Яков Фрейдин | Жизнь Счастливого Человека
Кто без него мы? – Кучка лоботрясов.
Забвение – бесславный наш удел,
И только Фрумкин, современный Стасов,
Могучей кучкой сделать нас сумел.
А. Городницкий
Есть же на свете счастливые люди! Не так чтобы было их много, но попадаются. Разумеется, даже у самых удачливых и счастливых жизнь никогда не протекает плавно, без взлётов и падений – так и в сказках не происходит. Случаются у них то светлыеудачи, тогорькиепотери. Всё в жизни бывает. Но если подвести итог, то баланс у счастливчиков выходит положительный. Вот таким везунчиком оказался мой друг Володя Фрумкин. 10 ноября этого годаему исполняется 90 – возраст, хотя по нынешним меркамне заоблачный (есть у меня приятели и постарше), но всё же достаточно солидный, чтобы оглянуться и спросить: «Ну как ты получилась, жизнь моя?» Я подумал – не стоит спрашивать Володю о его личной оценке, а решил в этом эссе пройтись по приметным точкам его судьбы и самому ответить на этот вопрос.
Меня с Фрумкиным познакомил довольно давно, в 1978 году, наш общий друг и позднее мой коллега Алик Рутштейн – человек большой культуры и тонкого вкуса. До сих пор сожалею, что не довелось встретиться с Володей много раньше. Мне льстит, что он числит меня среди своих близких друзей – я попал в очень даже неплохую компанию. Судите сами: в этой компании были Галич, Окуджава, Высоцкий, Матвеева, Кукин, Бродский, Визбор, Лосев, Аксёнов, в ней до сих пор Юлий Ким, Александр Городницкий, Вероника Долина. Что и говорить, не слабо по любой оценке. Все эти люди – в высшей степени неординарные, и с кем нипопало знаться не станут; стало быть,оказывался он для них интересным, а общение с ним было им и важно, и приятно.
Началось у него, как у многих в то время: родился, учился, бежал от войны, эвакуация. Его родители жили в Белоруссии, в небольшом рабочем поселке. Отец был техруком спиртзавода, а это для любителей специфической интерпретации истории служит веским доказательством того, что евреи спаивали русский народ (и белорусский тоже). Впрочем, поскольку завод был государственным, то не совсем ясно, кто именно спаивал этот народ-богоносец: Арон Фрумкин или государство?
Когда в июне 1941 года немцы стремительно наступали,чтобы ценный продукт не достался врагу Арон слил на землю из цистерн 96%-й спирт-ректификат, после чего жители посёлка Ковгары кинулись к канавам с вёдрами. Затем, уже будучи сильно под хмельком, они помылись-побрились-приоделись, положили на полотенце хлеб-соль и пошли встречать немецких «освободителей». Они даже Володиному отцу советовали: «Не уезжай, Арон Менделевич, ты хоть и еврей, но человек хороший, не коммунист. При немцах станешь работать, они тебя оценят. А если что, мы за тебя замолвим словечко!». Поверил им наивный Арон Менделевич и совсем было решил остаться, но тут 11-летний Володя неожиданно закатил истерику – надо бежать! Его поддержала мать. Такому напору Арон, человек мягкий, противиться не мог, тогда они запрягли заводскую кобылу Лыску и с двумя чемоданами двинулись на восток. Вот так в первый раз в жизни интуиция спасла нашего героя; не подводила она его и во все последующие годы.
Путь был долгий и опасный, на телеге проехали они без малого тысячу километров и добрались до Курска, но по дороге остановились в Брянской области – в Почепе, родном городке Володиной мамы. Ждали, что непобедимая Красная армия остановит врага и повернет его обратно. Хотели верить обещаниям партии, правительства и любимым песням:
Мы войны не хотим, но себя защитим –
Оборону крепим мы недаром.
И на вражьей земле мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом!
Однако «малой кровью» и на «вражьей земле» пока как-то не получалось, и когда к Почепустали подходить немцы,снова запрягли Лыску ирванули на восток. В Курске им удалось втиснуться в вагон, забитый вперемешку людьми и вшами, и после многих дорожных приключенийдобраться до Омска.Чем не везунчики?
Там, в Сибири, Володя рос и взрослел, по счастью с родителями, так как из-за плохого зрения Арона в армию не призвали. Кстати, слабое зрение его отца по иронии судьбы оказалось фактором появления Володи на свет. Если бы не было у Арона этой проблемы, довелось бы родитьсяего сыну не в Брянске, а в процветающей и сытой Америке. Вернее, получился бы это не Володя, а кто-то другой. Произошловотчто. Ещё в 1911 году семнадцатилетний Арон решил эмигрировать в Америку. Прибыл он на пароходе «Lithuania» в Нью-Йорк и встал в очередь на обязательную медицинскую проверку в Эллис-Айлэнд – пропускном пункте для иммигрантов. Зрение у него было слабое, и на носу сидели где-то подобранные чужие очки, совершенно ему негодные. Из-за этих толстостёклых очков видел он ещё хуже, но главная беда – от напряжения глаза стали слезиться. Иммиграционный чиновник увидел его покрасневшие глаза, решил, что это трахома, которую в США тогда смертельно боялись, а потому во въезде в страну отказал и тем же пароходом отправил Арона обратно домой. Так из-за плохого зрения и чужих очков он в Америку не попал, и через восемнадцать лет его сыну Владимиру пришлось родился в Брянске. Неисповедимы выверты судьбы…
Ещё с детских лет Володю тянуло к музыке, пытался он играть на всевозможных инструментах: балалайке, гармошке, мандолине, гитаре. В Омске родители стали учить его игре на скрипке. Сегодня на скрипках играют в основном азиаты, а в те далёкие годы скрипка считалась еврейским инструментом, и профессия музыканта-исполнителя представлялась весьма престижной. Тем более, что у Володи проявились серьёзные музыкальные способности.
Впрочем, тут не обошлось без некоторых проблем. Дело в том, что в военные годы из репродукторов, то есть чёрных тарелок-громкоговорителей, бурнымпотоком лилась советская пропаганда, вперемешку с классической музыкой, подобранной на вкус тов. Сталина. И попробуй выключи – отправят туда, куда Макар телят не гонял! Видимо, у вождя были две самые любимые мелодии: серенада Шуберта «Песнь моя летит с мольбою…» и песня Анатолия Новикова про сборщицу винограда смуглянку-молдаванку. Звучали онинепрерывно днём и ночью,и на этом музыкальном фоне с Володей приключилась беда. От нестерпимого голода питался он бросовым жмыхом для корма скота, которым не брезговали крысы. От этих крыс он подцепил желтуху и тяжело заболел. Из-за сочетания желтухи и любимой Сталиным музыки, что непрерывно звучала из чёрных репродукторов,у нашего героя, словно у павловской собаки, выработался стойкий условный рефлекс в виде отвращения к этим двум произведениям. Желтуха, к счастью, прошла, и с годами рефлекс сгладился, но и до сих пор, стоит ему услышать про смуглянку-молдаванку или серенаду Шуберта или даже просто вспомнить о них, как к горлу подступает тошнота и тянет к зеркалу взглянуть, не пожелтели ли глаза? Большой учёный был академик Павлов!
Закончив в Омске музыкальное училище по классу скрипки, в 1948 году Володя переехал в Ленинград и поступил в консерваторию на теоретико-композиторский факультет. Учёбу в консерватории он заканчивал в недоброй-доброй памяти 1953-м году. На то, чтобы затем остаться работать в Ленинграде, у выпускника с «некрасивым» 5-м пунктом в паспорте надежды не было никакой, и его распределили в Читу. Однако повезло – тут как раз умер лучший друг музыкантов-теоретиков и наступило хоть и временное, но всё же потепление. Распределение в Сибирь отменили, и Учёный совет консерватории (задним числом) рекомендовал Володю в аспирантуру. Там он стал работать над диссертацией о драматургии симфоний пока ещё опального Шостаковича, что в то время требовало немалой смелости. Напомню, в январе 1948 года великого Шостаковича по приказу Сталина в очередной раз подвергли остракизму. Среди тех, кто его шельмовал, был секретарь Союза композиторов Тихон Хренников. Когда в 1958 году обвинение в «формализме» было частично снято, по Питеру и Москве ходила такая эпиграмма:
Жил да был композитор Хре.
Получил много Сталинских пре.
И, взойдя на ответственный пост,
Невзлюбил композитора Шост.
Но настало другое вре,
И ЦК отменил своё Пост.
И тогда композитор Хре
Полюбил композитора Шост.
Работу про «формалиста-рецидивиста» Шостаковича Фрумкин написал почти всю, но не закончил, хотя большие куски из неё опубликовал. Чистая теория музыки его больше не занимала. Тем не менее, он продолжал писать серьёзные статьи для журнала «Советская музыка», а издательство «Советский композитор» выпустило его популярную книгу об истории симфонии «От Гайдна до Шостаковича» (переизданную в Петербурге в этом, 2019 году). Замечу, в СССР всё было «советское», и музыка, и композиторы. Я-то по наивности думал, что музыка – это искусство совершенно абстрактное, бывает она хорошей или плохой, мелодичной или шумовой,и т.д. Но советской? Что значит «советская музыка» я понять не мог, но, видимо, это была моя проблема. А вот Фрумкин заметил, что музыка может быть и советской, и фашистской, причём, та же самая музыка. Например, «Марш авиаторов», написанный ещё в 1920 году в Киеве эстрадниками Германом и Хайтом, стал популярной нацистской песнью «Дрожат одряхлевшие кости» – нота в ноту. И таких было немало. Впрочем, сегодня уже многимпонятно, что красное и коричневое _ это лишь оттенки одного цвета, а мелодия та же.
Характер у Фрумкинавсегда был активный, непоседливый, по выражению его друга писателя Игоря Ефимова, «высоковольтный». Володя любил преподавать, читать лекции, вести на ТВ передачи о музыке. В 1957 году его приняли в Союз композиторов. Он был автором и ведущим цикла музыкально-образовательных передач для детей и юношества «Путь к музыке».У него открылся редкий дар рассказывать просто о сложном, и его лекции о музыке пользовались большим успехом.
С 1964 до 1972 года в Питере были невероятно популярны интеллектуальные телевизионные баталии старшеклассников (СК) на самые разные темы: от литературы до музыки, до астрономии – до всего на свете. Музыкальные конкурсы в «Турнире СК» вёл Володя, а редактором и менеджером была талантливая и отчаянная Тамара Львова. Отчаяние ей и Фрумкину было совершенно необходимо. В те годы передачи обычно шли в «прямом эфире», то есть без предварительной записи, а в Советском Союзе было негласное правило: «сначала завизируй, потом импровизируй». Нередко случалось, что школьники распускали языки, и в эфире звучали совершенно крамольные слова, за что авторам передачи сулили большие неприятности. Позже, когда на студии появились первые видеомагнитофоны, передачи вначале записывали, а затем в «опасных» местах цензор отключал звук, вроде как «по техническим причинам».
Володя регулярно выступал с лекциями-концертами в «университетах культуры» и вузах Ленинграда. После одной из лекций о русской музыке в Доме культуры пищевой промышленности он был приглашен слушателями в новое кафе «Восток» на выступление авторов «самодеятельных песен». С этого вечера жизнь его развернулась в другую сторону. Причём разворот произошёл не только в профессиональной плоскости, но вообще вся жизнь его пошла по иному пути. Он был первым из музыкантов, кто понял, что «авторская», а вернее «гитарная» или бардовская песня – это самостоятельный музыкальный жанр. Тут надо пояснить, чем же гитарная песня отличается от обычной, то есть официальной песни, исполняемой, скажем, под аккомпанемент рояля или оркестра. Сначала Володе и самому было непонятно, но постепенно стало проясняться после того, как в 1963 году наш общий с ним друг Алик Рутштейн, о котором я уже упоминал, пригласил Володю к себе поужинать в компании с его приятелем, 23-летним Иосифом Бродским. А тот, вместо того чтобы читать свои стихи, усадил Володю за рояль и спел… одесскую песню «Мурка», а потом, уже без аккомпанемента, песни поэта Глеба Горбовского. Музыка при таком исполнении отступала на второй план. Примерно так же получилось, когда Алик с Володей пришлив гости к Новелле Матвеевой и попросили её почитать стихи. Она сказала: «Знаете, я лучшеспою. Когда читаешь, кажется, что ты навязываешься, заставляешь себя слушать. А вот петь легчепотому, что я это делаю как бы для себя самой, просто напеваю…». Тогда Володя стал понимать, что поэт, напевая стих, чувствует себя (особенно в узком кругу) комфортнее, чем когда декламирует его. Гитарная песня – интимный жанр музыкальной поэзии, как бы доверительный разговор близких людей.
В традиционной песне главный компонент – это музыка. Порой бывает так, что композитор сначала пишет музыку с «рыбой», то есть с абракадаброй, бессмысленным текстом, к ней ритмически подходящим. Затем эта комбинация передаётся профессиональному поэту, который «рыбу» превращает в стих. Очень часто поэзия такой песни бывает далеко не самого высокого уровня – там главное музыка. В гитарной песне как раз наоборот, в нейведущий компонент – это слова, а музыка служит поддержкой, вроде как рамой для картины. Пожалуй, гитарная поэзия ближе всего к русскому романсу, однако спектр её несравненно шире – от лирической темы до политического протеста, но, в отличие от официальных песен, она никогда не содержит пропаганды. Разумеется, и среди официально разрешённых песен были прекрасные произведения с талантливой музыкой и трогающими душу стихами. Вспомните Френкеля, Фельцмана, Шаинского, Дунаевского, Богословского, Мокроусова, да и многих других первоклассных авторов. Даже в жёстких рамкахофициоза (а может, благодаря рамкам?) таланты себя проявляли, и народ эти песни пел не по приказу, а по душевной тяге. Впрочем, как в официальной песне, так и в «гитарной» было много мусора, но изредка попадался жемчуг. Для меня главная прелесть «гитарной» поэзии была в её неподцензурности и свободе. Когда исчезла цензура, ушла и притягательность этого жанра. Впрочем, почти в то же время исчезли и талантливые официальные песни.
Жанр свободной музыкальной поэзии Фрумкина захватил целиком, и он решил связать с ним свою профессиональную работу. Слова Городницкого, которые я вынес в эпиграф, совершенно точно отражают его роль в бардовской песне того времени. Он стал профессиональным популяризатором этого жанра, писал статьи, выступал с лекциями, сошёлся с самыми талантливыми поэтами-исполнителями: Галичем, Окуджавой, Кимом, Матвеевой, Городницким, Визбором, Высоцким и другими. Все они сочиняли музыку к своим стихам, пели её по слуху, но записать нотами могли немногие.Володя помогал, хотя это было далеко не просто. Он вспоминает: «…однажды Галич сказал, что ему нужны ноты своих песен, чтобы отправить на Запад для публикации. Когда я стал списывать голос Галича с магнитофона на нотную бумагу, понял, до чего прихотлива звуковая ткань галичевских композиций. Это был каторжный труд…». Много лет спустя, году в 1984, в парижском журнале «Обозрение» Фрумкин опубликовал статью, где обратил внимание на интересную особенность Галича-певца, на его умение извлекатьиз одной мелодической «попевки» целую гамму эмоций и смыслов. Излюбленные им нехитрые мотивы умели чутко реагировать надвижение сюжета, вели себя как оборотни – звучали то так,то этак, поворачивались на любой манер, принимая различную окраскус разными словами и в разных ситуациях. В том же году в Латинском квартале Володя встретил вальяжного Никиту Богословского. «Вот это да! – сказал ему Никита Владимирович. – Я тут как раз прочитал вашу статью о Саше. Удивили вы меня. Мы ведь с ним близко дружили, он часто мне пел, но слушал-то я – слова. Остальное – пение, гитара – воспринимал как некую декорацию, не более. А вы об этом – обстоятельно, на полном серьезе. Занятно, занятно…»
Власти сразу почуяли, что гитарная песня – штука им не подконтрольная, а для коммунистов нет ничего страшнее того, чем они не могут управлять. «Магнитиздат», то есть любительские записи на примитивных магнитофонах, разносили эти непрошедшие цензуру песни по всей стране, они звучали в научных институтах, в квартирах, во дворах, в турпоходах; им подражали, их обожали. Партийное руководство считало, что этоесть идеологическая диверсия, потенциально опасная для коммунистической диктатуры. Гитарную музыку проклинали «Правда», «Известия», «Советская Россия» и прочие газеты. Спустили с цепи профессиональных критиков и музыкантов, которые справедливо видели в бардовской песне угрозу собственнойпопулярности. С разгромными статьями выступали артист Сурен Кочарян, музыковед Л. Энтелис, журналист Н. Лисочкин и многие другие. Умный композитор-песенник В. Соловьев-Седой предложил приручить гитарную песню. Он писал: «Надо лишь, чтобы в их создание включились не только самоучки, но и композиторы-профессионалы, которые должны показать, что хорошие стихи гитарных поэтов могут быть положены на хорошую, полноценную музыку, соединяющую доходчивость и искренность с высоким вкусом».
Против официальной армии критиков стоял лишьодин Володя Фрумкин. Будучи сам внутренне свободным и вдобавок смелым человеком, он бесстрашно боролся за право поэтов-исполнителей тоже быть свободными, невзирая на то, что это ставило под удар его профессиональную карьеру. Коллеги советовали ему: «Зачем тебе это надо? Занимайся Генделем, Бахом, Вивальди, веди себя тихо, и всё уладится…»
Кульминация наступила 9 марта 1968 года в Новосибирском Академгородке, где в набитом до предела Доме учёных проходил фестивальгитарной песни «Бард-68». Фрумкин представил публике Александра Галича, причём, стараясь оградить его от будущих нападок исгладить впечатление от бунтарского характера, охарактеризовал поэта как обличителя тёмных сторон недавнего прошлого. Для убедительности припас даже высказывание Шостаковича о том, что человеческая память – инструмент далеко не совершенный, она часто и многое склонна забывать. Художник этого права не имеет…
Не помогла цитата. Галич взял гитару и даже не спел, а прокричал в зал своюпесню о Пастернаке, где были такие слова: «…До чего ж мы гордимся, сволочи, / Что он умер в своей постели!» Зал был ошеломлён, потрясён, люди слушали, раскрыв рты и затаив дыхание. А потом все молча встали. С этого дня Галичи Фрумкин для советской власти стали уже не потенциальными, а явными противниками. Галича исключили из творческих союзов, его пьесы запретили для постановок в театрах, в титрах фильмов вырезали его имя, выжали отовсюду, откуда могли, а через несколько лет – и из страны.
Жизнь Володи тоже резко усложнилась, его «прорабатывали» в разных официальных комиссиях, тормозили его публикации, он стал невыездным, в 1970 году не выпустили из страны на фестиваль «Парижская музыкальная неделя». К 1974 году Фрумкину стало окончательно ясно, что его карьера как музыковеда в советской России закончилась, и по совету того же мудрого Алика Рутштейна он с женой Лидой, замечательной пианисткой, подали документы на эмиграцию по израильскому вызову. Упаковали нехитрые пожитки, никаких ценностей с собой не везли, если не считать коллекции магнитофонных записей лучших бардовских песен. Прибыли они на таможню, там их тщательно проверили: не вывозят ли эти отщепенцы с собой на Запад какие-то музыкальные секреты? Даже взяли на инспекцию коллекцию бардовских песен. Однако отпустили с миром, и отправились Фрумкины на другую сторону планеты – в американский кукурузный штат Айова, где в те годы жил Володин дядя Герман, более везучий младший брат его покойного отца.
–––
У обычного человека есть одна жизнь, а у иммигранта – две. В первой жизнион родился, а во второй его земной путь закончится. Решиться на разлом своей жизни на две части совсем не просто и не каждому дано. Много легче, еслиты не один, когда твои родственники, друзья и знакомые уезжают из страны.Эмиграция из СССР и России принимала массовый характерв 1979 году, в конце 80-х и начале 90-х, да и сейчас едут. Это был поток. Но представьте себе, как трудно было пойтина это в 1974 году, когда СССР покидали единицы, а особенно, если тебе не 20, и не 30, а целых 45 лет. И когда у тебя не ходовая техническая профессия, с которой нигде не пропадёшь (как было у меня, когда я эмигрировал в 1977 году), а если ты музыковед с женой пианисткой? Да и язык у тебя в основном русский… Гуманитарные специальности не слишком-то востребованы в свободном мире. К примеру, в трёхмиллионном калифорнийском городе, где я живу, есть лишь один музыкальный критик в местной газете, и больше таких не требуется, а критик этот будет там сидеть до конца дней своих и место не освободит. Нет здесь спроса на русскоязычных писателей, поэтов, критиков, музыкантов, даже очень высокого уровня. Подумайте про это и, надеюсь, поймёте, какое отчаянное мужество надо было иметь, чтобы разломать свою жизнь на две половины в том далёком 1974 году.
Поначалу Фрумкины поселились в городе Де-Мойн, столице Айовы. Америка, за небольшим исключением, страна неходячая – везде только на автомобилях. Чтобы купить нечто даже сильно подержанное, но всё же имеющее четыре колеса, надо было найти хоть какую-то работу. Как я уже сказал, США не испытывают острой нехватки музыкантов-теоретиков. Впрочем, музыкантов-практиков тоже, а потому пришлось нашему герою взять работу не совсем по специальности – наняться разнорабочим на фабрику мужских курток с зарплатой в $3,29 в час, что в нынешнем эквиваленте примерно десять долларов. Работа была очень даже пыльная – забрасывать в оглушительно грохочущую машину грязные отходы стекловаты, которая шла на подкладки для курток. Стояла жуткая жара и духота, работа выматывала до предела, потому, возвращаясь домой, Володя ложился в ледяную ванну и с ужасом думал, что завтра опять будет всё то же. После холодной ванны нужно было одеваться, принимать благородный вид и идти на очередной приём – среди аборигенов Айовы Фрумкины были экзотикой и шли нарасхват, ибо пришельцы из СССР в те далёкие годы являлись невероятной редкостью. Приходилось раскланиваться, улыбаться до боли в щеках и что-то там объяснять на своём примитивном в то время английском.
Но, как часто бывает в жизни, везёт тем, кто готов свой шанс принять и не упустить. Проработав на фабрике 25 дней и сколотив на том состояние в 500 долларов, он за эти деньги купил грандиозных размеров старый автомобильмарки «Ford Galaxy-500», где слово «Галактика» видимо обозначала размеры машины, а цифра 500 определила цену… Володя и Лида погрузили в багажник свои нехитрые пожитки и отправились в штат Огайо, в университетский городок Оберлин,что недалеко от озера Эри. Дело в том, что там неожиданно открылась вакансия директора Русского дома, то есть общежития для студентов, изучающих русский язык. Первое, что он сделал после приезда, отнёс в акустическую лабораторию университета свою коллекцию бардовских песен, чтобы там её привели в порядок. К его ужасу оказалось, что на советской таможне все катушки с плёнкой были размагничены, и эта прекрасная коллекция пропала.
Так начался 14-летний период его и Лидии университетской работы, где она стала профессором в Оберлинской консерватории, а он – директором Русского дома. Володя преподавал русский язык и литературу, ставил со студентами спектакли на русском языке, объяснял им, чем отличается жизнь в СССР и США, пытался, не всегда,впрочем,успешно, убедить молодых людей, что капитализм – хорошо, а коммунизм – плохо.Общаться со студентами в первые годы было трудно – часто возникало взаимное непонимание, чувствовалась разница в жизненном опыте. Например, однажды он дал имзадание выучить стишок Корнея Чуковского, где были слова: «Не ходите, дети, в Африку гулять. Африка ужасна, да, да, да! Африка опасна, да, да, да!» Одна студентка-негритянка сказала Володе, что она на Чуковского за эти стихи обижена и не станет их заучивать, так как они оскорбительны для Африки. Вот тут помогли Володе долгие годы общения со школьниками и его питерские телепередачи – нашёл, что сказать. Объяснил он студентам, что Чуковский написал не просто сказку для детей, но и тонкую пародию для взрослых. В «Бармалее» он высмеял приключенческие романы начала века про экзотические дальние страны, по которым бродят страшные хищные звери и жестокие разбойники. В них рассказывалось и про Африку. Такчто все этизаклинания и устрашения, все эти «Не ходите, дети» и «Африка ужасна» не нужно принимать всерьёз. Это же ирония, насмешка над второсортной романтической литературой и над поверившими ей наивными читателями! Вот так у музыковеда проявился ещё один талант – педагога и дипломата. Впрочем, не всегда удавалось ему переубедить студентов, воспитанных на полной толерантности. Они были уверены, что любая идея и каждый личный выбор имеют право на жизнь. Когда Володя спросил, имеет ли право, скажем, людоед на свою трапезу, они, немного подумав, отвечали – да, если у него такая культура.
Двадцать лет подряд, с 1976 по 1996 год Фрумкин каждое лето проводил в Русской школе Норвичского университета, что в штате Вермонт.Там он преподавал историю русской культуры и русской музыки,русскую драму, а вдобавок вёл кружок гитарной поэзии. В эту школу съезжалисьстуденты-славистыиз Америки и Канады, а лекции им читали такие мастера как Ефим Эткинд, Вячеслав Иванов, Виктор Некрасов, Лев Лосев и другие, которых можно назвать цветом русской культуры. Постоянным «писателем при университете» был Наум Коржавин, к нему дважды, в 1990 и 1992 годах присоединялись московские друзья Фрумкина Булат Окуджава и Фазиль Искандер.
У российских профессоров с американскими студентами порой возникали те же проблемы, что и у Володи. Выросшим в почти тепличных условиях, не знавшим нужды, голода, страха, молодымамериканцам жизнь виделась в розовом цвете. Володя вспоминал, как во время гастролей в Америке Ростроповича попросили послушать детей, обучающихся музыке. Приговор Славы был суров: дети играют грамотно, техника у них в порядке, но музыки – нет. Звучит она вяло, без нерва и страсти. А почему? Слишком хорошо живут. Комфортно и благополучно. «Заставьте их пострадать, – заключил Маэстро. – Бейте их. Желательно – ежедневно. Пусть испытают боль, пусть поплачут. Увидите – заиграют иначе». Примерно в том же ключе говорилна семинарахв Норвиче Володин коллега, бывший московский литератор Анатолий Антохин: «Вы никогда не станете людьми, никогда не поймёте, что к чему в этом мире, если не научитесь страдать, не помучаетесь как следует, не узнаете, почём фунт лиха. Читайте Достоевского! Учитесь у его героев! Поезжайте куда-нибудь, где вам будет плохо, очень плохо».
Володя, однако, быстро научился понимать психологию молодых американцев. Он смог увидеть, что американские студенты не такие уж бесхребетные хлюпики и не совсем наивны. Они отменные трудяги, живутне от сессии-до-сессии, как обычно учились студенты в СССР, а работают круглый год, занимаются ежедневно, не разгибаясь. Но вот что касается либерально-утопического мировоззрения, то это да. За последние 30–40 лет их взгляды ещё больше сместились влево, и теперь университетская молодёжь (и многие профессора) мало чем отличаются от китайских хунвейбинов 60-х годов прошлого века.
Есть у Володи добрый друг-тёзка, Владимир Матлин. В 1988 году он и его жена Аня рекомендовали Фрумкина начальству русской службы «Голоса Америки», и Володя получил приглашение. Хотя жаль было расставаться с уютным Оберлином, но работать на радиостанции, которая вещала на Россию, было почётным и интересным, своего рода dеjavu после тех давних передач на питерскомтелевидении. Фрумкины долго не думали, и решили эмигрировать из штата Огайо в штат Вирджиния, что рядом с Вашингтоном, где находилась редакция вещания на русском языке. Лида, однако, не отказалась от своей профессорской должности в Оберлинской консерватории и ещё много лет ездила туда на работу из Вирджинии – 400 миль в один конец.
С тех пор«Голос Америки» зазвучал голосом Фрумкина. Он работал редактором, переводчиком, диктором и автором собственных программ. С 1991 года вел еженедельный дискуссионный цикл «Вашингтонские встречи» с постоянным гостем – Василием Аксеновым. Потом по телефону к ним присоединился Лев Лосев. Хотя между Аксёновым и Лосевым была взаимная неприязнь (из-за их противоположного отношения к Бродскому), в эфир это не просачивалось, и вели они себя по-джентльменски.
Гостями Володи в радиопередачах бывали его друзья Булат Окуджава, Юлий Ким и другие поэты-певцы. А ещё вел он в прямом эфире (то есть без предварительной записи) еженедельные передачи «Говорите с Америкой по-русски» с телефонными звонками радиослушателей из России. Однажды ему пришла в голову лихая идея: а что, если не ждать звонков, а самому звонить наугад незнакомым людям? Эта передача получила название «Алло, вам звонит Америка». Он набирал случайный номер в России, а когда отвечали, втягивал людей в разговор. Получалось интересно и неожиданно. Однако, когда в Кремле воцарился Путин, в страну начал возвращаться страх, и люди стали побаиваться звонков из «Голоса Америки», после чего передача заглохла.
Фрумкин проработал в «Голосе Америки» 18 лет, до пенсии. Все годы жизни в Оберлине и Вашингтоне он постоянно занимался литературной деятельностью. Вместе со своей дочкой Майей выступал с концертами – они пели песни Окуджавы и других поэтов. В издательстве «Ардис» Володя опубликовал (в 1980 и 1986 гг.) два сборника песен Окуджавы, с нотами, комментариями, фотографиями; писал, да и сейчас пишет, потрясающе интересные статьи и книги о музыке и истории.
Вот один из многочисленных откликов на эссе Фрумкина “Придворные музы, или Пегас под советским седлом”, опубликованного в электронном журнале «Семь искусств” в январе 2017 года. Отзыв написан известным музыковедом и музыкальным критиком Михаилом Бяликом (Гамбург, Германия): «…Володя, твой “очерк”, по существу – исповедальная книга о времени, которое мы переживали, находясь рядом. То, о чем и как ты написал, меня глубоко взволновало. Подобно 4-й симфонии Шостаковича, твоя работа выстроена весьма оригинально. Сперва идет скерцо, со множеством уместных острых шуток, поразительных едких стихов и анекдотов из композиторской жизни, а завершается все сонатным адажио, необычайно глубоким и трагическим. С ужасом думаешь: если бы не расстреляли следователя Закревского, расстрелять могли Шостаковича! Всё написанное тобой представляется мне очень убедительным, включая и весьма свежие и неожиданные сопоставления и умозаключения. Ты затрагиваешь огромное множество объектов, но от возможных упреков в том, что нарисованная тобой панорама не всеобъемлющая… тебя оберегает то, что ты вспоминаешь… лишь то, чему был сам свидетелем или в чем участвовал.»
Меня поражает, что, приближаясь к своему юбилею, Володя Фрумкин остаётся молодым душой, азартным, озорным, полным юмора и творческих планов.
Господи! Есть же на свете счастливые люди!
© JacobFraden, 2019
Комментариев нет:
Отправить комментарий