ДОЛГОЕ ВОСХОЖДЕНИЕ В СИОН

Долгое восхождение в Сион                                                        

Борис Гулько

 Два главных гения русской литературы Пушкин и Лермонтов имели общую страсть – загадку предопределённости судьбы. В «Песне о вещем Олеге» у Пушкина «вдохновенный кудесник» верно предсказал князю источник его смерти. Но если судьба предопределена, велик ли риск играть ей? Например, в карточной игре.

Германн в «Пиковой даме» попытался овладеть своей судьбой, выпытав секрет трёх карт. Но в решающий момент:

 — Туз выиграл! — сказал Германн и открыл свою карту.

— Дама ваша убита, — сказал ласково Чекалинский.

Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться.

В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась.

Чему она усмехнулась? Попытке провести судьбу. Эта попытка тщетна. Вот Германн и обдернутся.

Та же тема – игра с судьбой в карты – в лермонтовской «Тамбовской казначейше» и в неоконченной повести «Штосс».

Особенно остро ощущение судьбы в игре со смертью. У Лермонтова в повести «Фаталист» поручик Вулич предложил пари: «Я вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнью, или каждому из нас заранее назначена роковая минута».

Вулич наставил пистолет в свой лоб и нажал курок. Случилась осечка. Такая судьба?

Но в тот же вечер Вулича, возвращавшегося домой, зарубил шашкой пьяный казак.       

Однако Лермонтов (в повести он – Печорин) ещё до выстрела Вулича заметил: «Мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться». Что же, предопределённость была?        

Мне дважды приходилось прощаться с людьми, которым оставалось жить по нескольку часов. Оба были стары, но не то, чтобы больны. Я ясно запомнил их лица в момент, когда они, почему-то, хотели особо попрощаться со мной (с первым это произошло 55 лет назад). Кажется, они чувствовали, что мы расстаёмся навсегда. Лица их несли ту печать, о которой писал Лермонтов. Нечто подобное, кажется, называют «маской Гиппократа».

Игра с судьбой на свою жизнь, сперва пережитая Пушкиным и Лермонтовым при описании ими драматичных событий в их главных книгах, и стоила им жизни.

Я ощутил присутствие потустороннего в своей жизни рано, лет в шесть. Наверное, это потустороннее называется ангелом-хранителем. Мы с друзьями играли на втором этаже недостроенного здания. Неожиданно из тряпья в углу с рыком поднялся спавший в нём незамеченный нами пьяный. Я испугался и побежал от него по доске, перекинутой через стройку. Падение вниз на металлическую арматуру грозило увечьями. Вдруг я почувствовал, как некая тёплая волна поддерживает меня и переносит на другой конец стройки. Ощущение было столь ясным, что осталось в моей тактильной памяти навсегда. Я совсем не утверждаю, что связь с ангелом-хранителем всеобща. Более того, я догадываюсь, что случаются люди без судьбы. Другие её имеют.

Открывшаяся мне поддержка – не обязательно полезное знание. В иные моменты моей жизни я не прилагал необходимые усилия для достижения цели, предполагая, что результат и так предопределён. В другие – не понимал, что для меня лучше, и мой ангел вёл меня по уготованной мне тропе упирающимся.

15 мая 1979 года мы с женой Аней и трёхмесячным Давидом подали заявление о желании покинуть СССР. Мотивы подавантов 70-х годов грубо делились на две группы. Одни после чуда Шестидневной войны 1967 года почувствовали глубинную связь со своим народом и рвались на Святую Землю. Другие после оккупации советскими войсками Чехословакии 21 августа 1968 года ощутили омерзение к своей стране и стремились покинуть её. Я принадлежал ко второй группе. Во время той оккупации я играл в шахматы в маленьком чешском городке, и позор быть советским грыз мою душу.

Мы планировали обосноваться в Германии, где игра за клуб в Бундеслиге гарантировала безбедное шахматное существование. Мне виделось участие в элитных турнирах, проходивших в прелестных европейских городах.

Мне нравилась Европа. В моей генетической памяти осталось воспоминание о черепичных крышах покидаемого моей отлетающей душой места. Каббалистами высказывалась идея, что рождённые после Холокоста евреи являются реинкарнацией убитых европейских евреев. Моё младенческое пред-воспоминание соответствует этой теории.

Наша семья попала в «отказ». С каждым годом таяли наши с Аней шансы побороться за высшие титулы в шахматной иерархии. Однако 7 лет ожидания и борьбы оказались для нас как личностей более важными, чем невыигранные соревнования. Возможность покинуть «империю зла» мы завоевали предельным напряжением наших душевных сил – после месяца ежедневных (кроме шаббатов) демонстраций и арестов. Похоже, всё та же сила, что спасла меня в детстве, продолжала заботиться обо мне взрослом. Победив, мы отправились в Израиль.

Оказавшись здесь, мы, однако, призадумались: что дальше? Шахматной жизни в Израиле в те годы не было никакой. Между нами и этой жизнью пролегло широкое и глубокое Средиземное море. Я получил два приглашения на турниры и через месяц после прибытия в Израиль отправился в Марсель и в Америку. В Новом свете мне предложили спонсорство от существовавшего тогда «Американского шахматного фонда», и на 33 долгих года мы переселились в США.    

Наши поиски пути тяжело отражались на нашем сыне Давиде. Мы с ним подсчитали: за 11 школьных лет ему пришлось сменить 11 школ на трёх континентах. К 12 годам Давид был несчастным американским мальчиком в новом для него городке, без друзей, распевавшим рекламные песенки из телепрограмм. Его ангел-хранитель явился ему в образе гостившей у нас моей сестры Бэллы.

Бэлла в детстве воспитывала и образовывала меня – она почти на 8 лет старше. К описываемому моменту они с мужем Володей Кисликом, «Узником Сиона» (из своих 16 отказных лет Володя три – в наказание за сионистскую активность – провёл в заключении), жили в Иерусалиме.  Позже, в знак протеста против договора с Арафатом, они переедут в поселение Долев и станут «поселенцами». Бэлла пригласила Давида пожить год у них.

Через год из Израиля Давид вернулся другим человеком. После обучения в «государственной религиозной школе» он приобрёл веру. Казалось, что в него вдохнули душу. Поразительно – как много Давид выучил за год. После проигранных дискуссий с только что отпраздновавшим бар мицву парнем, соблюдать традицию стал и я (анин поиск пути был динамичнее моего). Ещё через год Давид объявил нам, что навсегда уезжает в Израиль.

Но в судьбе значилось иное. 14-летний Давид совершил против Израиля серьёзное государственное преступление. Одной из ночей он был арестован за расклеиванием листовок с пропагандой убитого арабским террористом рабби Меира Кахане. Рабби Кахане был отвергнут Израилем, его учение запрещено. Возбудили уголовное дело. Давид улетел в США.

В следующие годы он получил от Колумбийского университета степени в экономике и в юриспруденции, стал магистром в еврейской истории от Yeshiva University, женился, родил четырёх дочерей. Наконец на адрес Бэллы пришло письмо, что за давностью совершённого преступления дело против Давида закрыто.

Он стал вновь бывать Израиле. Но к этому моменту Давид уже профессионально врос в американскую жизнь.

Старшая дочь Давида Несса последние два лета провела в Израиле. На последнюю Хануку мы в Аней полетели в Америку – праздновалась бат мицва Нессы (имя Несса происходит от ивритского Несс – чудо. Она родилась в праздник ханукального чуда несгорающего масла). «Привезли мне подарок?» – спросила Несса. Для ребёнка подарок – всегда чудо. Конечно, и Аня, и Бэлла приготовили для неё подарки.

Несса тоже готовила для нас с Аней подарок. К последнему вечеру нашего пребывания в Америке он был готов.

Мы приехали к дому Давида поздно – посещали лекцию нашего товарища. Несмотря на студёную погоду Несса ждала на улице. Она привела нас в свою комнату и представила законченную ей картину, вдохновлённую, очевидно, месяцев, проведённым у нас в Иерусалиме последним летом. У меня захватил дух. Как будто зазвучало любимое мной «Под небом голубым есть город золотой» на стихи Анри Волохонского (при участии пророка Йехезкэля). Хотя стих Нессе незнаком – русского она не знает.

Несса увидела то, что не видел я. К ней тянется нить, идущая через нас от далёких предков.

Когда-то мой дед кузнец Гилык купил Палестинский бонд. После Гражданской войны папа уговаривал деда совершить алию (алия на иврите означает восхождение, подъём – в Землю Израиля). Гилык не решился. Он не был уверен, сможет ли прокормить в незнакомой стране своих девятерых детей? Летом 41-го года, за 6 лет до моего рождения, деда убили немцы. Или соседи украинцы. А может, выдали его немцам.

Мой папа, офицер-связист, после окончания войны был оставлен служить в Германии. К нему приехали мама с Бэллой. А я родился на месте. Папа думал – не увезти ли семью в американскую зону, а оттуда в Палестину? Но в СССР оставались заложниками родственники.

Предназначено ли Нессе завершить то, что не удавалось предшествовавшим ей поколениям моей семьи?