Анатолий Найман об Анне Ахматовой в программе Леонида Велехова
Повтор программы от 8 июня 2019
Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода - радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, и это новый выпуск программы "Культ личности", который вы также смотрите на телеканале "Настоящее время". Наша программа, как я всегда повторяю, не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.
11 июня по старому стилю, 23-го – по новому, исполняется 130 лет со дня рождения Анны Ахматовой. В гостях у меня сегодня замечательный поэт, близко ее знавший и ею высоко ценимый, Анатолий Найман.
(Видеосюжет об Анне Ахматовой. Закадровый текст:
Она написала первое стихотворение в 11 лет. Отец запретил ей подписывать стихи ее настоящей фамилией Горенко, и она взяла девичью фамилию прабабушки по материнской линии, Прасковьи Ахматовой.
Признания и поклонения ее поэтическому гению и прекрасному женскому облику, который словно был изваян великим художником, хватило бы на несколько счастливых жизней.
Но испытаний выпало на ее долю еще больше. Уже подводя итоги своей жизни, она сказала так:
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей, Царскосельской веселой грешнице, Что случится с жизнью твоей – Как трехсотая, с передачею, Под Крестами будешь стоять И своею слезою горячеюСтудия
Леонид Велехов: Я не буду оригинален, если скажу вам, что у вас замечательная книга об Анне Андреевне, не просто замечательная, а уникальная, потому что в ней ее судьба анализируется и рассматривается через ее стихи, а не наоборот, как бывает чаще всего. Мне бы хотелось по такому принципу и наш разговор построить.
А почему у этой книги такая судьба, что она была опубликована только в 1989 году, то есть через 30 лет после того, как вы с Анной Андреевной познакомились, и совершенно очевидно, что она была написана или писалась раньше? На протяжении этих 30 лет (60-е, 70-е и 80-е) уже Ахматова не была ни под какими санкциями. Почему только в 1989 году вышла книга?
Анатолий Найман: Там просто так сложились обстоятельства. Дело в том, что я дружил с Лидией Чуковской. Однажды она позвонила и сказала, что ей звонил Залыгин, главный редактор журнала "Новый мир", и попросил ее опубликовать ее переписку с Ахматовой. "Но у меня, - сказала она, - как вы знаете, нет переписки с Ахматовой, по ряду обстоятельств, и я спросила Залыгина, почему ему не обратиться к Найману?". Он действительно обратился к Найману, и для меня это было неожиданно, потому что не было ничего, кроме того, что было, а были какие-то письма, скажем так, довольно порядочно воспоминаний, причем воспоминаний конкретных эпизодов, а не, знаете, "она вошла, тяжело села, и через некоторое время…" – без этого всего. Тем более, я ими дорожил, потому что мне не очень нравилось, как к этому подходят другие, знавшие Ахматову. Сейчас на пальцах одной руки можно пересчитать живых, знавших ее, а тогда было довольно много. Ты что-нибудь скажешь, и тут же слышишь: "Да, да, и мне она это говорила". А мне было важна именно личная сторона этих реплик, этих встреч... Я сказал, что я подумаю; разумеется, в этом не было никакой рисовки. Потом мне пришло в голову – это хороший довольно возраст, когда ты еще все помнишь, ты еще в форме, и тебе предлагают написать воспоминания. Я сказал: "Знаете, я предлагаю вам такую историю. У меня около тридцати ахматовских писем, несколько из них длинных, но считанные. А вообще она писала только короткие. И я их тем более не хочу отдавать в публикацию. Зачем публике читать то, что она писала мне? Но я могу прокомментировать эти письма". И книга возникла из этой идеи – комментарии к письмам. Читавшие мою книгу, знают, что там появляется какой-то клубок писем, связанный с каким-то моментом или событием, и я их наскоро комментирую, а вот к этим комментариям я прибавляю какие-то необходимые, с моей точки зрения, сведения о том, что это был за человек… Она была человеком, про которого каждый, кто хоть что-то знал про Ахматову, знал, что это образец человека, прожившего жизнь с достоинством. При всем, что с ней делали, что творилось вокруг нее, она, никак это не подавая специальным образом, была человеком с абсолютно уникальным чувством и манерой проявления этого чувства – чувства человеческого достоинства.
Леонид Велехов: А как вам в голову тогда, в 1959-м, пришла идея пойти к ней? Как это все произошло?
Анатолий Найман: Были общие знакомые. Я хотел, чтобы она услышала одно-два моих стихотворения, чтобы что-то по этому поводу сказала. Это было, помимо всего прочего, захватывающе – от нее такую вещь услышать.
Леонид Велехов: Конечно. Вам было 23 года. А с какого возраста она для вас что-то значила?
Анатолий Найман: Дело в том, что у меня были интеллигентные родители. И у них что-то такое водилось, какие-то ранние книжки Ахматовой, во всяком случае были переписанные стихи. Но главное – это был именно символ. Это слово "символ" – не то, что бы "Слава тебе, безысходная боль!//Умер вчера сероглазый король", а что у этих строчек есть некий автор, и имя его – Анна Ахматова. Почему-то это значило что-то невероятное.
Леонид Велехов: Представляю себе.
Анатолий Найман: Понимаете, вообще, русская поэзия занимает довольно короткий временной период, но вот, скажем, если мы начнем… с кого хотите – с Кантемира, например, а окончим, например, обэриутами – это максимум двести лет, что-нибудь такое.
Леонид Велехов: Двести.
Анатолий Найман: Поэтому, когда сейчас мы встречаемся с поэтом, это совсем не то, что было тогда. Поэт значил нечто другое!
Леонид Велехов: Конечно!
Анатолий Найман: Я не хочу заниматься популярной лекцией о том, что такое поэты, но это такое особенное племя.
Леонид Велехов: Абсолютно.
Анатолий Найман: На первый раз мне было совершенно достаточно, чтобы я ей что-то такое молодое прочел.
Леонид Велехов: А что вы ей прочли?
Анатолий Найман: Я ей прочел два коротких стихотворения, в которых по странному стечению обстоятельств в одном было слово "ботинок", а в другом было слово "туфля". (Смех в студии).
Леонид Велехов: На обувную тематику стихи.
Анатолий Найман: (Смех в студии). Причем, когда я начинал читать, я совершенно на это не обратил никакого внимания.
Леонид Велехов: А можно вас попросить прочитать?
Анатолий Найман: Нет, я их не помню наизусть. Я отдельные строчки помню. Я люблю говорить, что я родился в конце XIX – начале ХХ века. И она сказала, как я потом понял, когда наши отношения стали доверительными, нечто общее, что она говорила о стихах. Кроме того, сказала про первое стихотворение, что "мы говорили "ботинка" в именительном падеже", а про туфель сказала – "мы говорили "туфель"". (Смех в студии). Мне это ужасно понравилось и сейчас очень нравится. Я помню, что "ходят листья колесом вкруг туфля.//Но какая скука…" – это две строчки… Она жила тогда на Красной Коннице, я вышел на Суворовский и прошел квартала два, а потом в буквальном смысле слова я остановился и подумал, что этой встречи не могло быть, настолько не могло быть, что ее и не было… У нее ни с одним человеком ничего общего на свете нет.
Леонид Велехов: А она вам читала стихи?
Анатолий Найман: Ну, конечно, читала.
Леонид Велехов: Я имею в виду, в ту, первую встречу.
Анатолий Найман: Нет, в первую встречу нет. Ну, с какой стати: пришел неизвестно кто? Нет, у меня была какая-то рекомендация, потому что я ей принес книжку от наших общих друзей. Но все это потом, когда уже было какое-то доверие, тогда мы по-другому разговаривали.
Леонид Велехов: Но тогда, в первой встрече, какая-то искра взаимной симпатии, интереса проскочила?
Анатолий Найман: Нет, мне не кажется. Я просто ничего такого вспомнить и не мог никогда, и сейчас не могу. Была такая американка, натурализовавшаяся в Англии, Аманда Хейт, писала ее биографию. Я с ней дружил. И она к ней пришла, и Ахматова ей очень много рассказывала для того, чтобы эта биография была как-то авторизована ею, что ли. Это – да. А так, какой-то человек со стороны, потом он пойдет, скажет: "Вот мы вчера с Ахматовой киряли", или что-нибудь еще.
Леонид Велехов: Тем не менее, отношения завязались.
Анатолий Найман: Да, завязались. Она сказала – позвонить, и через некоторое время я позвонил, и уже как-то мы немножко по-другому говорили, со ссылкой на первую встречу.
Леонид Велехов: А этих троих вы привели?
Анатолий Найман: Нет, нет. Рейн и Бобышев пришли помогать: она переезжала на другую квартиру, а они пришли помогать книги грузить. Вообще книг было мало. Я вдруг подумал: "А почему бы это не сказать?" Это не означает, что Ахматова была необразованной или что-нибудь такое. (Смех в студии).
Леонид Велехов: Даже если бы вовсе не было книг, не возникло бы все равно ощущения, что она была необразованная.
Анатолий Найман: Больше того, у нее был такой обычай: если ей кто-то дарил книгу, то она ее в течение одного дня передаривала кому-то. Это как-то само собой разумелось. А те книги, которые ей нужны были… Мы же знаем – это не бог весть какая библиотека. Вот они пришли. А потом, когда Бродский Нобеля получил, то уже как-то было очень торжественно заявлено о том, что Рейн привел Бродского. Мы все преклоняемся.
Леонид Велехов: Опять же, если верить Рейну, то Бродский даже не знал, что Ахматова еще жива, когда Рейн ему предложил поехать к ней.
Анатолий Найман: Бродский не врал: он действительно думал, что… У него вообще была такая ставка на себя, чтобы не сказать на нас. Он говорил фразы со словом "мы", например: "Почему Тарковский Арсений сказал такую речь на похоронах, что русская поэзий кончилась, когда есть мы, например?!" Мы шли с ним с кладбища до «Будки», где она жила, и вот он как-то так… Он потом не раз это вспоминал, кстати сказать.
Леонид Велехов: А вы согласились бы с ним или с Тарковским?
Анатолий Найман: Нет, я бы и с Тарковским не согласился. Вы можете вспомнить, что вы с кем-то соглашались, например? (Смех в студии).
Леонид Велехов: Я риторически специально поставил вопрос.
Анатолий Найман: Соглашаться, как говорили у нас в школе, интерес собачий. (Смех в студии). Дело в том, что это не то, что бы идет такой нефтепровод, и вот сейчас прошли Пушкин и так далее, а сейчас пошли символисты, а сейчас акмеисты, а сейчас вот эта ленинградская группа. Это все ерунда. Это совсем другого качества. Бродский прекрасный поэт. Он автор нескольких совершенно удивительных стихов. Но, понимаете, есть игра в шахматы, в которую еще древние индусы играли, а есть сеанс одновременной игры. Это тоже потрясающая история. Но мы уходим от темы.
Леонид Велехов: Мы совсем не уходим от темы. Вот если этим образным рядом идти, что, игра в шахматы в поэзии кончилась с уходом Ахматовой или я неправильно вас понял?
Анатолий Найман: Я так не говорил, более того, я так не говорю сейчас. Просто очень много было разного – начиная от качества поэтов, которые были в Серебряном веке, кончая требованиями к поэзии. Ахматова была последняя в этом ряду. И когда она умерла, требования к поэзии совершенно изменились. При том, что это совершенно не отменяет того, что я сказал о Бродском, например. Я мог бы сказать и о других моих друзьях, об их стихах, об их поэзии, очень высоко мог бы сказать, но это другая история в прямом смысле слова. Вот шла такая история 200 лет, а потом началась какая-то другая, которую я не знаю, к которой у меня никаких претензий совершенно нет. Я очень уважаю ее, совершенно искренне, но это другое.
Леонид Велехов: Значит, все-таки с уходом Ахматовой что-то ушло навсегда.
Анатолий Найман: Да, но это какое-то слишком общее у Тарковского было заявление: "Со смертью Ахматовой ушла русская поэзия".
Леонид Велехов: И тривиальное, потому что это часто говорят на похоронах.
Анатолий Найман: Да. Я потом был на нескольких похоронах поэтов, ну, там уже про всех говорили, что "ушел последний русский поэт". У Ахматовой есть какие-то основания занимать это место, но, нет, я это не поддерживаю.
Леонид Велехов: Я понимаю вас. Возвращаясь к вашим личным отношениям с ней. Я вспоминаю несколько замечательных фотографий – вы и она на крыльце "Будки". И, по-моему, они сделаны даже Бродским.
Анатолий Найман: Нет. Там есть несколько фотографий, сделанных Бродским: он замечательный был фотограф, его отец был фотограф. А эти делал мой школьный друг с четвертого класса. Он окончил Институт Лесгафта, он был крепкий малый. Он мне как-то сказал: "Слушай, может быть, ты можешь ей сказать, чтобы она приехала в Летний сад, и я бы ее пофотографировал?" Как-то он не вдумывался, кто ее уже фотографировал, кто писал ее портреты. (Смех в студии). Я его привел; он ей понравился очень. Надо было с дачи уезжать, а он был такой здоровый, я говорю: "А я вот приду со своим другом". А мы пообедали, такси, мы сели сзади: Ахматова посередине, а мы по бокам. Она через минуту меня пальцем тронула и показала, что он так приобнимает ее, потому что он уже спит. (Смех в студии).
Леонид Велехов: Замечательно! Почему я упомянул эти фотографии? Потому что на них видно, что между вами есть какая-то очень особенная взаимная симпатия – в ее выражении лица, как она на вас смотрит, в вашем выражении.
Анатолий Найман: Я очень ее любил. Она была совершенно уникальное явление на этом свете. Она была Анна Ахматова! А то, что она ко мне хорошо относилась… Могла бы и хуже относиться, а вот относилась лучше. Она ценила то, что нерядовое. Однажды мы приехали к ней, 11 часов, июнь, солнце стоит высоко, и вдруг она говорит: "А что если взять такси и поехать в Комарово?" А мы сидели такой компанией – ее подруга, Нина Антоновна Ольшевская, Борис Ардов, я и она. И мы – раз! – вышли. Она говорит: "Не забудьте коньяку по пути купить". Пустые дороги. И мы очень быстро домчались до туда. Солнце еще полуденное. Какой-то разговор, тишина какая-то, всякие обстоятельства, упомянутый коньяк немного, и я говорю: "А вы знаете, на свете есть стихи, с которыми ни одни из написанных, кроме того, чье имя я произнесу, нельзя сравнить – и я как-то наивно очень сказал, – даже с вашими, Анна Андреевна. Это Блок. У него самое неталантливое слово красиво.
Леонид Велехов: Браво! Замечательно как сказано!
Анатолий Найман: А Нина Антоновна и Борис, царство ему небесное, чудный человек был…
Леонид Велехов: Да, красивый был человек.
Анатолий Найман: Они стали посмеиваться надо мной. И вдруг из ее кресла, где она сидела, Ахматова: "Не, не, не, человек дело говорит".
Леонид Велехов: Замечательно!
Анатолий Найман: Я совершенно не в том смысле говорю, что, мол, вот тебе орден. Ни в коем случае! А именно, что это не только ее трогало, но еще можно было ждать, что она как-то это запоминала, что-то такое, потому что о поэзии так не говорят.
Леонид Велехов: Она же боготворила Блока.
Анатолий Найман: Конечно, конечно. Потом она о нем написала… Она о нем написала совершенно нечто, не уступающее тому, что писал он сам.
"Не странно ли, что знали мы его?
Был скуп на похвалы, но чужд хулы и гнева,
И Пресвятая охраняла Дева
Прекрасного поэта своего".
Леонид Велехов: Умри, а лучше не напишешь.
Анатолий Найман: Да, да, да, собирай вещи и пошли домой. (Смех в студии). Поскольку я хочу расквитаться с темой "Ахматова и Сталин" – это в той же степени касается того, какой она была поэт, и того, с каким чувством собственного достоинства она прожила. Во-первых, у нее есть стихотворение, которое не называется "Любителям Сталина" или "Поклонникам Сталина", что-то такое, это восемь строчек, но так оно называлось между нами. Оно написано где-то в самом начале 60-х.
"Это те, что кричали: "Варраву
Отпусти нам для праздника", те
Что велели Сократу отраву
Пить в тюремной глухой тесноте.
Им бы этот же вылить напиток
В их невинно клевещущий рот,
Этим милым любителям пыток,
Знатокам в производстве сирот".
У Мандельштама есть известное стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны" – это эпиграмма на Сталина. Так вот не он один только… Еще того чище она написала тоже, может быть, чуть раньше стихотворение, "Из восточного", кажется. Название придумано хоть для какого-то смягчения, буфера по поводу того, что в этом стихотворении сказано.
"Я приснюсь тебе черной овцою
На нетвердых, сухих ногах, Подойду, заблею, завою: "Сладко ль ужинал, падишах? Ты вселенную держишь, как бусу, Светлой волей Аллаха храним... Так пришелся ль сынок мой по вкусу И тебе, и деткам твоим?""Это был заряд, к которому никто не приближался в то советское время. Еще был один эпизод, я им немного разряжу эту обстановку, в 1963 году. Она пригласила Бродского и меня к себе на ужин по поводу десятилетия со дня смерти Сталина. То есть это оказалось ровно за три года до ее собственной смерти, поскольку она в этот же день умерла. И мы выпили очень много все того же трехзвездочного армянского коньяка.
Леонид Велехов: Очень много – это сколько?
Анатолий Найман: Три бутылки пол-литровых.
Леонид Велехов: Ого! На троих?
Анатолий Найман: На троих.
Леонид Велехов: Крепкие люди.
Анатолий Найман: Ну, почему… Два молодых человека, Ахматова…
Леонид Велехов: Анна Андреевна не отставала?
Анатолий Найман: Я не считал, но, по-моему, нет. (Смех в студии). Я обратил внимание, что мы эдак в половине первого пошли домой, пошли одеваться. Я обернулся, на них посмотрел и подумал: "Какие у них невероятно красные лица". Про себя-то я знал, что у меня великолепная белизна и все такое. (Смех в студии). А она делила квартиру с падчерицей Пунина, ее третьего мужа. И вот у Ирины Николаевны Пуниной был муж, Роман Альбертович Рубинштейн. И он был художественный чтец – такая в советское время была профессия. И когда мы выползли в коридор, то он вышел из своей комнаты и ко мне обратился (я не помню, что точно он сказал, но важно, что я помню формулу): "Анатолий Генрихович, согласитесь, что нельзя недооценить стихи Андрея Вознесенского". И я даже знал, как ответить на этот вопрос, но не мог, просто ничего не мог сказать. И я показал на Бродского и сказал, что-то вроде того, что "вот он очень хорошо может ответить на этот вопрос". И он повернулся и сказал: "Иосиф Александрович, согласитесь – тут он вместо "недооценить" он сказал, - нельзя переоценить стихи Андрея Вознесенского". И дальше одна из самых ярких картин моей жизни, потому что Бродский некоторое время ловил его в поле зрения – немножко левее, немножко правее… (Смех в студии).
Леонид Велехов: Фокусировал.
Анатолий Найман: Да. И вдруг страшно закричал с картавостью: "Рамон (хотя того звали Роман)! Все в порядке!" – и замолчал. (Смех в студии).
Леонид Велехов: А можно было бы не попросить такого поэта почитать стихи?
Анатолий Найман: Я прочитаю стихотворение, из которого Ахматова взяла одну строчку на эпиграф к своему стихотворению, обращенному ко мне. Оно написано мною в 1963-м или в 1964 году.
"Я прощаюсь с этим временем навек,
И на прежнее нисколько не похоже
Повторяется вдали одно и то же –
Белый снег вдали летает, белый снег.
Я прощаюсь с этим временем, и вот
Ваше имя произнесенное глухо,
Больше годное для вздоха, не для слуха
Речкой дымною затянуто под лед.
Еще вздрогнет комаровская сосна,
И мелькнет ослепший призрак Ленинграда,
И меж листьев Александровского сада
Еще вспыхнет темно-красная стена.
Но по новому во время этих встреч
Вы кивнете величавой головою,
И по новому задышит над Москвою
Ваша горькая божественная речь".
Вот эту строчку "Ваша горькая божественная речь" она взяла… Там не одна строчка, там больше, кажется – у Бобышева одну строчку, у Бродского "Вы напишете о нас наискосок", а из меня вот эту.
Леонид Велехов: А, если можно, я еще на одну строчку обращу внимание, потому что так сказать об ахматовском имени: "больше годное для вздоха, не для слуха" – это замечательно!
Анатолий Найман: А другое стихотворение написано уже после ее смерти, через два-три года. Оно называется "Картина в раме".
"Хоть картина недавняя, лак уже слез,
Но сияет еще позолотою рама:
Две фигуры бредут через реденький лес,
Это я и прекрасная старая дама.
Ах, пожалуй, ее уже нет, умерла.
Но опять как тогда (объясню ли толково?)
Я еще не вмешался в чужие дела
Мне никто не сказал еще слова плохого.
Кто был жив, те и живы, на воле друзья,
Под ногами песок и опавшая хвоя,
Кто-то громко смеется - наверное, я,
В этих пепельных сумерках нас только двое.
Все, что нам пригодится на годы вперед,
Можно выбрать из груды ненужного хлама,
Мне об этом с усмешкой в тот траурный год
Говорила прекрасная старая дама.
Да, конечно, ее уже нет, умерла.
Но о том, как мне жить, еще не было речи,
Кто-то жалит уже - но еще не со зла,
Электричества нет - но и лучше, что свечи.
Печь затопим, заброшенный дом оживим,
И подружимся с кем-то из призраков местных,
И послушаем Моцарта - о, херувим,
Он занес к нам те несколько песен небесных.
Хорошо... И хотя никакому ключу
Не открыть погребенную в хламе шкатулку,
Я теперь ни при чем и, когда захочу
Выхожу на последнюю эту прогулку.
Свет осенний по-прежнему льется с небес.
День безветренный. Тихо. И держатся прямо
Две фигуры, бредя через реденький лес:
Это я и прекрасная старая дама".
Леонид Велехов: Замечательно!
Анатолий Найман: И по вашей личной просьбе, вам читаю.
"Красота — была, красота — была.
Красота в переводе на мой
означает "была". И сожгло дотла.
Ноль без палочки. И не ной.
Пепел шелком лег, и дымок взвился,
и на кукольном лбу зола.
Красота — была, вот и правда вся,
как глагол в прошедшем на -ла.
Только юность — цель, только юность — дар,
остальное — бурьян-былье.
А она — разбой и потом пожар,
и до смерти помнишь ее.
А что вся цветной витраж и пуста,
так и жизнь ни добра, ни зла,
ни кола, ни двора. А она — красота.
Красота. Что значит — была".
Леонид Велехов: Почему так печально? Потому что молодость прошла?
Анатолий Найман: Нет, нет, нет. Тут как-то Бродский, упоминавшийся сегодня, очень хорошо ответил, по-моему, Довлатову: "Да, печально. А вы заметили, как вообще жизнь кончается?"
Леонид Велехов: Бродский тоже, в общем, был пессимист изрядный. Зацеплю за реплику, петелька-крючочек: Довлатов вас называет "воспитателем Бродского". Есть у него такая фразочка. Это так?
Анатолий Найман: Нет, это не так.
Леонид Велехов: А как?
Анатолий Найман: Вы знаете, нам повезло еще в том, что нам было по 20-25 лет. Мы что-то такое начинаем писать стихи: сначала это Бобышев, Рейн и я. В это время, когда нам 20, Бродскому вообще 16. Потом присоединяется Бродский как-то. Получается какая-то дружба, что-то там такое. Получается ужасно славно все это: как-то мы любим друг друга. Уже через некоторое время мы также охотно и с такой же самоотдачей ненавидим друг друга. (Смех в студии). Это пустяки. Нам друг с другом хорошо, мы выпиваем, нам нравятся стихи друг друга, нам меньше нравятся стихи других – это тоже важно. Но всего лишь нравятся: мы не делаем такого – "а у такого… а такой-то"… Нет, нет, нет. Очень замечательные стихи, как говорила Ахматова, дай бог каждому, как говорил солдат на Пасху. (Смех в студии). Нам ни до чего нет дела – как там разворачиваются события, кто Вознесенский, кто Евтушенко.
Леонид Велехов: Тем не менее, а не было внутреннего антагонизма и соперничества?
Анатолий Найман: Нет, нет, нет, никакого! Это было совершенно другое племя. Можно же представить себе, что эти четверо кто-то, не знаю, назовите сами, а эти четверо – кенгуру. Это разные совершенно особи.
Леонид Велехов: Тем не менее, у тех шумный успех. Или это тоже было вне ваших интересов?
Анатолий Найман: Мы очень близко дружили в Ленинграде с Олегом Целковым, замечательным художником. А потом наступила перестройка: он уже в Париже жил. И приезжает к нему ваша коллега с какой-то теле- или радиостанции. Перестройка еще живая, и она его начинает спрашивать: "А плохо было в советское время?" Прямо так с напором таким. Он говорит: "Да, уж чего хорошего". Она говорит: "Да, ведь ничего не было хорошего". Он говорит: "Ну, было и хорошее тоже". И так как-то они… Я-то вижу, что они уже совершенно про разные вещи говорят. Она говорит: "Смотрите, вашу выставку закрывали". Он говорит: "Подождите, я сейчас вам отвечу". А я уже понимаю, к чему дело идет. У него такая большая гостиная, там столик стоит, а внутри столика в ящике стоит алжирское вино, которое он больше всех любит на свете, живя при этом в Париже. Он достает графин этого вина и говорит: "Значит, вы спрашиваете – было ли мне обидно, что у меня закрыли выставку? – и отпивает полграфина. – А еще нужно меня спросить – а хотел ли я этой выставки?" (Смех в студии).
Леонид Велехов: У меня к вам встречный вопрос, навеянный Целковым. Из вашей четверки двое уехали – Бродский, Бобышев, и еще много кто, включая того же Целкова. И у вас же наверняка была возможность не уехать, не сбежать, а остаться там на хорошем каком-то коште…
Анатолий Найман: У меня было пять лет в хороших университетах, по большей части американских. Год у меня в Оксфорде был. У меня была репутация. А потом в последний мой год преподавания, я не знал, что он последний, два моих американских друга… Один из них – переводчик Бродского Джордж Клайн, чудный человек, заведующий русским департаментом в колледже Брин-Маре, где у меня один семестр, позвонил и сказал: "Вот мы с Джорджем (другим Джорджем) получили три месяца тому назад официальное письмо из маленького колледжа в маленьком штате. Там просят, чтобы мы рекомендовали какого-то профессора. Для него уже готово место. Это сравнительно хорошие деньги, и можно ни о чем не заботиться. И мы решили вам не говорить об этом, но написали им письмо о вас. А сегодня получили письмо, что они заинтересованы в вас". Поверьте, ни одной секунды у меня не было мысли, что я поеду в маленький колледж в маленьком штате. С какой стати?! Мы с вами сидим, разговариваем – и вдруг поедем в маленький колледж маленького штата! С какой стати?! Он говорит: "Там замечательный кампус". Я думаю: "Идешь по кампусу, прикидываешь – куда петлю закинуть". (Смех в студии). Может быть, я неправильно сделал – я не знаю.
Леонид Велехов: Ну, а предложили бы в Гарварде, в Оксфорде?
Анатолий Найман: Нет, нет, у меня не было предложений.
Леонид Велехов: А если бы предложили бы?
Анатолий Найман: Сперва предложите, а я уже отвечу! (Смех в студии). Нет, я бы все равно… Это не мое дело. Это специально для человека все предназначено, а я другой человек. Известный случай: идет Довлатов по Нью-Йорку… Это он в Ленинграде ого-ого, а там не бог весть что. Идет в зимней шапке, а навстречу ему такого же роста негр, подходит к нему, хватает шапку и швыряет. Как тут поступить? Довлатов на него смотрит, берет его шапку и швыряет в другую сторону. Я тоже такой человек, только у меня роста не хватает. (Смех в студии)
Леонид Велехов: Браво! Замечательно!
Комментариев нет:
Отправить комментарий