ИЗРАИЛЬ "Первое десятилетие", 1950 г.

д-р Исраэль Эльдад

Отрывок из книги воспоминаний "Первое десятилетие", 1950 г.

…Я знаю, что это самый глубокий и опасный момент, который я затрагиваю. И знаю я силу довода "Вести братоубийственную войну, когда враг у ворот?"

И не смотря на все это…

Тот, кто подобно Менахему Бегину был убежден, что оружие на корабле – спасительное оружие, обязан был доставить его на берег любым способом. И было только два пути: или капитуляция и сдача оружия сразу, принимая все условия, или прорыв силой. Все время, когда можно было еще надеяться, что вопрос будет решен путем переговоров, можно было торговаться. Но в тот момент, когда был отдан приказ открыть огонь, и намерение потопить корабль стало очевидным, самым разумным и даже святым долгом было ответить огнем и доставить оружие силой. Можно пойти еще дальше и утверждать, что даже если изначально и не было намерения поднять бунт, оно становилось обоснованным после приказа об убийстве. После такого приказа рушатся моральные и гражданские основы, на которых держится власть…

Если бы уже в те дни, когда начался конфликт, или в те часы думали так, как следовало бы, можно было провести удачный и короткий маневр с суши и моря и переправить оружие силой. Максимум были бы жертвы с двух сторон, а не только с одной. И после этого какой-нибудь очень большой "патриот" мог бы оставить оружие на берегу и уйти, чтобы спасти одновременно и государство, и власть Мапая, и оружие, и свою репутацию "патриота", которая выше природной сущности бунтаря. Сомнительно, подходит ли принцип "Никогда не будет братоубийственной войны" серьезному революционному движению, убежденному, что его и только его путь спасет народ и Родину. Если бы даже этот принцип и подходил, то только при принципиальном условии: его должны принимать обе стороны. Но если одна сторона отказывается остановиться перед барьером, который называется "пролитие братской крови", а вторая сторона с утра до вечера объявляет "Только не братоубийственная война" и "Мы не хотим власти", это не только не предотвращает кровопролитие, а наоборот, ведет к нему.

Если бы знали те, кто командовал артиллерией, что Бегин так себя поведет, они не отважились бы отдать приказ открыть огонь. Они не отважились бы, ибо им было бы известно, что они могут потонуть вместе со своей властью на корабле, называемом "Государство Израиль", если вспыхнет гражданская война. Они не отважились бы сделать это, если бы знали, что на этот раз и их кровь – и много крови – может пролиться в соответствии с огромным количеством оружия на корабле и большой готовностью в тылу. Они обстреляли корабль, потому что им не раз обещали с его борта: "Мы не ответим огнем"…

Массы были с победившей пушкой. Или из-за страха, или из-за почитания силы и решительности, или из… жалости к проигравшему. Потому что жалость действует, в конце концов, в обратном направлении, чем кажется жалость пробуждающим.

Итак, мы подошли к дополнительному преступлению того дня. Преступлению плача.

Из всех окон домов и кафе слышался голос, тот голос, который только несколько недель назад в день провозглашения Независимости демонстрировал силу и размах. Сейчас он был сломлен. И широкая общественность – более чем она интересовалась доводами и доказательствами – была потрясена тем фактом, что командир Национальной военной организации публично плакал.

Множество женщин и мужчин, парней и девушек плакали вместе с ним. И это было ровно наоборот по сравнению с тем, что он должен был дать им. Бойцы и сторонники Эцеля, да и просто евреи, ждали короткого и жесткого заявления. А был плач. Плач этот шел от сердца, и это простят ему все те, кто плакал с ним в ту ночь. В ту ночь командир Национальной военной организации обязан был плакать, плакать о многих вещах – но так, чтобы никто его не видел. В ту ночь он обязан был укреплять сердца, а не разбивать их и не смягчать. "Мы сломлены" – сказал мне один из командиров Эцеля на другой день, когда я пришел к месторасположению штаба, чтобы увидеть Менахема.

И я все еще не знаю, когда была самая большая победа Бен-Гуриона: в тот момент, когда его пушки исторгали огонь, или в тот момент, когда глаза проигравшего изливали слезы. Убийцы умыли руки этими слезами и сказали: "Действительно, было неприятно, но это стоило того". Потому что они вообще не сентиментальны. Они очень жестокие, они прекрасные тактики и они умеют использовать стадное чувство народа…

Ужасающий плач ничего не порождает. Смех намного более продуктивен, чем плач. И сильному смеху, приводящему врагов в дрожь, этому смеху Менахем Бегин не научился у героя произведения Жаботинского, и вывеска "Мой учитель" оказалась ни к чему. Я не случайно присоединил сюда имя Жаботинского. В час того выступления я почувствовал это и сказал, повторяя вновь и вновь: "Жаботинский не отреагировал бы плачем". Ни в коем случае. Он действительно был сделан из стали. И ни в коем случае Менахем не может утверждать: "Глава Бейтара стоял за мной и дал мне приказ: Плачь!". А если бы он прислушался к нему всей своей душой, то услышал бы если не голос, осуждающий этот "патриотизм", то хотя бы сильный и глубокий приказ: "Помолчи и потерпи, пока не придет время".

"Альталена" обязана была быть "рычагом", как изначально думал о ней Жаботинский. После попадания снаряда она стала "качелями"*, ее тело надломилось. Но ее душу Бен-Гурион не мог отнять. Ее душу отнял плач Бегина.

Перевод с иврита: Ицхак Стрешинский, МАОФ.

Редакция: М. Найшулер и Шл. Ленский

--------------------------------------------------------------------------------
Примечание:
* Корабль был назван в честь литературного псевдонима, которым молодой Жаботинский подписывал свои статьи. Сам он так объяснял выбор этого псевдонима в своей книге «Повесть моих дней»: «Дважды в неделю мои письма печатались в "Новостях" под псевдонимом "Альталена" (признаться, я избрал этот псевдоним по смехотворной случайности: тогда я еще не слишком хорошо знал итальянский и полагал, что это слово переводится как "рычаг", лишь впоследствии я выяснил, что оно означает "качели"».

22.06.2006