ИЕРУСАЛИМ – КОВЧЕГ СПАСЕНИЯ

^{ЭФРАИМ БАУХ}

^{ИЕРУСАЛИМ – КОВЧЕГ СПАСЕНИЯ}

^{Восемьдесят первый год. В Израиль приезжают Анатолий Рыбаков, Чингиз Айтматов, грузинские писатели, Андрей Вознесенский.}

^{Вздремнувший который раз салонный зритель, проснувшись, удивляется:}

^{«Чего они сюда все едут?»}

^{«Помнишь, – говорят ему – русско-французское выражение – «Что поделать, се-ля-ви», которое арабы произносят – Что поделать, Тель-Авив?»}

^«Ну?»

^{«Так вот! Теперь, это – «Что поделать – Иерусалим».}

^{Строки песни были написаны мной еще там, в Совдепии. Только в предощущении первой с ним встречи так чувствуешь силу его тяги.}

^{По дороге на Ерушалаим}

^{В ночь луна стоит над Аялоном.}

^{Эти земли стали нашим лоном -}  

^{Все дороги — на Ерушалаим.}

^{И деревья здесь всего упорней}

^{Ввысь ползут вечнозеленым всходом.}

^{Мы живем и будем жить, пуская корни}

^{На земле, текущей молоком и медом...}

^{Иерусалим – исповедальня, ковчег спасения. К нему – дороги, тропы, перевалы, проходы. От рек вавилонских, от Рима, от Москвы – после   семидесяти лет безвременья – через облачные потоки и сухие вади, звонкую сушь, мертвую тишину и миллионный гул голосов. Тяга живущих, тонущих, гибнущих, не рожденных, ищущих истину – к нему.  Набегом, прилетом, наплывом, надрывом – на щепке памяти, обломке безверия, соломинке дыхания.}

^{Анатолий Рыбаков сидит в своем номере гостиницы "Мишкенот шаананим" – "Жилище легкомысленных".  В окнах – слева башня Давида, справа – изгиб дороги, идущей с горы Сион, над долиной Геенны огненной. Рыбаков листает «Дети Арбата» в переводе на иврит, удивляется, насколько книга толще оригинала на русском, ведь в иврите гласных нет, должно быть компактней. Объясняю: почти треть перевода – комментарии, только одних аббревиатур, НКВД-ОГПУ-БУР-МУР, чур меня, только объяснить израильтянину разницу между ЦК и ЧК, разницу в маленькую черточку сверху, над буквой "ц" – "цади". В окнах – высокий пасхальный свет Иерусалима. Апрель 1989.}

^{Через 71 год Рыбаков опять на пасхальном «седере». Тогда, ребенком, у деда, он спрашивал: «Ма ништана». Вот и жизнь позади, а вопрос все тот же: что изменилось. Рыбаков не перестает повторять: «Я счастлив, что на старости лет мне довелось увидеть мой народ на своей земле», и никто не принимает эту фразу выспренной или экзальтированной.}

^{После бурных событий последних месяцев вопросы, задаваемые Рыбакову на вечерах всего год назад, кажутся устаревшими, поблекшими, словно бы задавались в прошлом веке. Но вечен изгиб дороги с горы Сион в окне — над долиной Гиеном, над долиной Геенны огненной. И она впрямую и навечно связана с иной Геенной, только разгорающейся на страницах романа «Дети Арбата» началом эпохи, вспыхивающей пожаром. Но уже бродит по апрелям тридцатых годов поколение поджигателей: они, как полчища грызунов, насекомых, шакалов, внезапно и чудовищно размножающихся во времена великого мора, пожара; ставшего привычным уничтожения людей; дыхания, обернувшегося страхом, и мысли, угрожающей гибелью. Им, отпрыскам Геенны, даже не дано понять, что кремация их начинается в тот миг, когда они приступают к своим профессиональным обязанностям — во имя, конечно же, светлого будущего.}

^{Геенна тридцатых. Невидимый и невиданный пожар охватил людской материал. Поджигатели, прячущиеся днем, выходят на работу ночью. Топочут сапоги по лестницам, все ждут «гостей» по своим клетям или клеткам. Затаились.}

^{Где-то рядом горит, выволакивают, выносят, выводят, слышен сдавленный плач детей. Поджигатели под масками пожарников дело свое знают, переговариваются коротко и отрывисто. Еще одна утроба сгорает в мертвом пространстве соседских замочных скважин, слабое бледное пламя чьей-то жизни мечется по лестничной клетке, железная дверь пожарной машины гасит его, как затаптывают окурок. Главный поджигатель курит только трубку, добродушно попыхивая в усы, но трубка сама кажется отдушиной Геенны.}

^{Рыбаков пытается описать этот Ад таким, каким он был. И ощущается он еще более страшным, чем его образ, созданный сапожниками от демонологии, подбившими к его сапогам каблуки адской величины. Сапожное дело отца — пробивать кожу гвоздями, – становится     жизненным кредо сына.}

^{Высокий пасхальный свет апреля — месяца Нисан — над долиной Геенны огненной. На телевизионном экране – снятые московским оператором для программы «Взгляд», гиблые ущелья ГУЛАГа, урановый рудник, осыпающаяся от ветхости вышка, рельс, повисший в этой ирреальности. Бывший зэк, оставшийся в живых, жестом хозяина мертвых полей ударяет в рельс, приглашает...}

^{Вспоминаю фрагмент, написанный мной еще в начале семидесятых, там, в России:}

^{«...Переселяли, выкорчевывали, гноили, гнали миллионные цепи рабов, – если  вплотную – грудь  к спине — диаметр Земли будет тесен, шар земной — и арка и колонна... А что оставили? Какое творение? Какие обломки? Сибирь, оплетенную ржавчиной колючей проволоки. Циклопические скопления пустых, до времени Страшного суда – бараков. Железнодорожные ветки, ведущие в никуда. Поскрипывающие в бессмысленной высоте полусгнившие караульные вышки. Оглохшие от безжизненности, уродливо-приземистые бараки, ряды пустых нар, заплесневелые матрацы, аккуратно застеленные отсыревшие одеяла. (Наткнулись на все это в Карелии, на туристской тропе). Обитель призраков? Бежали они отсюда? Или ожидают лишь их прибытия? Обломки мира, который в прошлом? Или брезжит в будущем? Непременные атрибуты страшных человеческих снов? Горят леса, падает снег, леденеет Время валунами, текут десятилетия, а бараки бугрятся в горбатом беспамятстве, а рельсы все ведут... в никуда... в никуда... в никуда... Седьмое чудо... Тьмы».}

^{МЕЖДУ МАСЛИЧНОЙ, СИОНСКОЙ И ХРАМОВОЙ}

^{Между этими иерусалимскими вершинами — как между полюсами крайней предсмертной тоски, жестокости и Божьего милосердия.}

^{Вряд ли есть в мире место, где столь географически, графически, мистически смешивались, срезая друг друга, пласты историй. Персов, Мидян, Ассирийцев, Греции, Рима, иудаизма, христианства, ислама. Литература двадцатого века, нащупывающая свою сущность в высоком и напряженном смешении пластов прозы Джеймса Джойса, Марселя Пруста, Роберта Музиля, Михаила Булгакова, ощущает себя здесь, как в своей вотчине. Это высокое напряжение времени влечет к себе любого крупного прозаика и поэта, как рыбу втягивает в мощные изгибы течение вод. Между тем иерусалимское солнце все четче заостряет тени. Июнь в разгаре. Мир вместе с французами празднует юбилей Французской революции.  Госпожа Тэтчер обидела Миттерана, сказав примерно следующее: «Что это за такой великий праздник и радость — Французская революция? Пролили реки безвинной крови? Во всем нужно чувство меры...»}

^{Брошенная в свое время Галичем строка в песне о Пастернаке — «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руки» — стала девизом времени.}

^{Полифоничность является единственной реальной мерой этого времени падения идолов, сумерек богов и восстановления справедливости.}

^{Написав два романа – И «Дольше века длится день» (строка Бориса Пастернака) и «Плаха», Чингиз Айтматов должен был приехать в Иерусалим.  Корни этих романов растут из той же полифоничности, смешения пластов пространств (маленький полустанок и космические бездны в первом романе; животная и в то же время очищающая мощь природы, зло, наркотизирующее высокий и эмоциональный мир Иерусалима в булгаковской трактовке — во втором).}

^{Израильская пресса, суетливая в той же степени, что и все прессы мира, изо дня в день повышает его регалии: в первый день — депутат Верховного Совета, во второй — член Президиума, в третий — советник Горбачева, в четвертый — друг Михаила Сергеича. Айтматов хмурится, подчеркивает на всех встречах: я приехал как писатель.}

^{Здесь, на Сионской горе, хранящей молчание вечности, мгновенно и впрямую устанавливается связь с теми внезапными прорывами прозы, теми фрагментами, которые мощью своей захватывали врасплох и влекли за собой самого автора — бег волков и сайгаков по бескрайней степи, бег жизни и смерти, многомиллионный топот, пронизывающий «Плаху». Иерусалим Пилата и Иошуа, четырех Евангелий, бесчисленных романов, булгаковский – «Мастера и Маргариту», и  вот — айтматовский, – все  они сместились пластами вокруг горы Сионской и далее – Храмовой, налезая друг на друга, «как сплавляют по реке плоты» (Пастернак). И наконец Иисус новоявленный Айтматова - Авдий, пытающийся наставить на путь истинный торговцев наркотиками и распятый ими.}

^{Новый роман Айтматова тоже тянется сюда корнями – «Богоматерь в снегах».}

^{Здесь, на Сионской горе, касается тебя неизведанное ранее чувство: высокое знание равносильно творчеству.}

^{От ступеней Сионского собора в Тбилиси три грузинских поэта – к горе Сион в Иерусалиме. Прямо из аэропорта – в  Крестовый монастырь, в Крестовую долину (у Кнессет а) – зажечь  свечи паломников на могиле Шота Руставели, похороненного в этом монастыре. Незаживающая рана апрельской резни в Тбилиси. "Мы, паломники, зажигаем свечи в память безвинно погибших". Три поэта — Мухран Мачавариани, Энвер Нижерадзе, Ушанги Риджинашвили. Мухран — председатель Союза писателей Грузии, не назначенный, а впервые избранный. Мы сидим на веранде дома в Галилейских горах, в друзском селе Мрар, на веранде дома известного друзского поэта, пишущего и на иврите, Наима Арайди. Ландшафт Галилеи, с падением в сторону озера Киннерет и потрясающим разворотом пространств, напоминает Грузию.}

^{«Мухран – председатель Союза писателей, – говорит Энвер, – в сегодняшней Грузии это – наместник Бога, а первый секретарь -   чиновник». «Вы даже себе не можете представить, как вы счастливы, – говорят они наперебой, – вы свободны и независимы. Здесь нет запаха рабства». «Даже я не мог себе представить, – говорю, – что грузины могут завидовать евреям.}

^{На горе, под Капернаумом, в церкви Нагорной проповеди, гости замирают. Слепые паломники из Германии так негромко, печально и просветленно поют псалмы. Тихое солнце клонится к закату над Галилейским морем – озером Кинерет. Это не забывается, — молчат гости.}

^{Мерцаньем звезд далеких безразлично}

^{Был поворот дороги озарен.}

^{Дорога шла вокруг горы Масличной,}

^{Внизу под нею протекал Кедрон...}

 ^{Андрей Вознесенский читает эти строки Пастернака в такси, по дороге на Иерусалим. В считанные часы предстоит бегом охватить весь круг мировой Истории — хотя бы церковь Гроба Господня, могилу царя Давида, комнату Тайной вечери и, главное, Гефсиманский сад, а время уже четвертый час после полудня.}

^{Здесь, на этом пятачке (подобно тому, как озеро Коцит было дном Преисподней Данте), являющемся дном Истории, только острейшие мгновения судьбы каждого обозначают его жизнь.}

^{Всего, может быть, несколько событий выстраивают Кедронскую долину в жизни Андрея — далекий миг, шестой класс, звонок в доме, удивленный голос отца: "Тебя Пастернак к телефону", и затем все дни как одно чудо, годы счастья ребяческой любви к великому поэту, издания, книги, смерть Пастернака и — следующий миг, 1963, "день Суда", встреча интеллигенции с Хрущевым в Кремле, Вознесенский, в простом свитерке среди хрустящей нейлонами и несгибаемыми официальными костюмами толпы, стоит на трибуне. вдруг из-за спины рык: «Господин Вознесенский!» Поэт просит не мешать. А из-за спины: «Господин Вознесенский, вон, из нашей страны!»}

^{«Я понял, за моей спиной происходит что-то страшное. Повернул голову: в нескольких метрах от меня — лицо Хрущева, залитое потом, зрачки закатились как в истерическом припадке. Глава российской державы вскочил на ноги и поднял кулаки над головой... Запах пота был до того резок... Я понял: «Это мой конец».}

^{Идут годы. Кедронская долина жизни петляет по миру, пока не упирается, как в свое продолжение, в «Ров», под Симферополем, где было расстреляно 12 тысяч, в большинстве, евреев. «Расстреливали их из пулемета. Это был декабрь, – рассказывает водитель такси, – они  были в галошах. Несколько тысяч галош — на обочине шоссе. Все проходили мимо небольшого столика, клали на него свои паспорта. Затем вся степь была усеяна разбросанными ветром паспортами. Земля дышала...»}

^{Внезапно Вознесенский видит яму, еще одну, груды костей, черепа, почерневшие от времени, расколотые. Водитель объясняет: бандюги вытаскивают золотые зубы плоскогубцами. Так простая проза переходит в начало поэмы «Ров». Все книги, все произведения Вознесенского, подобно ручьям, впадают в эту книгу «Ров».}

^{Куда ведешь ты, ров?}

 ^{«В первый день зал суда над грабителями мертвых был полон: все хотели получить информацию. На второй день зал суда был пуст: все побежали в поле, использовать информацию, полученную в суде...»}

^{Пока добираемся до Гефсиманского сада, сумерки опускаются над Иерусалимом. В какой-то миг замираем среди масличных деревьев. Резкий порыв ветра в этот удивительный час Иерусалима между днем и ночью доносит как бы в единой горсти звон колоколов с горы Сион, плач муэдзина из долины Геенны.}

^{Поездка на эту землю стоила этого мига.}

^{В быстро сгущающихся сумерках мы ищем тропу к церкви "Доминус флебит" («Бог плачет») и все натыкаемся то на стену, поверху утыканную обломками стекла, то на обрыв. Пастернак, в отличие отца своего – выдающегося художника, иллюстрировавшего романы Льва Толстого, в Иерусалиме не был. Откуда у великих поэтов это визионерское виденье!..}

^{Лужайка обрывалась с половины.}

^{За нею начинался Млечный путь.}

^{Седые серебристые маслины}

^{Пытались вдаль по воздуху шагнуть.}

^{В конце был чей-то сад, надел земельный...}

^{(Стихотворение "Гефсиманский сад", из романа "Доктор Живаго").}

^{У края надела валяются знаки времени — мятые ведра, шина от автомобиля, железная рухлядь. Утром улетать. Придется на следующий раз оставить посещение места, где Иисус молился – «Пронеси меня, чаша сия».}

^{Он отказался от противоборства,}

^{Как от вещей, полученных взаймы,}

^{От всемогущества и чудотворства,}

^{И был теперь, как смертные, как мы.}

^{И еще будет день, и еще ночь, и в два часа ночи внезапный звонок Андрея: полет перенесли на сутки, едем еще раз в «сад», и опять день, и гонка, и все ворота монастырей на Масличной горе закрыты, стучимся во все, и голос монашки, русский из начала века, и просьба: «Я русский поэт, Андрей Вознесенский, через пару часов улетаю». И высокая отрешенность от мира сего монашки, отворяющей ворота.}

^{Церковь Марии Магдалины, бег вокруг нее, по ступеням, верандам, между могил, под высоким солнцем иерусалимского полдня.}

^{И затем будет Рим, и Москва, и Нью-Йорк, и опять Москва, но ночь человеческая навек замирает далью с Масличной горы. И опять Пастернак:}

^{Ночная даль теперь казалась краем}

^{Уничтоженья и небытия.}

^{Простор вселенной был необитаем,}

^{И только сад был местом для житья.}

^{Стоило высокому беззащитно-певучему голосу Беллы Ахмадулиной зазвучать на поэтическом вечере в Тель-Авиве, в ночь 24 февраля, как замкнулся целый круг жизни. И в нем мерцал за окнами дальний Тверской бульвар, мертво перебирающим листья, как ворон, ворошащий крыльями на одной из веток. То был тот же Тверской, в воздухе которого растворены фрески Шагала, затертые в свое время на стенах Еврейского театра все  теми же нелюдьми – кожевенными, в оспинку, бородавчатыми, шишкастыми от съедающей и съевшей их болезни — все оскудоумить. Летающие мужчины и женщины, печально белые коровы и козы будоражат и по сей день покой ушедших на покой мастеров заплечных дел. Откуда им было знать, этим прилежным, как чиновники, головорезам, что лимонно-желчная, полынная тоска иудейства отравит их сны, скосит их животное существование инсультами, опухолями, белой горячкой, параноидальным бредом.}

^{Видение Иерусалима с галлюцинирующей силой встает перед Булгаковым на Тверском бульваре.}

^{Теперь же дальний Тверской встает видением в Иерусалиме, встает, как «Четвертая проза» Осипа Мандельштама – как четвертое измерение, как призрак стен древнего Иерусалима, стертых с земли плугами императора Адриана, как обугленные обрывки рукописи, черновики к дням Страшного Суда: «Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе и в особенности в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь. Моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей, бунтует против вороватой цыганщины писательского племени». Так появляется на Тверском Осип Мандельштам:}

^{Так вот кому лететь и петь,}

^{И слова пламенная ковкость,}

^{Чтоб прирожденную неловкость}

^{Врожденным ритмом одолеть...}  

^{Тяжко было бы в полете преодолеть с Дальнего Востока беспамятные заледеневшие российские пространства, если бы не гениальные предначертания Шагала, когда жажда восстановления справедливости, любви и долга становится новым законом тяготения пространства.}

^{В том времени, где и злодей —}

^{Лишь заурядный житель улиц,}

^{Как грозно хрупок иудей,}

^{В ком свет и музыка проснулись...}

^{Голос Беллы Ахмадулиной — недалеко от башни Давида и горы Сион. Так Осип Мандельштам появляется в Иерусалиме.}

^{Знал и сказал, что будет знак}

 ^{И век падет ему на плечи.}

^{Что может он? Он нищ и наг}

^{Пред чудом им свершенной речи.}

^{Тени великих и дорогих имен поселяются на всхолмиях Иерусалима, где, как известно, будет вершиться Последний Суд: невысокий Мандельштам, величественная Ахматова, быстрая, по-юношески решительная Цветаева. Их памятью тяжки плечи Ахмадулиной. Жестокий мир нашей юности, смягчаясь, смещается в ее сторону, ей же меняться не надо.}

^{Гортань, затеявшая речь}

^{Неслыханную, — так открыта.}

 ^{Довольно, чтоб ее пресечь,}

^{И меньшего усердья быта.}

^{Ему особенный почет,}

^{Двоякое злорадство неба:}

^{Певец, снабженный кляпом в рот,}

^{И лакомка, лишенный хлеба...}

^{Печально и свободно звучат эти слова в молчаливо замершем зале. А впервые я слышал их в зале на Тверском, в семьдесят первом году.}

^{И поэт Александр Межиров, который вел вечер, сказал: «Поблагодарим Беллу за урок мужества».}

^{В оцепенелой и небезопасной хмурости тех лет одна строка взрывалась как набат:}

^{Как грозно хрупок иудей,}

^{В ком свет и музыка проснулись…}