Борис Жердин. «Дядя Абраша, Пикассо и другие»

14 марта 1997 года я самозабвенно работал над картиной в своей уединенной студии в Леонардо, Нью-Джерси.

Сделав множество эскизов и набросков, я уже начал переносить композицию на холст, когда моя работа была прервана настойчивым стуком в дверь. В раздражении я поспешил открыть.

На крыльце стояли двое солидных мужчин в дорогих серых костюмах. Представившись агентами ФБР и предъявив удостоверения, они спросили разрешения задать мне несколько вопросов.

Я был немало удивлен этим странным визитом и пригласил их войти в увешанную картинами студию. Выслушав сдержанные комплементы по поводу моей живописи и сгорая от любопытства, я предложил им перейти к делу. Чем же был вызван интерес столь серьезного ведомства к моей скромной персоне?

В сущности, все их вопросы сводились к одному — не фальсифицировал ли я когда-либо картины известных художников, а в частности, Пабло Пикассо.

Получив отрицательные ответы, они попросили несколько образцов моей подписи на русском языке. Двух автографов им показалось мало, и я исписал своей фамилией два листа, после чего агенты удалились, оставив меня в полном недоумении.

Я долго думал о том странном визите, пока эта история не нашла логическое объяснение. 18 августа я получил официальное письмо из отдела экспертизы Нью-Йоркского филиала аукциона Кристи.

В письме говорилось, что торговым домом Кристи была приобретена небольшая коллекция картин Пикассо. При расчистке задников на всех пяти холстах была обнаружена написанная на русском языке моя фамилия (!!).

Проведенная ФБР экспертиза показала, что моя подпись на 43 процента соответствует автографам на холстах. Руководство Кристи просило меня, по возможности, дать объяснения этому странному факту.

То письмо мгновенно поставило все на свои места.

Дело в том, что о существовании этих картин я знал уже очень давно, а подписи на обратных сторонах принадлежали моему дяде Абраму Давидовичу Жердину, да и сами картины были написаны не Пикассо. Это очень старая история и произошла она в 1925 году

Но лучше начну все по порядку.

До моего рождения дядя Абраша был самым талантливым человеком в нашей семье. Воспитанный в лучших традициях еврейской интеллигенции, окруженный с детства гениальными произведениями искусства, он впитал в себя оттуда все лучшее. Он учился живописи сначала у Левитана, потом у Бореньки Григорьева, но больше всего Абраша почерпнул у Казимира Малевича, картины которого были в нашем доме повсюду: даже спускаясь в погреб за картошкой, Абраша натыкался на черные квадраты. Это Малевич первым научил моего дядю закрашивать по трафарету холсты черной, а позднее красной краской, и Абраша в этом деле превзошел своего учителя. Ему прочили большое будущее, но судьба распорядилась иначе. 

После революции ему пришлось работать в артели вместе с отцом, кормить семью, а когда спрос на картины упал, они быстро перестроили эту артель слепых на новые рельсы — начали шить одеяла.

Здесь, правда, тоже пригодился Абрашин художественный талант. Одеяла с аппликациями по его рисункам пользовались немалым спросом, а с 1923 года, когда артель была национализирована, Абраша остался в ней работать обыкновенным закройщиком. Там он проработал пару лет, пока весной 1925 года в артели полностью не закончился запас ниток. Если материал еще можно было как-то найти, то нитки по всей стране стали огромным дефицитом. Нужно было срочно послать кого-то заграницу. А так как из трех зрячих портных Абраша был единственным, кто не пил горькую и умел говорить по-французски, то выбор пал на него. К тому же он был невероятно честным человеком, и на артельном собрании слепые вынесли единогласное решение: отправить в командировку в Париж Абрама Давидовича Жердина.

Именно таким образом, 16 мая 1925 года, на парижском вокзале появился молодой еврей. Позвякивая золотыми червонцами, вшитыми в нижнее белье, он уверенно ступил на французскую землю.

Его никто не встречал, и он направился к выходу в толпе мешочников, глядя по сторонам и неся на плече скатанное в трубку большое стеганое одеяло, расшитое по его рисунку удивительными образами быков, лошадей и женщин. Это одеяло было его гордостью. Композиция носила название «Падеж скота в Рогачеве в 1921 году». Абраша рассчитывал его выгодно продать и на вырученные деньги купить подарки родичам и еще немножко ниток. За спиной в походном мешке лежали завернутые в газеты две баночки вишневого варенья. Одна из них предназначалась нашему дальнему родственнику Хаиму Сутину, вторая — другу отца, знаменитому Марику Шагалу, у которого Абраша планировал остановиться.

Весенний Париж поразил воображение молодого еврея.

Запах цветущих каштанов, яркая зелень деревьев, толпы праздных, нарядно одетых людей в уличных кафе, — все настолько резко отличалось от серой и грязной гомельской окраины, что у Абраши закружилась голова.

Он долго колесил по городу и, пока нашел студию Марика Шагала, изрядно вспотел в своем парадном лапсердаке. Как он рассказывал позднее, Марик встретил его очень сердечно, по-домашнему, напоил чаем и сразу, с корабля на бал, пригласил отобедать в модном ресторане «Жокей» на бульваре Монпарнас в компании близких друзей. Так мой дядя с первого дня окунулся в бурную жизнь парижской богемы.

Он пришел в ресторан со своим знаменитым одеялом — на этом настоял Шагал — который был в восторге от Абрашиной композиции и уверил его, что поможет продать это великое произведение.

Вечер, проведенный в «Жокее», Абраша запомнил на всю жизнь. Марик познакомил его со своими друзьями: Кислингом, Паскиным, японцем Фуджитой и другими. Кислинг праздновал открытие своей выставки. В первый день он продал шесть картин и теперь шиковал.

Тогда Абраша впервые попробовал французское вино. «Такой гадости я не пил больше никогда, — говорил он, вспоминая Париж, — наша домашняя наливка по сравнению — это просто нектар небесный».

Кислинг заказал четыре дюжины устриц. Абраша видел устрицы первый раз в жизни и наотрез отказался. «В Гомеле устрицы не едят даже нищие!» — сказал он категорично. Шагал специально для Абраши заказал жаренного карпа без косточек с картофельным пюре.

За разговорами обед постепенно перешел в ужин. В «Жокее» набилось множество народа, заиграла музыка. В 9 часов появился Пикассо. Он уже тогда был очень знаменит и все встретили его приветливыми возгласами.

По мере выпитых бутылок, разговор все больше оживлялся. Кто-то затронул тему о России и здесь Абраша оказался в центре внимания. На него посыпались вопросы: что нового в русском искусстве, как там живут художники? Польщенный всеобщим вниманием он начал рассказывать, что все художники теперь шьют одеяла.

На картины спроса нет.

Он попытался пожаловаться, что в стране нету ниток, и люди сидят без работы. Но Шагал под столом начал давить ему ногу, и поняв, что он зашел куда-то не туда, Абраша закончил свой рассказ словами покойного дяди Соломона, которые тот говорил всегда, когда ему нечего было сказать. Абраша закатил глаза и произнес голосом пророка: «Когда я смотрю на двух братьев, избивающих друг друга, я хочу говорить о печали, — и немного помолчав добавил, — все это суета сует и всяческая суета».

За столом восстановилась тишина, все на минуту задумались.

Шагал, скрывая улыбку, воспользовался этой паузой и попросил Абрашу показать его великолепное одеяло.

«Когда я его развернул, — говорил дядя Абраша, — весь ресторан обернулся в мою сторону, а Пикассо сразу предложил мне 200 франков». И пока Пикассо не передумал, Абраша вызвался немедленно идти к нему в студию за деньгами.

Пикассо действительно выложил 200 монет. Одеяло ему очень понравилось. Аппликации из поношенного, местами пожелтевшего солдатского белья на серовато-зеленом фоне, произвели на него потрясающее впечатление.

Восемь лет позднее, один в один, ничего не изменив, он перенес Абрашину композицию на холст и эта картина принесла ему мировую славу. Пикассо поменял только название. Так «Падеж скота в Рогачеве в 1921 году», перейдя с одеяла на холст, получила новый, более глубокий смысл, превратившись в «Гернику». Она находится сейчас Мадриде, в музее Прадо, и по сей день пугает многочисленных ценителей живописи.

Здесь я вернусь к нашей истории, чтобы не уходить слишком далеко.

В мастерской Пикассо был беспорядок: на кушетке спала какая-то голая женщина. Она была сильно пьяна и, пока Пабло помогал ей одеться и выпроваживал ее за дверь, Абраша стал рассматривать картины. Картин было очень много, но ему не понравилась ни одна. Пикассо явно находился в творческом тупике и он в том честно признался. «Я сам, — говорил дядя Абраша, — предложил показать ему новое направление. Я чувствовал себя немного обязанным перед ним — 200 франков за одеяло было более чем щедро. Конечно, если бы я знал раньше, — любил повторять он, — я бы привез в Париж двадцать таких одеял, можете не сомневаться».

Пикассо с улыбкой принял Абрашино предложение и, подав ему палитру и краски, уселся в кресло. «Холстов бери сколько хочешь, — сказал он, — вон, там в углу».

Абраша решил работать по методу Малевича — писать сразу семь картин одновременно. И, чтобы не запачкать одежду, он снял лапсердак и рубашку, оставшись в нижнем белье. «Я расставил холсты по росту, как солдат на параде, от большого к меньшему и сразу принялся за работу, — рассказывал дядя Абраша. — Потягивая тягучий шартрез, — Пикассо немного иронично наблюдал за мной из глубокого кожаного кресла».

На часах уже было половина третьего, когда Абраша закончил работу. У стены стояли одна лучше другой семь великолепных картин, и Пабло мирно похрапывал, запрокинув голову. Абраша аккуратно подписал картины с обратной стороны и, чтобы не будить знаменитого художника, тихонько примостился на кушетке. Он не рискнул идти ночью к Шагалу с такой крупной суммой.

Ему приснился странный сон: как будто его одеяло висит в каком-то высоком светлом зале, у одеяла стоят множество людей и все в один голос повторяют с восторгом: «Ах, какое чудесное теплое одеяло». И вдруг появился покойный дядя Соломон и стал орать как резанный: «Цудрейтер, цудрейтер». От этого крика Абраша проснулся. Едва рассвело. Через открытое окно он услышал голос Шагала: «Эй, ты, проснись! Где ты, шлемазл. Или у тебя уже голубой период?» Абраша на цыпочках сбежал на улицу.

«Шагал был очень сердитый. Он не спал всю ночь, волновался, куда я пропал, — рассказывал дядя Абраша. — Он ворчал всю дорогу домой и все повторял, — это тебе не Гомель». Но Абраша и так это прекрасно понимал. Это был Париж. Шел 1925 год, а в далекой Белоруссии и таком родном сердцу Гомеле слепые люди сидели без ниток!

Я не буду здесь рассказывать, как Абраша покупал три ящика ниток, как его провожали Шагал и Сутан, долго махая платками, пока не скрылись в утренней дымке. Я также не буду говорить, как Абраша благополучно добрался до Гомеля и привез не только нитки, но и множество прекрасных подарков для родных и знакомых. Я не хочу об этом говорить, потому что это не имеет ни малейшего отношения к нашей истории.

Я лучше вернусь к Абрашиным картинам.

Ума не приложу, как на них появилась подпись Пикассо. Поэтому я не хочу и не имею права называть Пикассо аферистом. Вполне возможно, что какой-нибудь деляга подделал его подпись, чтобы подороже продать.

Я этого не знаю и не буду гадать.

Зато я знаю одно: когда я рассказал мою историю в отделе экспертизы Кристи, они только с умным видом кивали головами, а когда я ушел, они замазали черной краской подписи моего дяди Абраши и выставили картины на осенний аукцион!!!

Вы не верите? Так вот. У меня есть тот каталог. Я был на том аукционе, и картины моего любимого дяди были проданы с молотка в общей сложности за 26 миллионов долларов.

Вот и скажите мне, пожалуйста: кто здесь аферисты и как можно вообще жить в этой стране честному человеку? А?

Из: Борис Жердин. «Ничего кроме правды»