ЧУЖАЯ ЮДОЛЬ

Чужая юдоль

Роман Дарев 15 декабря 2019

Роман Дарев — литературный псевдоним родившегося в Москве американского финансиста. Ныне финансист и фермер, Дарев пишет прозу на русском и английском языках. Одна из главных его тем — роль евреев в истории России. Роман «Чужая юдоль», изначально написанный по‑английски и публиковавшийся в США в журнале Little Star, в собственном переводе автора вскоре увидит свет по‑русски в издательстве «Книжники». Предлагаем вниманию читателей фрагмент романа.

Илье было лет тринадцать или даже чуть больше, когда одноклассник обозвал его евреем. Обзывали и раньше, но только сейчас почему‑то это прозвучало особенно обидно. Боль отозвалась там, где раньше ее никогда не было. Внимание самой красивой девочки было потеряно из‑за того, что соперник Ильи пристыдил ее дружбой с евреем. И она поддалась. Видимо, Илью это задело потому, что он почувствовал, что ярлык исключал его из чего‑то очень важного.

Пока Илья шел домой из школы, чувство обиды усилилось многократно, и когда он открыл парадную дверь, то уже не мог себя сдерживать. Весь в слезах, Илья поделился с бабушкой произошедшим.

Ба встретила жалобу равнодушно, даже не повернув головы в его сторону. Она мыла посуду, держа свои морщинистые руки глубоко в раковине.

— И? — сказала она наконец, медленно вытирая руки старым голубоватым полотенцем, на цвет которого Илья никогда раньше не обращал внимания. Морщины на ее руках начали постепенно превращаться в опухлости. — и что?

— Он обозвал меня евреем! — его голос в те годы еще только нащупывал границы басовых возможностей.

И на этот раз он его подвел прямо на середине фразы, неожиданно сорвавшись на фальцет. Со стороны, наверное, это выглядело очень смешно, что еще более ухудшало настроение Ильи.

— Ну и ты назови его евреем. Подумаешь. Тоже мне… — Она по‑прежнему изображала полное безразличие, но роль не очень удавалась, потому что даже Илья сквозь слезы заметил, как она тщательно терла полотенцем уже чистый обеденный стол.

— Он же не еврей, Ба. С чего я его так буду называть?

Совершенно не к месту слезы еще сильнее полились из его глаз. Хотелось жалости, наконец!

— А ты? Кто тебе сказал, что ты еврей? — Она переключилась на оттирание и так сверкающей чистотой дверцы холодильника.

— Kто? Я‑то знаю, что я еврей. Сколько раз ты сама это говорила? Ты всегда говоришь: «причешись аккуратно, не будь похож на Вечного жида с немытыми волосами» или «не отвечай вопросом на вопрос, как умный еврей». — Бабушка молчала, что вызвало еще больше слез Ильи, но плакать громче он уже не мог. К тому же к этому возрасту он знал, что слезы на нее не действуют. — Бaaaa!

— Ну и что с того? — отрезала Ба. — Я говорю это так просто, подразниться. Я хочу, чтобы ты выглядел просто как человек, как нееврей!

— Как русский? Ты хочешь, чтобы я выглядел как русский, так ведь?

— Я сказала, что я хочу, чтобы ты выглядел нормально, обычно. Это не значит, что надо выглядеть как русский. Хотя если ты спросишь меня, так русским быть вполне себе нормально. Ты говоришь по‑русски, да? Без акцента, заметь. Ты живешь в России, да? Учитывая секретную должность твоего отца — отсюда никуда никогда не уедешь. А как много прекрасных русских стихотворений ты выучил? И читаешь их так хорошо! Г‑споди, я так люблю, когда ты читаешь вслух стихи. Помнишь — со сцены? Такое чувство ритма еще надо поискать. — Она закатила глаза к потолку, как если бы она была поэтом.

— Все так и не так, — Илья сделал паузу, чтобы вытереть сопли и слезы, которые к его удовлетворению уже прекратились. — Меня все вокруг считают нерусским. Хотя я и не говорю по‑еврейски…

— Слава б‑гу, такого языка в мире нет! — теперь она рассмеялась.

— Так кто я тогда? Почему ты поменяла свое имя на Елену? Была бы себе Роза. К чему этот маскарад? Чего мы должны стыдиться?

Она сидела на скамейке, руки нервно сжимали полотенце. И только теперь Илья заметил слезу на ее щеке.

Илья больше не плакал: он добился ее внимания. Чего же еще желать? Целую минуту они просидели в полной тишине. Ее рука была на его голове. Ему казалось, что он сейчас узнает что‑то очень важное, то, чего он никогда раньше не слышал.

— Мы не евреи, дорогой мой. Просто мы не евреи, — бабушка говорила медленно, подбирая слова. — Мы вышли из евреев — это так. Но сейчас мы, я имею в виду себя и твоих родителей, уже давным‑давно не евреи…

Она пригладила его волосы и нежно сжала его плечо.

— А вообще, я думаю, что все это абсолютно неважно. Мы из тех, кто считает, что в мире не должно быть наций. Понимаешь? К тому же мы даже не следуем еврейским традициям. Твои прадеды расстались с тем узким мирком. Мой отец был последним мужчиной в семье, который был обрезан. Ты это‑то знаешь?

— Что это значит?

— Ну, они там, в синагогах, отрезали кусочек кожи, — она похлопала его по коленям и встала, — когда рождался мальчик.

Илья изменился в лице.

— Что? Что они режут?

— Ой, малыш, — Ба наконец‑то улыбнулась, смахнув со щеки слезу, — неважно. Если я тебе расскажу… ты только перестал плакать, так снова начнешь, поверь мне. Не сейчас. Все это варварство довольно глупо и печально.

— Вечно ты останавливаешься на самом интересном! Ну, пожалуйста, расскажи мне. Что они делают с кожей? — Он представлял себе кончик мочки уха (хотя это было бы заметно) или, скорее, кусочек на попе. Это было бы ужасно.

— Не будем об этом. Просто поверь мне. Не стоило мне называть это дело варварством. Я слышала, что у этого есть кое‑какие медицинские преимущества. Так говорят знающие люди.

К этому времени Илья совершенно запутался: его догадки остановились на коже попы. Но было ясно, что от Ба ничего не добьешься.

— Но мы все равно евреи. Зачем мы это скрываем?

— Нам нечего скрывать. У нас ничего нет общего с ними… с евреями, и в этом вся правда. Ничего! Теперь ты знаешь, почему я так хочу, чтобы ты учил старые русские стихи, чтобы ты говорил на том, что мы называем классическим русским языком с московским выговором по стилю и форме. Ты спрашиваешь, кто ты? Ты аристократ, дорогой мой, тип современного русского аристократа. Вот и все.

— Что за чушь?! Ты много раз говорила, что русской аристократии не осталось. Все, кто успел, — бежали, остальных — убили.

— Ты ничего тогда не понял. То были вырождающиеся землевладельцы, феодалы. Ты о них читал, с чего я тебе это буду рассказывать? У них не было никакого будущего, помнишь того, который выл в пьесе Чехова: «Мой уважаемый книжный шкаф!» Революция смыла их со всеми их сентиментальными вишневыми садами. Многие из них были хорошими людьми, но, увы, такова воля времени: они ушли — и ушли они навсегда. Как они ушли и почему… Это была трагедия, но не наша вина. Теперь это уже неважно.

Здесь и далее иллюстрации М. Кантора

Илья снова почувствовал фальшь. Ее голос стал театрально нравоучительным и потерял ту интимность, которой он обладал еще секунду назад. На этот раз Илья узнавал нотки из Достоевского — голос Елизаветы Прокофьевны Епанчиной, роль которой бабушка всегда мечтала сыграть. Она продолжала уже в образе:

— Евреи заняли места тех мертвых душ. Мы ведь из века в век только и делали, что учились и учились. К тому же мы вовремя стали интернационалистами, раньше других. Не все, конечно. Местечковые, они там так и застряли, в «избранности». Но те евреи, что переехали в города, заняли нишу, которая была оставлена русскими аристократами. Переженившись с бывшими крестьянами да заводскими, мы создали самый живой класс, который когда‑либо существовал на земле, — класс советской интеллигенции. Мы были чуть‑чуть лучше других подготовлены, чтобы занять эту нишу. Мы, кстати, были нужны Российской империи, чтобы она могла сохранить себя, только теперь с новыми идеалами. Мы — это такой новый клей, называемый интеллигенцией, но чтобы так назваться, нам надо было отказаться от еврейства. Теперь мы русские, современные русские. И мы несем в себе Россию как никто другой.

— Если это так… — сидя прямо, Илья принял позу зрителя. Он обычно принимал ее всякий раз, когда Ба входила в роль, — тогда почему почти все твои друзья стремятся в Израиль?

— Эти? Друзья? Да они так — знакомые, а не друзья. И к тому же большинство из них — друзья твоего отца. Ты же знаешь, это не мой тип людей. Сапожники с дипломами. Важно то, что мы, наша семья, не собираемся в Израиль. Б‑же упаси! Израиль — рай для местечковых евреев, сапожников и молочников. Они никогда не покидали своих местечек — мысленно уж точно не покидали, даже если бежали оттуда. И русскими они не пытались стать и не стали. Они там, в своем Израиле, я слышала, воссоздали такие же местечки, из каких уехали. У нас здесь, дома, другая роль. Гораздо более интересная. — Бабушка закусила губу. Это был признак того, что она сомневается в своих словах.

Илья указал пальцем на свою губу.

— А тем, кто поменял имена на русские, все равно напоминают про их большие носы и толстые губы.

— У тебя очень даже римский носик, патрицианский, я бы сказала. Мечта, а не носик! — Она нежно коснулась его лица, что только напомнило ему насмешки его одноклассников.

Он увернулся.

— О да, конечно! Но только не в те моменты, когда ты говоришь мне: «Не суй свой большой еврейский нос не в свое дело!» И еще — когда ты пересчитываешь в телевизоре еврейских актеров, музыкантов и героев войны. Ты никогда даже не пыталась скрыть свою гордость за них! И сколько раз ты меня таскала проведать дядю Наума? Каждые несколько месяцев, как на службу, ходить смотреть на этого родственника, слушать его скучнейшие байки про находчивых евреев. Неувязочка в твоей истории, Ба.

Ба теперь пристально смотрела на своего внука, изучала его губы и волосы, как будто она, к ее разочарованию, обнаружила что‑то новое в его лице.

— Что ты знаешь об антропологии? — сказала она, все еще в образе. То было ее самым эффективным оружием в споре — выбрать для ответа одну тему, отсеивая все остальные. Метод работал безотказно. — Русское дворянство тоже носило французские фамилии, — продолжала она. — Твоя фамилия немецкого или австрийского звучания, это даже лучше! Ты должен настаивать на том, что ты больше русский, чем кто‑либо еще, потому что это правда. Настаивать! Ты более русский, чем вся эта деревенская мордва!

— Тогда почему у тебя только минуту назад были слезы на лице?

У Ба не осталось терпения для серьезного разговора. Обычно в таких ситуациях, если ей не подворачивался простой ответ, она прибегала к басне или к анекдоту. Было очевидно, что, сидя неподвижно, она подбирала именно такую эффектную концовку разговора.

Илья ждал. Быстрого выхода бабушка не нашла. Подходящей басни не было. У Ильи появилась надежда услышать (хоть и в иносказательной форме) что‑то очень личное и правдивое и, возможно, понять источник ее необыкновенной внутренней силы.

Наконец она заговорила.

— За пару лет до революции мои родители отдали меня в обычную православную гимназию. В классе нас, евреев, было двое. Кроме меня там учился сын сахарозаводчика, миллионера Бродского. Каждое утро православный батюшка (кстати, пациент моего папы) начинал с Закона Божьего и молитвы. Но перед этим он всегда смотрел на меня и Давидика и уважительно так говорил: «Прежде чем мы начнем, наши дорогие Роза и Давид, пожалуйста, поступайте как хотите: можете погулять в коридоре, а можете остаться и послушать истинное слово Божье, не стесняйтесь сделать так, как вам угодно». Давид Бродский убегал, а я всегда оставалась. Когда в 1917 году произошла Октябрьская революция, семья Бродского уехала во Францию. А мой отец сказал, что мы остаемся, потому что мы русские. — Она замолчала и на секунду отвернулась от Ильи. — Ты знаешь, что он был слепой? Тогда он еще хорошо видел. Как он так? «Мы русские». Вот так и сказал. Никто в моей жизни никогда в этом не сомневался. Я, кстати, знала христианские псалмы лучше всех в нашем классе — жаль только, при коммунистах они больше не нужны. Но то, что пришло на смену старому режиму, поначалу казалось даже лучше! Я имею в виду тех самых коммунистов сразу после 1917 года. Никогда еще евреям, желающим ассимилироваться, не было так хорошо и свободно! Я и мои родные поверили в наступающий лучший мир. Мы поверили, что рождается новая нация или даже новый этнос — хорошо забытый старый! Помнишь легенду о Вавилоне? Мы давно были готовы стать им, мы верили в то, что коммунисты называют интернационализмом. Это правда, конечно, что мы потеряли после революции все наши материальные ценности, дома и прочее, но мы думали, что мы приобрели что‑то гораздо более важное.

— Но потом ты вышла замуж за еврея, и мама тоже, ведь папа — еврей.

— Да. Но не это нас объединяло. Семья твоего отца, хоть и бедняцкая до революции, в одном была очень похожа на нашу. Нас, таких разных, привлекло друг к другу то, что мы легко отказались от еврейских традиций, и то, что все поверили в единение с русскими, украинцами и всеми остальными.

— Но из этого ничего не вышло. Православные русские даже не женились ни на тебе, ни на маме.

— Это неправда. Я была замужем за русским до того, как я вышла замуж за твоего деда.

— И что из этого вышло?

— Ну, не получилось. Кто знает почему. Это ничего не значит. Посмотри вокруг! Мои друзья, твои друзья, все мы — самые настоящие русские!

— Да уж! И все‑таки мы от них отличаемся.

Бабушкино лицо окончательно скрылось за завесой холодной твердости. Она незаметно смахнула последнюю слезу. Воля вернулась на смену минутной слабости.

— Нет, ничем не отличаемся. Мы часть русского народа. Принадлежность к чему‑либо большему определяется совместным созиданием и желанием защитить общее. Это результат выбора, не то, что дано от рождения. А то что ж получается? Рожденные во вторник все принадлежат к особому вторникову народу? Нет уж, я так не хочу. Вот это все наше, построенное нами.

Пропали последние следы искренности. Для своего насмешливо‑пренебрежительного стиля она выбрала роль Грушеньки, рассказывающей Алеше притчу о грешнице с луковицей. Сегодня был день Достоевского. Разговор закончился.

Но тема принадлежности к чему‑то большему не только не оставляла Илью, но и преследовала и заполняла его сознание по мере взросления все больше и больше. И ничто не внесло большей сумятицы в его поиск, чем частые встречи с таинственным американским дядей Наумом, который, казалось, сам проявлял все возрастающую заинтересованность во взрослеющем Илье.

Дело в том, что само существование Наума пробивало значительную брешь в броне утверждений бабушки о ее семье. Наум был сводным братом ее отца Сергея (то есть Соломона). Значительно моложе Соломона‑Сергея и даже немного моложе, чем бабушка Ильи. Наум родился от второго брака отца Сергея с дочерью известного местного раввина. Бабушка говорила, что мать Сергея умерла через неделю после еврейского погрома. Она не смогла пережить убийство своего младшего ребенка. Наум встретил Октябрьскую революцию 1917 года малышом в небогатом местечке, а его племянница Роза тогда училась в привилегированной столичной гимназии. Отец Сергея и Наума умер вскоре после революции, а мать Наума снова вышла замуж. Роза никогда не видела своего сводного дяди.

Где‑то в начале 1920‑х Наум и его мать с новым мужем уехали из Советского Союза. Границы тогда были еще открыты. С того времени никто и ничего о них не слышал. Но однажды, в середине 1970‑х годов, Елену вызвали в райотдел КГБ.

Времена сталинских репрессий давно прошли. Она не слишком задумывалась о причине вызова. Молодой, дружелюбный и неопытный офицер спросил ее, знает ли она о существовании дяди Наума. Она честно поделилась тем, что могла вспомнить. Офицер сказал, что Наум — американский бизнесмен, что он в скором времени приедет в Советский Союз и что он попросил Красный Крест разыскать Розу Соломоновну, его сводную племянницу. И вот доблестные органы нашли Елену Сергеевну.

Угостив бабушку чаем с дорогими конфетами, офицер сообщил, что Наум не обычный турист, а важная фигура и что государство будет полагаться на ее патриотизм, что бы это ни значило. Подозревая, что КГБ пытается ее завербовать, она прервала офицера и театральным шепотом сообщила ему, что она разговаривает во сне, но в остальном была бы рада помочь. Бабушка была уверена, что этот гениальный способ уйти от чекистской вербовки был придуман ее мужем, дедом Ильи, в 1930‑х. И вот впервые представился случай проверить его эффективность. Но офицер громко рассмеялся и сказал, что, во‑первых, он ее не вербует, а во‑вторых, он слышал это много раз. Конечно, бабушка Ильи офицеру КГБ не поверила и решила, что старый трюк ее покойного мужа действительно сработал. «Будет он мне рассказывать. Какой хитрец! Испугался и выкручивается. “Во‑первых”, “во‑вторых” — говорила она позже. — Царствие небесное твоему дедушке!»

Офицер настаивал на том, что ему нужно нечто совершенно другое. Он пояснил, что Наум был поставщиком товаров и техники в Советский Союз, одним из очень немногих капиталистов, тем более из Америки, имеющих дела с СССР. А потому КГБ стремится исполнить каждое желание предприимчивого американца. Он объяснил, что они хотели бы, чтобы уважаемая Елена Сергеевна была с Наумом веселой и гостеприимной, а если при встрече ее дядюшка выскажет какое‑то пожелание («что‑то там увидеть, приобрести или кого‑либо повидать»), то она должна не стесняясь быстро с ними связаться. Они помогут.

— Мы будем недалеко, — сказал вежливый офицер бабушке.

Илье тогда было только семь или восемь лет, но он запомнил навсегда, как волновалась бабушка перед своим первым визитом в отель. Тогда же она объявила, что Илья пойдет с ней, и волнение передалось и ему тоже, потому как он никогда еще не видел иностранца. Югославы и восточные немцы, что вылезали из туристических автобусов, — не в счет.

В тот же день ни с того ни с сего Ба объявила, что она должна принести с собой на встречу настоящий русский пирог. Поваром она была посредственным. Набор из десяти блюд, которые она довела до завидного любому холостяку совершенства, неизменно включал в себя и вареное яйцо, и омлет, и поджаренные сосиски… Торты и пироги она никогда до этого не делала. Но она легко убедила себя, что только русский пирог будет подходящим подарком для туриста. Она обзвонила нескольких подруг (с одной они долго вспоминали, какие были торты у Елисеева). Заполучив рецепт пирога с капустой, бабушка забаррикадировалась на кухне. Той ночью в квартире никто не мог заснуть. Лязг посуды и грохот ящиков разносились с кухни по всему дому. Вдруг стало тихо. Когда Илья в пижаме на цыпочках решил проверить причину временного затишья, он обнаружил бабушку ругающейся на стоящее на подоконнике тесто. Несмотря на открытое окно, в кухне пахло табаком. Елена редко позволяла себе сигарету и еще реже сквернословила. Наблюдая такую перемену, Илья сделал вывод, что предстоящая встреча была особенно важна для нее, а следовательно, и для него.

С утра Илья надел белую рубашку и после некоторого раздумья нацепил маленький значок с молодым Лениным.

Ба неодобрительно посмотрела на Илью, но потом, еще раз окинув взглядом стоявший на столе пирог, махнула рукой:

— Пошли, пионер.

Когда они прибыли в гостиницу, то нашли Наума сидящим в зале для завтраков. Около его ноги стояла большая сумка. Подарки! Может быть, в этой сумке лежат настоящие Levi’s, начал мечтать Илья, и в этот момент бабушка крепко сжала его руку. Как было бы здорово, если бы в сумке лежали они — американские синие джинсы! Levi’s были вершиной моды и роскошью, доступной лишь немногим. Правда, Илье джинсы уже были обещаны родителями, но лишь на его десятилетие, не раньше.

Наум был одет в черный костюм и в кристально чистую белую рубашку. Очень толстый и низкорослый, он, казалось, был даже короче бабушки (а она была невысокой) и совсем не был похож на прадеда Сергея, смотрящего на Илью круглыми сутками с дюжины фотографий на стенах его комнаты.

На голове у Наума красовалась ермолка. Наконец‑то Илья увидел ее вживую. Ермолка крепко держалась на голове американского дядюшки, и Илье очень хотелось спросить родственника, как она держится и почему не падает. Пользуясь тем, что Наум редко вставал с кресла, Илья пристально рассматривал волосы американца в поисках секретной прищепки. Спрашивать ему показалось бестактным, он промолчал, но потом очень жалел: неразрешенная проблема еще долго не давала ему покоя. Одна деталь в облике дяди Наума была еще более забавной: из карманов его черного костюма торчал пучок длинных белых веревок. «Радиоантенны для прямой связи с Б‑гом», — сострила бабушка, когда Илья спросил ее позже о возможном предназначении странного пучка. Шутки шутками, но вечером они признались другу другу, что дядя Наум показался им обоим человеком с другой планеты.

Когда они подошли к его столу, бабушка наклонилась вперед, чтобы поцеловать своего сводного дядю, но тот отскочил, словно ошпаренный кипятком:

— Мы не настолько близкие родственники! Нельзя целоваться! Дотрагиваться нельзя! Ты же женщина! — завыл Наум, перепутывая от волнения русские слова. Еще никогда и никто в жизни не отказывал бабушке в поцелуе. Она была растеряна, обижена и потрясена до глубины души. Но Наум этого не заметил.

Пока Елена приходила в себя и искала правильную линию поведения, Наум обратил внимание на Илью, расспрашивая его об учебе. Илья плохо понимал родственника из‑за слов, которые он никогда раньше не слышал и которых, он был уверен, не было ни в русском, ни в английском языке. Будучи послушным учеником, Илья каждый раз спрашивал Наума, что такое менч, гешефт, нахес, шлемазл или шмендрик. Когда он задавал вопрос о значении очередного слова, бабушка закатывала к потолку глаза и всем своим видом извинялась перед Наумом за неграмотного внука. Одновременно, слегка потряхивая головой, она показывала Илье удивление: «Как можно не знать этих слов?» Когда же Наум разъяснял выражение, добавляя: «Так говорили в местечках», Илья заметил, что она тоже внимательно слушала, с трудом скрывая любопытство. Наум явно наслаждался неожиданной ролью учителя местечкового языка.

У него была странная привычка пересыпать свои длинные монологи примитивными шутками, историями и анекдотами. Их было так много, что Илья и бабушка едва могли следовать логике его повествований, а заканчивались они всегда какой‑нибудь очень простой моралью — обманывать плохо, много кушать нехорошо, воровать глупо и так далее. В истории всегда присутствовал остроумный, хитроватый раввин, который всех обводил вокруг пальца, даже самого Б‑га. Анекдот про находчивого раввина есть, как оказалось, на любой случай жизни. Илья, стараясь показаться образованным, заметил, что раввин напоминает ему Ходжу Насреддина. Дядя не знал, кто это такой, но — это было заметно — обиделся.

Они провели вместе почти два часа, и все это время, даже после того, как лед наконец растаял и беседа стала прерываться смехом, Илья не сводил глаз с сумки. В конце концов старик это заметил.

— Ах, подарки! Я же привез вам кучу сувениров!

Илья молитвенно закатил глаза вверх. Он в десятый раз за утро представил себе американские синие джинсы. Короткая мольба завершалась услышанными где‑то словами: «Господи Иисусе, помилуй!» В данных обстоятельствах, как посчитал Илья, такая мольба подходила больше всего.

Наум опустил руку в сумку.

— Вот оно! — провозгласил он торжественно и достал из сумки две вещи: книгу еврейских рассказов для детей, изданную на украинском языке, и мягкий стульчак для унитаза, инкрустированный вышитой на крышке Жар‑птицей. Увидев озадаченный взгляд своих родственников, Наум извинился, но только за книгу на украинском языке. В его синагоге, оправдывался он, большинство евреев было из Западной Украины.

— Такой себе я шмендрик! — Наум ударил себя по лбу. — Я не посмотрел внимательно, когда брал в книжном магазине. Буквы, слова похожие. Забыл, что украинский и русский — это не одно и то же. Вообще забыл, что украинский язык существует. Да и зачем этим антисемитам свой собственный язык? — Он одиноко засмеялся, повертел книгу несколько раз в руках и передал Илье. — Не мог же я с пустыми руками. Ну да разберешься! Украинский, если я правильно помню, это как бы русский, со смешными словами. А книга эта про историю евреев. Как говорил один раввин… — за этим последовала еще одна длинная байка.

Илья был, конечно, разочарован, но под пристальным взглядом Ба он вежливо поблагодарил Наума.

Настала очередь бабушки отвечать на сложные вопросы ее сводного дядюшки. Остались ли еще евреи в их родном местечке? Откуда ей знать? Она даже не знала, где географически находился этот самый штетл — так называл местечко Наум. Она ни разу там не бывала, а ее отец никогда о нем не рассказывал. Наум поинтересовался подготовкой к Песаху. Елена понятия не имела о приближающемся празднике и тем более не знала, что надо к нему готовить.

— Блинчики, — серьезно сказала она. — У нас всегда на праздники блинчики. Мы их едим с какао и сгущенкой. — Она скрыла, конечно, что блинчики для семьи печет набожная православная деревенская соседка, которую нанимают для этой цели несколько раз в год. У Елены не получаются тонкие блины.

Услышав про блины, Наум заметно погрустнел и почему‑то стал серьезным, но ничего не сказал.

От скуки Илья начал листать украинскую книгу от последней страницы к первой. Он так часто делал — привычка, всегда раздражавшая бабушку.

— Смотри, Розочка, он таки заинтересован в еврейской истории! Он даже листает странички правильно. Ты должна отдать его в ешиву! — прошептал ей снова довольный Наум.

Илья, испуганный предложением родственного иностранца, но не догадывающийся, что оно означает, немедленно закрыл книгу.

Когда они вышли наконец из гостиницы, бабушка Ильи не задумываясь выбросила книгу в первую попавшуюся мусорную корзину. Она внимательно осмотрела туалетное сиденье, даже понюхала пластиковый кулек, но потом отправила его в мусор вслед за книгой.

— У нас попы меньше… Что же они там едят?

Визиты Наума в Советский Союз стали обычным делом. Он прилетал на неделю каждые несколько месяцев. Офицер КГБ организовывал бабушкины визиты — звонил и говорил, где и в какое время быть, но сам никогда больше не вызывал бабушку к себе. По крайней мере, если они и встречались, то Илье она про это ничего не рассказывала. Однажды они прочитали в газете «Правда», что Наум — прогрессивный капиталист, друг СССР, который поставлял важные продукты для московской Олимпиады 1980 года. Бабушка стала относиться к встречам еще более ответственно, пироги становились все лучше и лучше, но она не собиралась вносить в готовку никакого разнообразия. Домашние переименовали капустный пирог в Пирог Вечного жида, а позже в Агасферожок. Так Илья впервые услышал рассказ об Агасфере и заодно еще несколько библейских легенд. Отец‑коммунист знал все эти легенды лучше, чем Елена.

На каждой встрече Наум повторял одни и те же шутки и байки, подолгу расспрашивая о том, как развивается еврейское самосознание Ильи, и отправлял их домой с подарками, которые Ба сразу же выбрасывала за углом гостиницы. Джинсы он так и не привез. Елена взяла себе за правило посылать в гостиницу в тот же день благодарственную открытку с видом Москвы.

За несколько месяцев до призыва Ильи в армию Наум впервые со дня их знакомства сам позвонил Елене из своей гостиницы. К тому времени Москва уже была полна иностранцев, а КГБ не волновали встречи граждан с иностранными родственниками. Говорят, что у госбезопасности появились более важные задачи. Но на этот раз бабушка ответила Науму, что она себя неважно чувствует и не сможет прийти повидать его. Потом она объяснила Илье, что встречи с Наумом не приносят никому никакого удовольствия и невыносимо скучны. Странное признание после почти десяти лет встреч. Наум тоже не расстроился, но пообещал оставить несколько новых книг для Ильи в приемной гостиницы, однако тот так и не нашел времени зайти за ними.

Тем не менее Илья знал, что бабушка поблагодарила Наума и от его имени в длинном письме, отправленном обычной советской почтой в США в день призыва Ильи в армию. Она опустила письмо в почтовый ящик по дороге в комиссариат. Что было в письме, Илья не знал, а времени спросить у бабушки в то утро, полное забот, уже не было. Мог ли Наум догадываться, что происходит сейчас с Ильей? Что бы он сделал, если бы знал всю правду? Мысль о том, что можно как‑то использовать образ старого и толстого американского дядюшки для защиты от своих мучителей, показалась Илье смешной. Но что, если в намеках Гюнтера и Добыло была доля правды?