"УДАЧИ И БЛАГОПОЛУЧЬЯ" АЛЕКСАНДРА ВОЛОДИНА
Талантливейший драматург совершенно хасидского толка. Его притчи, сценарии и пьесы, - одна из вершин русской драматургии. А стихи, как вид дневника: не для печати, для себя то, о чем нельзя сказать иначе.
Рассеянно меня топтала,
без злости, просто между делом.
Рукой махнула, перестала,
а растоптать и не успела.
Потом слегка посовестилась
и вяло оказала милость:
подкинула с небесной кручи
удачи и благополучья.
А под конец, зевнув устало,
вдруг закруглилась, как сумела,—
несчастьями не доконала,
счастливым сделать не успела.
Мальчишки, виновные без вины.
Уставы, учения, чистка оружья.
Почетные лагерники страны.
Служили, служили, служили, служили...
Бессрочное рабство. Шинели — ливреи.
Несметная армия в мирное время.
Эпоха нежизни, года-миражи.
Аккуратно перед наступленьем
все по кружкам разливают водку.
Порошенный снегом суп глотают,
хлеб дожевывая на ходу.
Мы с Суродиным сидим в сторонке.
Может быть, последний ломоть хлеба,
может быть, последний раз из фляги
водку разливаем пополам.
Выпили. Чтоб тот, кто уцелеет,
помнил этот день оглохший, белый,
и домой вернулся, и за друга
две хороших жизни пережил!
У него в спине была воронка.
Мелкая воронка, но в спине.
Из дневника
Нас времена всё били, били,
и способы различны были.
Тридцатые. Парадный срам.
Тех посадили, тех забрили,
загнали в камеры казарм.
Потом война. Сороковые.
Убитые остались там,
а мы, пока еще живые,
все допиваем фронтовые
навек законные сто грамм.
Потом надежд наивных эра,
шестидесятые года.
Опять глупцы, как пионеры,
нельзя и вспомнить без стыда...
Все заново! На пепелище!
Все, что доселе было,— прах:
вожди, один другого чище,
хапуга тот, другой, что взыщешь,
едва держался на ногах...
Снега незрячие. Слепые
дожди сшивают с небом землю.
Ее заносят тихой пылью
ветра, от года к году злее.
Несут тяжелые уроны
войска от танковых атак.
Убитых вороны хоронят
на безымянных высотах.
И кажется, быть пусту миру.
Народы мечутся в падучей.
На снос назначена квартира.
Другая где? Найдется лучше?
Отпустите меня, отпустите,
рвы, овраги, глухая вода,
ссоры, склоки, суды, мордобитья —
отпустите меня навсегда.
Акробатки на слабом канате,
речки, заводи, их берега,
на декорационном закате
нитевидные облака,
мини-шубки, и юбки, и платья,
не пускайте меня, не пускайте,
на земле подержите пока!
Неверие с надеждой так едины,
то трезвое неверье верх берет
и блик надежды угасает, стынет,
но так уже бывало. В прошлый год,
и в прежний век, и в те тысячелетья
надежды все обманывали нас.
И вновь неверью нечем нам ответить,
и свет надежды все слабее светит,
слабее светит, как бы не погас...
Порок кляня. И шпагою звеня.
Но в жизни
смерть постигли перемены.
Сначала речь покинула меня.
Порок бушует, как е... мать,
и прежде бесновался в мире этом.
А я замолк. Не пользуясь моментом,
хотя по роли требуется мат.
Стою без слов. Не досказав. Немой.
Не уползти, не скрыться за кулисы.
Текст расхватали подставные лица,
хотя, признаться, не ахти какой.
А правда ныне смело вопиет,
и требует снести и переставить,
и срочно непотребное исправить.
Разверст ее кровоточащий рот.
И вот — вперед. Ликуя и трубя.
Такое время. Полоса такая.
Забыл слова. Смолкаю. Отвыкаю.
Сначала отвыкаю от себя.
Маленький гимн
К черту подробности жизни. Детали!
Когда выпивали, вы не взлетали?
Над скрупулезьем недели, над бытом,
которым, сознаться, почти что добиты,
в котором тонули, сосредоточась
на униженьях и почестях, то есть
на тех же подробностях и деталях.
Когда выпивали, вы не взлетали?
Жизнь не теряла вялость и прелость?
Вам не легчало? Вам не летелось?
И вот уже нет рангов и кланов,
и жизнь обретает другие мерки.
В размытом виде светится главное,
а второстепенное меркнет...
Давно уже я не справляюсь
с отяжелевшим бытием.
Оно в войну еще сломалось.
Со сломанным вот так живем.
Пить и молиться. На замок
замкнувшись. А по телефону
жена ответит: “Занемог,
кремирован и похоронен...”
Но дети! Чисты ваши лица.
Как счастливо я с вами жил!
Я по утрам за вас молился,
а вечерами с вами пил.
Боюсь, что жизнь меня накажет
продленьем долгим. Все теперь
живут подолгу. “Рано,— скажет.—
Придется доживать тебе”.
И детям буду странен я,
беспомощен, нескладен, болен...
Другим запомните меня.
Не в нынешней, а в прежней роли...
Открыться жизни! Распахнуть наружу
окно мое. Я сон души нарушу!
Как долго заперта была в глуши.
Распахнута душа моя, дыши!
Смотри во все глаза, что происходит
в открытом мире! Появился СПИД!
Кто едет, кто дорогу переходит.
Кто в семь проснулся, кто до часу спит!
Какие толпы населяют Землю!
Какие дети на траве растут!
Как наш народ теледебатам внемлет!
Какие компроматы реют тут!
Какие перемены происходят!
То к лучшему, то к худшему они.
Какие громы в поднебесье бродят...
Проснулась ты, душа моя?
Усни.
От обожанья уклонялись.
Различно опускались вниз.
Те слишком быстро соглашались,
те слишком долго береглись.
Но некогда одна из вас,
сама своей не зная силы,
неясным светом заслонясь,
нас обожанию учила.
Чтобы потом когда-то, где-то
и вы, встречаясь на пути,
светили нам таким же светом,
как некогда она. Почти.
Недвижно пылают закаты.
Рассветы восходят сурово.
Готовы к убийствам солдаты
и беженцы к бегству готовы.
Готовы супруги к разлуке,
готовы к беде властелины.
Тем временем полдень над лугом
склоняется, жаркий и длинный.
Готовы к обманам святоши
и к недоеданию дети.
Готовы могилы.
И все же
рассветы восходят и светят...
Здесь перестроек механизмы,
приоритеты плюрализма
и что-то брезжит впереди.
Но долгосрочные прогнозы
нам обещают только грозы
и в лучшем случае дожди.
Под недостроенною кровлей
начальство с приостывшей кровью
сидит разрозненной толпой.
А впереди?.. На все вопросы
ответ прямой: “Возможны грозы
и дождь на годы проливной”.
Хоть наша вера и ветшает —
прогноз не врет. Не обещает
тепла. Спасибо и на том.
Но вдруг, подросши, наши дети
снесут сырые бревна эти?
Прогноз пророчит и погром.
Во Франции неважные дела.
Квартиры дорожают и вообще...
Но Франция вполголоса поет
Под контрабас, ударник и рояль.
В Италии, глядишь, то наводненье,
То Папа умер, то землетрясенье —
Она поет, поет под мандолину,
Или гитару, или просто так.
Америка в преступности увязла
И с неграми никак не разберется —
И те поют. И белые, и негры.
Приплясывая перед микрофоном,
Блистая приглушенным саксофоном...
А нам и Бог велел. Поем народные.
Цыганские. Старинные. Походные.
Блатные. Философские. Победные.
Полезные. Безвредные. И вредные.
На шаре тесненьком
Столпились мы,
Друг другу песенки
Поем из тьмы...
Плес
Здесь некогда я жил в гостинице,
еще счастливым был тогда.
Приехал с городом проститься,
другие минув города.
Здесь некогда, ведомый счастьем,
я на холмах набрел на чашу,
иначе как назвать не знаю,—
земная впадина средь чащи
простерлась, сдержанно блистая.
Травнистый кратер всей Земли.
Господня, думалось, криница.
Березы наискось росли,
счастливые над ней склониться.
И мнится: рощу перейти —
и чаша тихо заблистает.
А вот ищу — и не найти.
И местные о ней не знают.
И каждый мудрой головой
покачивает: мол, едва ли.
Тут все известно, а такой,
как вы искали, не видали.
Нет чаши. Нет березок. Свет
не светится на дне криницы.
Душа могла и ошибиться,
и счастья не было. И нет.
Это, что ли, жизнь кончается?
Пять. Четыре. Три...
Под ногой доска качается —
и конец игры?
Это значит — притомились?
До свиданья всем?
Но со счета где-то сбились.
Десять! Восемь! Семь!
Сроки снова отменяются.
Это мне за что?..
Правилам не подчиняются.
Триста! Двести! Сто!
Комментариев нет:
Отправить комментарий