После того как украинские националисты в период «гласности» начали праздновать день рождения Симона Петлюры и возводить его в ранг вождя украинского народа, мне хочется до мельчайших подробностей восстановить события одной трагической субботы 1920 года, о которых мне рассказала моя мать.
Была пятница. На берегу реки Буг, в самом мелком ее месте, называемом крестьянами Ворошиловки «жидивской пристанью», еврейские детишки чистили до блеска огромные самовары, медные и никелированные. Их матери и бабушки пекли хлеб, халы, коржики и струдель, готовили обед, чтобы вовремя, до зажигания субботних свечей, поставить его в печку. Еда в глиняных горшках сохраняла тепло до обеда в субботу. В некоторых домах уже ставили свечи. В дверь дома Хайки Ямпольской осторожно постучала запыхавшаяся от быстрой ходьбы девочка лет восьми-девяти. Это босоногое «гоеше» дитя принесло страшную весть, облетевшую через несколько мгновений все местечко: будет погром.
Брат Хайки, Бузя, служил приказчиком в бывшей панской экономии села Рыжавки, в трех верстах от Ворошиловки. Это он, увидев отряд пьяных петлюровцев, прискакавших на взмыленных конях, и подслушав их разговоры, послал Нюшку к сестре сообщить, что петлюровцы направляются в Ворошиловку «жидив быты», «лавки грабуваты», «жидовочек гвалтуваты».
Мужчины собрались у раввина Изельсона. Здесь находились почитаемые всеми братья‑шойхеты Меир и Хаим Прилуки, глава синагоги Исаак Шульман, богатые и влиятельные «балаботым» Пинька Плитман, Гедале Глейзер, Фройка Штейн— ворц и другие. Совет решил встретить бандитов хлебом‑солью, богатыми дарами на подносах, серебром и золотом, товарами из еврейских лавок. Просили священника батюшку Осмоловского выступить перед конным отрядом в защиту евреев, но тот отказался. Владельцы лавок доставали яркие ткани — красный шелк, сатин и кумач, зеленое и синее сукно, ботинки, сапоги, сбрую для лошадей, бочки с пивом, селедкой, мешки белой муки и крупы. Староста Антон Гуменюк, так и оставшийся в этой должности после октябрьского переворота, задобренный деньгами и товарами, согласился просить «всемилостивейшее панство» не трогать местечко, не устраивать погрома. Но события произошли совсем по‑иному…
Два молодых еврея, обоим едва исполнилось по двадцать, два Аврума — Самец и Глейзер, товарищи и соседи, возвращались с пачками книг от учителя Владимира Оксентьевича, дом которого стоял у рыжавской дороги. Они услышали конский топот, стелившаяся серо‑желтым туманом пыль не оставляла сомнений: едет конный отряд… Когда Аврумы бросились бежать на огороды, растянувшиеся с одной стороны дороги (с другой было польское кладбище), их настигли нагайки первых всадников, ехавших с разухабистой песней про Галю и «чумаченькив»; все они были пьяные, озверевшие от самогона, предвкушающие кровь, разбой и «гарных жидовочек»…
Шашка Андрона Гнатюка отрубила правую руку Аврума Самеца, и он свалился в придорожную траву, истекая кровью. Шашка есаула Лизогуба проткнула грудь Аврума Глейзера.
— Хлопцы, шлеи! — крикнул совсем одуревший от вида крови есаул.
Петлюровцы достали упряжь и, обвязав ею тела двух несчастных, привязали их к лошадям, поволокли по пыльной дороге. Два кровавых следа потянулись по вымощенному шоссе, начавшемуся при въезде в местечко. На конях скакало человек пятьдесят, за ними ехало несколько подвод. Петлюровцы были одеты в синие и красные жупаны, широкие, как море, «червоные» шаровары, на головах у всех были шапки с нависающими до самой шеи «оселедцами». Их носили петлюровцы и гайдамаки. Чубатые, крикливые, страшные в своей пьяной злобе и похоти, они проскакали мимо первых еврейских домов, богатого каменного Пиньки Плитмана и бедного глинобитного — многодетного портного Йоселя Фишера. Нигде не было видно даже тени человеческой, не было слышно ни звука… Местечко словно вымерло. Домка, служанка в доме Рафмана, успела обежать всю Торговицу и Базарную площадь. В каждом доме она скороговоркой повторяла одно и то же, смешивая украинские и еврейские слова:
— Люди добрые, тикайтэ! Антлойфт! Не ждите кровопролыття и насыльства! Тикайтэ на трети вербы, «цым Биг», там богато лозы, а хто блыжче до лэвады, ховайтесь…
И мужчины, и женщины, и дети разбежались по обе стороны Буга, который должен был защитить своим камышом, лозами и мелкими водами насмерть перепуганных евреев. Все бежали по узкой тропе между «рясными» огородами и мирно катящей свои воды рекой. Огороды были отделены один от другого глубокими канавами, заросшими бурьяном, крапивой, кустами ежевики. Перепрыгивая через канавы, люди мчались к зарослям вербы, толкая друг друга, тихонько переговариваясь… В толпе бегущих была и Туба с маленькой девочкой на руках, ребенку не было еще года. Замотанная в одеяльце, девочка, видно, не очень уютно себя чувствовала. Плакать тихо она не умела и громко кричала. Люди, забыв в этот миг о жалости, принялись упрекать бедную женщину:
— Ты со своим ребенком погубишь нас всех! Убирайся отсюда или отнеси куда‑нибудь свою девочку!
И Туба решилась… Выбрала канаву посуше, выстелила ее большими лопухами и, положив дрожащими от волнения руками сверток с ребенком, убежала во всю прыть. Заливаясь слезами, она все оглядывалась на кусты ежевики и дикий мак…
Уже наступила ночь, когда беспокойная Домка, побежав за водой, услышала детский плач. Она подобрала девочку, принесла ее домой, рискуя поплатиться головой за «жидовське дитя», напоила молоком, уложила спать и пробралась к Третьим вербам, где жались от страха евреи, сказать, что ребенок у нее.
А на площади лежали Аврум Самец и Аврум Глейзер. Стоял над убитыми дежурный гайдук, размахивая нагайкой и отгоняя собак.
…«Подарунки» депутации были приняты петлюровцами с пренебрежением. В «благодарность» шойхету Меиру Прилуку и шамесу Райкису срезал бороды саблей подручный Лизогуба — Панько Беренда. Всю ночь и первую половину субботы пьяные бандиты гуляли, сбивали замки с лавок и тащили тюки, бочки, тянули вино из трактира Хаима Кремера. Опустевшие дома, магазины и лавчонки — все было разграблено, порублено… Погром длился до позднего утра. Нагрузив возы еврейским добром, петлюровцы со своим есаулом Лизогубом уехали по той же дороге в Жмеринку.
Спасшиеся жители местечка возвращались к своим разоренным домам и лавчонкам. В домах зияли выбитые окна и двери. Одежда, белье, скатерти, серебряная и медная утварь — все было унесено из домов. Летал и расстилался по земле пух из распоротых шашками подушек и перин. Битые черепки тарелок и горшков с остатками еды, растоптанный на полу хлеб, устоявшийся пьяный угар. В синагоге валялась растоптанная Тора с ободранным плюшевым покрывалом…
В маленькой хатенке недалеко от базара ютилась одинокая слепая женщина по имени Лея. Она попала в Ворошиловку в 1906 году, после погрома в Бердичеве. Потеряв своих детей во время погрома, она поселилась здесь в полуразвалившемся домике с маленькими окошками.
Несчастная Лея, без конца оплакивая своих детей, стала слепнуть. Жила она гаданием на картах и по линиям руки. Многие верили предсказаниям Леи, считали ее ясновидящей. От погромщиков она не пряталась, стояла у окна, а слезы текли из невидящих глаз. Смерть ее не пугала: что могло быть страшнее пережитого ею — смерти детей?!
Когда Сурэлэ Мейлахс, мать Аврума Самеца, рвала на себе волосы, и вся площадь полнилась ее страшным криком и рыданиями Иты Глейзер, Лея подошла к группке оцепеневших от ужаса евреев, протянула сухие руки к плачущим женщинам и сказала:
— Это, не последняя жертва, запомните мои слова.
На Лею зашикали из толпы:
— Ты отдала бандитам своих детей, так хочешь, чтоб и наши умирали. Ты уже выжила из ума, старая, не накликай беду.
А предсказания слепой Леи сбылись…
Были еще погромы, и случилась Катастрофа, унесшая столько еврейских жизней, в том числе и жизнь Фани Самец, девочки, которую Сурэлэ родила уже после гибели Аврума. Сбылись предсказания Леи…
* * *
Той маленькой плачущей девочкой, которую спасла Домка, была я. Маня Бейдер, дочь Тубы. Я — единственный человек, который спустя семьдесят с лишним лет может и считает своим долгом во времена разгула антисемитизма на Украине, особенно Западной Украине, рассказать о той кровавой субботе 1920 года.
Это должны знать евреи из диаспоры, не знавшие погромов, и молодые репатрианты, которые, возможно, еще не осознали до конца, почему они приехали на свою родину — в Эрец Исраэль…
(Опубликовано в № 32, декабрь 1994–январь 1995)
Комментариев нет:
Отправить комментарий