты хохочешь: я ревную, милый,
Да так, что ты ответишь головой!
А я так рад, что страсть не на исходе,
Что обернулась ревностью она.
Какие нам природа дарит годы,
Как в счастье нам ещё не видно дна!
***
Что надо ей, луне глазастой,
Не отстающей ни на шаг?
Я здесь прогуливаюсь часто
Под окнами былых стиляг.
И никого уж не осталось…
Вот разве что, там люстры свет.
Её участье мне досталось,
Шестидесятников привет.
Снег расчищают у подьездов…
Я вспомнил жизнь, когда
Мы жили общею надеждой,
Что всё изменим навсегда.
В её окне погасла люстра,
Сердечный знак, чтоб я спешил.
И мы застанем оба утро,
Чтоб только нам достало сил.
***
А было мне тогда три года,
Я не писал ещё стихов,
Ловить «врагов» входило в моду,
Расстреливать большевиков.
А на другом конце Европы
Потомки Гете жгли костры
И плавились «К Элизе» ноты,
Готовы были чертежи
Освенцима и Биркенау,
Театр Беломорканал
Спектакли первые давал…
Кто только не был там – не знаю:
Барбюс, Фейхтвангер и Роллан –
Весь корпус интеллектуалов
Был так усами обаян,
Что и вопросов не осталось.
И лишь Марина сердцем чистым,
Давно приученным страдать,
К звезде не кинулась лучистой,
Способной свастикою стать.
***
Ещё не весна, но и вряд ли морозы
Ударят,и снега мы в марте не ждём.
И как же букетик грузинской мимозы
Любимой в Нью-Йорке вручить под дождём?
Недаром Москва в эти дни вспоминалась,
По – разному мы выбирали свой путь:
Мы шли в диссиденты, иврит изучали,
В «отказниках» были – попробуй согнуть!
А в это же время в писательской кодле
И интеллигентско – лубянских кругах
Строчили статейки – подлее из подлых,
И мы с топорами сидели в дверях.
Но вы, Солженицын, Куняев, Распутин,
Вам снова неймётся евреев винить.
«Два века» с «Майн камфом» едины по сути,-
Какую «духовность» сумели всучить!
Иду по Манхеттену мартовской ранью,
Я розы куплю и охапку гвоздик.
Но нежность мимоз с их способностью ранить
Меня возвращают в московский тупик.
***
Читал нам Пушкина Граковский,
И я подумал: почему
Я стать героем не могу
Своей поэмы, пусть московской,
В которой расскажу о том,
Как в Бостоне живу. Потом
Чем вдохновляюсь в наших штатах,
Стихами русскими чреватых –
Я, пишущий стихи еврей,
Довольный участью своей,
Понявший раз и навсегда;
«Будь жид, и это не беда».
Конечно, плохо, но не очень,
Когда ты рифмой озабочен.
***Концерт в Tanglewood
В Tanglwood’е на поляне
Пробки с шумом вылетают
И корзины – чемоданы
В предвкушенье открывают.
Достают претолстый сандвич,
Ложки, вилки и салаты
И уписывают на ночь
С Григом сдладкие цукаты.
И идёт пищеваренье,
И духовность прибывает:
С Бахом «суши» — озаренье,
Ветчина с Чайковским – тает.
И потом пред всеми можно
Вспоминать, как в Tanglewood”e
Был концерт ужасно сложный
В одноразовой посуде.
***
Иду по «Капли сквер», где клерки отдыхают
И сэндвичи жуют размером с полруки,
Здесь в грохоте машин Шопена исполняют
И любят на траве, хоть это не с руки.
Я в зеркалах домов себе неадекватен,
Завидую всему, свободе новых форм.
Идёт святой отец, он чем-то озадачен
И кружкой бомж стучит, стреляя на прокорм.
На «Ньюбери» толпа, открыты галереи,
Народ в кафе валит, а мне не до того.
Я жизнь пропустил! Итог – одни потери,
Не скажешь никому и не поймёт никто.
Как мне преодолеть советскую закваску,
Снять с сердца стремена, а с глаз моих бельмо,
Я б написал стихи, похожие на сказку,
Как в Бостоне живу, как здесь душе тепло!
Комментариев нет:
Отправить комментарий