17,095 просмотров всего, 16 просмотров сегодня
Разве мог он представить в те адовы дни, что пройдут годы — и как раз на месте сожжённого гитлеровцами родительского дома и других соседских домов построят здание Белорусского художественного музея, и будут там его картины…
[Дебют]Перед его «Мадонной» люди молятся…
В Нью-Йорке скончался гениальный художник, бывший ленинградец Марк Клионский
ТЕЛЕФОННЫЙ звонок из Нью-Йорка ошеломил: «Вчера умер Марк Клионский». Потом весь день не мог я найти себе места. Снова и снова перелистывал подаренные Марком альбомы с репродукциями его картин, офортов. В памяти всплывало многое. Как, например, весной 1991-го, когда мы наконец-то на берегу Гудзона встретились и я ему признался в стихах, что все прошедшие годы помнил «ваш дом и вашу мастерскую у Володарского моста…», Марк прослезился.
* * *
ДА, часто бывал в той мастерской, где, казалось, всё пространство заполняли г л а з а: и глаза художника, словно вобравшие в себя самую боль Земли; и глаза — на его листах, на его холстах, большие и грустные, потому что перед этими глазами тянулась колючая проволока…
Марк Клионский. Таким я его встретил в Нью-Йорке…
Разве мог он представить в те адовы дни, что пройдут годы — и как раз на месте сожжённого гитлеровцами родительского дома и других соседских домов построят здание Белорусского художественного музея, и будут там его картины…
Один из подаренных мне альбомов
На стене его мастерской я прочел:
«Тот, кто не помнит прошлого, осуждён пережить его вновь»
Марк Клионский. Гонимый народ
Он и художником-то стал именно потому, что тогда, в сорок первом, в такие глаза насмотрелся вдоволь — когда брели с сестрёнкой в толпе столь же обездоленных из Минска, и распластывались на пыльной дороге, по которой скользили тени фашистских самолетов, и еще тесней прижимались друг к другу… И стало еще понятнее, почему он создал пронзительную серию офортов под названием:
«Чтобы люди не забыли»…
Марк Клионский. Колыбельная
Марк Клионский. Еврейский мальчик. Одиночество
Теперь, когда празднуется День Независимости Израиля, демонстранты носят по улицам американских, европейских и израильских городов сильно увеличенные репродукции с этих офортов — в память о Катастрофе.
Демонстрация на 5-й Авеню. Нью-Йорк
И конкурс на сооружение скульптурного комплекса о Холокосте когда-то тоже выиграл… живописец Клионский).
Он работал исступлённо, но чиновников от искусства это только раздражало. Его картины в л а с т ь откровенно игнорировала.
И тогда художник сделал выбор…
* * *
ПОЧЕМУ, как он сам объясняет, решил «свалить»? По двум причинам. Во-первых, став художником, вынужден был вступить на тот путь, по которому шло всё советское искусство, — путь без поиска, без всякого намёка на какой-то эксперимент. С тоскою ощущал себя как бы трубой в огромном оркестре, а ведь ему хотелось петь с в о и п е с н и, выражать себя и только себя! Вот и отправился в страну, где смог начать новый путь — к с а м о м у с е б е… Ну и вторая причина — обыкновенный, рядовой, так сказать, антисемитизм: не мог вечно чувствовать себя человеком второго сорта; не мог смириться с тем, что какая-то посредственность — только потому, что с «пятым пунктом» там всё в порядке, — имеет право, по своему положению в обществе, всегда быть выше его. Противно…
Кстати, выставки его картин во многих уголках Земли уже имели шумный успех, но самого Клионского никуда не выпускали и выставляться в родном отечестве не позволяли. Например, еще в 1961 приехал из Лондона мистер Эстрик, увидел работы Клионского и попросил, чтобы двадцать шесть из них ему позволили показать на Западе. Получив разрешение, первым делом в Лондоне, в «Гросвенор галери», организовал совместную выставку «двух Марков» — Клионского и Шагала… Затем — Париж, Нью-Йорк, Африка, Австралия, Новая Зеландия, Цейлон… В Риме эту экспозицию торжественно открывал сам тогдашний глава Верховного Совета СССР Подгорный, но присутствовать на торжестве автору опять-таки не полагалось… «Портрет папы Иннокентия X», гениально написанный Веласкесом, Марк с черно-белой фотографии копировал раз двадцать, мечтал увидеть оригинал — там, в Риме, в галерее «Дориа-Памфили», но в Италию его не выпускали. Правда, однажды Союз художников наконец дал разрешение на двухмесячную поездку, однако тут же нашлись бдительные люди из известного дома на Литейном, которые сказали: «Нельзя. В Италии — красивые женщины». Марк возражал: «Мне это не опасно, потому что у меня самого красивая жена, которую очень люблю, и дочек нежно люблю тоже…» Увы, не убедил… И в Испанию, якобы по той же причине, не выпустили тоже…
Однако после всех мытарств, после постоянного общения с «опекуном» из КГБ от родной земли отрывал себя с болью, с кровью… А тут еще таможенники устроили издевательство: за каждую картину, которую хотел взять с собой, потребовали дикую сумму, даже — за его детские рисунки. Спасибо людям: дали взаймы. Но на всё денег, конечно, не хватило. Пришлось многие холсты самому резать ножом и куски раздавать приятелям, на память…
* * *
ПЕРВЫМ ощущением от Вены было: «С в о б о д е н! Никому, кроме семьи, ничем не обязан! Ни от кого не завишу!» И главное: теперь как художник СВОБОДЕН ВЫРАЖАТЬ СОБСТВЕННУЮ БОЛЬ… Вскоре, уже в Риме, получил заказ на портрет папы Павла VI — так оказался в Ватикане. Особенно вспоминает одну ночь в Венеции. Марк пришел на площадь Святого Марка, где играли оркестры, где танцевали люди, куда долетали песни гондольеров. Он лёг на теплые плиты перед Палаццо Дожей, и слушал эту музыку, и смотрел в небо, полное звезд, и обливался слезами от счастья…
Ну а в Нью-Йорке, у трапа, его ждали… телерепортеры. Это ошеломило: ведь не привык считать себя знаменитым. Уже назавтра его останавливали на улице, звонили, скоро появились первые заказы. Даже один из Ротшильдов как-то пожаловал…
Поселились сначала в Квинсе, и там, в крохотной студии, написал около шестидесяти картин для первой выставки на Мэдисон-авеню. Он понимал, что в этом Новом Свете должен найти с в о е место — честное, достойное. Поэтому вкалывал как вол. За всю свою жизнь в СССР не сделал и десятой части того, что за первые десять лет в Штатах…
Ну, например, серия, выполненная как бы в сюрреалистической манере, которую, впрочем, кое-кто из критиков называет «неореализмом», — это для Марка было невероятно интересным: как полёт во что-то, совсем не- известное. Открывала эту серию картина «Исход»: она — и о трагизме исхода евреев из России; и о собственной боли, с которой покидал родину; и о том, что земля отцов дорога художнику — без всякой политики, без всякого национализма, еврейского, русского, а просто тем, что она — р о д н а я…
О той, первой его здесь выставке, «Нью-Йорк таймс» писала: «Это — совмещение русской и американской культур…»
А потом начал опять приходить к тому, с чем уехал из России: именно в родной, реалистической манере сделал около пятидесяти картин об американской жизни — по сути, это смесь русского жанра с американской почвой…
А затем ему показалось, что на родине ожидается что-то интересное, новое, и написал большой холст, своеобразный триптих: «Россия беременна». Чувствовал: там что-то должно родиться! И действительно: началась Перестройка. Эта картина положила начало новой, «российской» серии… Как-то приютил у себя на неделю одну русскую бабку. Развернула она хлебушек, «бородинский». Поели. Остался кусочек, она его — снова бережно в тряпочку. Художника это жутко тронуло. Несколько дней потом писал ее портрет — и получилась картина, тоже триптих: «Мы — не рабы».
Марк Клионский. Рабы не мы!
Следующие холсты этой серии (например — «Кому повем печаль свою?») выполнены уже в несколько иной, более усложненной форме. Пояснил:
— Мне кажется, таким образом можно более остро выразить мою идею. Очень хочу показать американцам мою Россию, сердце по которой болит днем и ночью…
В «Галерее Арманда Хаммера», на 57-й стрит, среди работ Клионского много великолепных портретов. Портретист, известнейший не только в Штатах, он, например, при мне получил письмо от президента Мексики — с просьбой запечатлеть свою персону. Конечно, среди «моделей» — люди, в первую очередь, знаменитые и богатые. Но часто, для себя, Клионский писал не богатых, а и н т е р е с н ы х. К примеру, Гаррисон Солсбери — один из самых мудрых знатоков искусства в мире (кстати, он приходил к Марку еще в ленинградскую мастерскую); или его коллега Джон Рассел; или — митрополит Ириней, первоиерарх Православной Церкви в Америке; или — философ Эли Визель; или — Виктор Хаммер, брат Арманда, владелец картинной галереи…
Между прочим, портрет миллионера Арманда Хаммера писал не по своей инициативе, а по его просьбе и, если приглядеться, вовсе ему не польстил: сделал его типичным Шейлоком… Вообще богачей не очень щадил. Не мог изображать сладкие лица. Писал, что чувствовал…
Однажды узнал о человеке который во время войны выкупал узников из Освенцима: за 250 миллионов долларов спас тысячи жизней! Его имя — Вильям Розенволд. Написал ему: «Мечтаю сделать Ваш портрет». Ответ, переданный через адвоката, состоял из нескольких условий. Главное: «Согласен позировать только два раза по двадцать минут». Так, всего за сорок минут, был написан маслом большой портрет хорошего человека…
А Голда Меир уделила художнику полтора часа.
Марк Клионский. Голда Меир
Клионскому было важно показать на холсте не только премьер-министра, но и усталую, много пережившую, заботливую мать многострадального народа. Во время сеанса привел ей фразу из Библии: «Если не я — себе, то кто — мне? Если не сейчас, то — когда?» Она улыбнулась:
— К этому можно еще добавить: «Если я — только для себя, то — кто я?»
* * *
У НЕГО — выставки были по всему миру. О нем сняты фильмы… В одном из его каталогов меня потрясла картина «В руках Бога»: Мадонна с младенцем в лучах небесного сияния полыхнула, словно солнце… В горле ощутил комок… Поведал об этом Марку и услышал:
— Когда-то в Риме, в Соборе Святого Петра, увидел, как перед «Пиетой» Микеланджело люди на коленях молятся. Понял, что это для художника — самая большая честь… И вот теперь в прославленной «Галерее Богородиц» знаменитого Кристального Собора в Лос-Анджелесе люди так же, на коленях, молятся перед этой моей картиной, на которой — Ирочка с внуком… Конечно, это — счастье…
Марк Клионский. В руках Бога
Считает, что Ирочку дал ему Бог. Пришел однажды на Моховую, в Театральный институт, и увидел там ее — дивную, неземную… Сказал: «Хочу писать ваш портрет»… Потом бродили по городу — это была их первая белая ночь… Она стала его женой, его Музой. И дочери — Наденька, Леночка — тоже его музы: все они — в его картинах. Сейчас Надя — художница, а Лена — известный музыкант, пианистка, гастролирует по всему миру, выступала и на невском берегу, в Большом зале Филармонии…
* * *
ОКАЗАВШИСЬ в Нью-Йорке, позвонил ему, и Марк встретил гостя из Питера на Бродвее, в своей пятисотметровой квартире. Потом, после долгих разговоров, уже ночью, он вёз меня на своей «Ауди» по Манхэттену и при этом задушевно пел: «По бугоркам, по тихим косогорам плывёт, качаясь, круглая луна…» И вдруг — грустно:
— Тут есть одно местечко… Когда едешь по Парк-авеню, то попадаешь на один мостик, который очень напоминает тот, что в Питере, через Лебяжью канавку. Всегда жду, что вот сейчас машина спустится с мостика — и тряхонёт, и словно вспорхнёшь — как там, на набережной Невы. Но, увы, такое не происходит никогда…
* * *
БЫЛА слякотная питерская зима самого начала 70-х. Клионский лежал с температурой. Вдруг кто-то пришел в гости и в разговоре между прочим сказал, что Паша Луспекаев, замечательный артист БДТ, погибает: с ногами — беда, гангрена. «Есть, говорят, одно лекарство, в Голландии, вот его название, но как достать?» — развел руками гость. Марк молча встал, оделся, взял все деньги, что были дома, и поехал в аэропорт.
В Москве разыскал представительство голландской авиакомпании — КЛМ, обратился к господину Бултхаузу: «Друг умирает. Очень нужно вот это лекарство». — «Какой валютой будете платить?» — «У меня в международном банке есть счет за выставку в Лондоне. Переведу». — «Хорошо. Сейчас свяжусь с Гаагой. Зайдите часа через три…»
Поехал в банк, а там: «Нет, выдать доллары не можем».
Отправился в Министерство культуры. Прорвался в кабинет Фурцевой. Рассказал о Паше. Та Луспекаева знала. Всплеснула руками: «Чем могу помочь?!» — «Екатерина Алексеевна, дайте телеграмму послу в Голландии, что лично Вам нужно это лекарство». — «Непременно. Вот — доверенность: встречайте вечером самолет, лекарство наверняка будет».
Вечером в аэропорту предупредил обо всем начальника таможни, вместе ждали лекарство, но из-за непогоды лайнер не прибыл…
Сообщил о неудаче в приемную Фурцевой. На всякий случай (уже был очень поздний вечер) позвонил господину Бултхаузу, но трубку там подняли: «Приезжайте, лекарство вас ждет». — «Спасибо. Однако заплатить нечем: валюту банк не выдал». — «Приезжайте…»
Господин Бултхауз подал Марку коробку с драгоценным содержимым (оказывается, днем из Гааги добрался другой самолет), а Марк ему — семьдесят рублей. «Не густо», — покачал головой представитель КЛМ и бросил деньги в сейф.
К ночи Марк был дома. Тут же через знакомых передал лекарство Луспекаеву. Спустя пять дней от Фурцевой с нарочным поступила точно такая же коробочка, только — с надписью: «Марку Клионскому, который умеет дружить». Она сразу тоже ушла по назначению.
А еще через месяц в его мастерскую, опираясь на палку, ввалился Павел: «Маркуша! Дорогой! Ты же меня спас! Давай побратаемся!» Они обнялись. Павел обещал Марку больше никогда не курить, не пить. Для его болезни и то, и другое было убийственным. Но слова не сдержал…
* * *
РОВНО через двадцать лет (день в день!) после того, как Клионский был вынужден покинуть Питер, его принимали на невском бреге, в Мраморном дворце: художник дарил Русскому музею портрет Ростроповича. Маэстро тоже был в зале. Марк Владимирович сказал:
— Этот портрет хотели приобрести в Вашингтоне, в «Кеннеди-центре», но мы с Мстиславом Леопольдовичем решили — пусть он лучше будет дома, в России, в Петербурге…
Ростропович добавил:
— Меня всегда тянуло к художникам. Особенно к таким, которые способны заглянуть в н у т р ь своего персонажа. Я это их свойство чувствовал, когда встречался с Пикассо, Шагалом, Дали, Сикейросом… Вот и Марк Клионский, с которым мы давно дружим и которого я очень люблю, по-моему, в этом портрете мою душу разглядел…
Марк Клионский и Мстислав Растропович при передаче в дар Русскому музею портрета музыканта. Июнь 1994 г.
После церемонии мы шли вдоль Невы, и Марк жадно оглядывал всё окрест. Вздохнул:
— Понимаешь, я люблю и Нью-Йорк, и Лондон, и Париж, и Венецию, и Мадрид, но сердце все-таки — здесь. А самое-самое главное для меня место в мире — во-о-он на том берегу, у сфинксов, где моя родная Академия художеств…
Санкт-Петербург
