(с благодарностью A.S.)
––––––––––––––––––––––––––––––
Михалыч тот еще был кадр. Механник спасательной станции (сто рублей в месяц) говорил на трех языках. Немецкий выучил на работах в Германии, куда в сорок втором попал четырнадцатилетним подростком.
— Тебя угнали? — спросил я.
— Нет, — сказал он, — сам поехал. В Минске с голоду бы сдох. Я сирота был.
О Германии он рассказывает мало. Жил у бауэра. Есть садились все вместе за один стол. Спал на чистом с большой грелкой (верхний этаж в крестьянском немецком доме не отапливался), много работал.
О своей жизни в американской боевой воинской части, к которой прибился после освобождения, рассказывает с удовольствием.
— Главный показатель, как у них со жратвой. В первый же день в столовой я понял, что такое Америка. Берешь столько, сколько съешь. Часовому на пост привозят гамбургеры. Вот к примеру захотел ты яичницу. Спрашивают: глазунью или болтунью. Ты бы какую взял?
Я, не готовый ответить на этот вопрос, только пожимаю плечами.
— Вот так, все время стоишь перед выбором. Сок из бочки – апельсиновый или ананасовый. Знаешь, почему наши в сорок первом миллионами в плен сдавались. У американцев солдаты и офицеры едят из одного котла. Где ты такое в Красной Армии видел.
Вольнонаемным был. Помогал на кухне. Относились как к своему. Выдали американскую форму, только без знаков различия.
— Еще шла война, к нам в часть привозили убитых. Как они горевали по своим. Ты бы видел, какие похороны устроили одному сержанту–еврею.
Я у них почти весь сорок пятый год прожил, а в сорок шестом меня интернировали. Сам виноват, по неосторожности заговорил с двумя советскими офицерами, которые заехали на виллисе к нам в расположение. Не захотели американцы залупаться с русскими из–за какого–то пацана.
Наша спасательная станция стоит на Цнянке. Сутки дежуришь – двое свободен. Три вагончика буквой «Г» Электричества нет. Обогреваются вагончики паровым отоплением. Топим котел торфяными брикетами. В свете керосиновой лампы разливает Михалыч по стаканам самодельное яблочное вино.
— Без американцев наши бы немца никогда не одолели.
Я спросил тогда у Михалыча:
— Как ты думаешь, наша Танька – еврейка?
Михалыч сказал:
— По матери.
— А отец?
— Отец неизвестно кто, какой–то женатый мужик.
— Разве у евреев так бывает?
— У евреев все как и у нас, — сказал с раздражением Михалыч. А хуля ей было выбирать. Ее мать одна из всей семьи уцелела. Удрала из гетто. За красоту взяли в партизанский отряд. Можешь себе представить, что пережила молодая еврейская девка за три года у партизан в лесу.
— А что сейчас?
— Бухгалтером на табачной фабрике работает. Однокомнатная хрущевка на Кнорина. Таньку еле до восьмого класса дотянула.
Он закурил, ломая спички дрожащими пальцами.
— Ты чего, Михалыч? — спросил я.
— Кажется влюбился, — сказал Михалыч, — первый раз в жизни.
Сколько было Михалычу, когда он сошелся с Танькой. За шестьдесят. Танька его на тридцать лет моложе. Никому и в голову не могло такое прийти. Танька медсестра на станции — миниатюрная, симпатичная брюнетка. Не против выпить, курит сигареты без фильтра. Тело сильное. Я однажды, шутки ради, когда никого не было в вагончике, попробовал разложить Таньку на столе. Как она крутилась. Немного портят Таньку поломанные передние зубы.
Всю зиму продолжалось это у Таньки с Михалычем, а открылось только в марте, когда оказалось, что Танька залетела. При всех спросила у Михалыча: «Как будет по–американски: Я на третьем месяце беременности? А по–немецки?»
Жена Михалыча узнала все в поликлиннике (не умеют сохранять бабы врачебную тайну) и задумала Михалыча с Танькой взять с поличными. Дом их стоял на самом краю деревни возле водохранилища, а на противоположном берегу была наша станция. Она решила пройти по льду и недалеко от берега провалилась. Весенний лед самый опасный, пористый, крошится. Выбраться из весенней полыньи без посторонней помощи практически невозможно. Жена Михалыча стала кричать, но услышала ее только собака, сорвалась, прибежала спасать хозяйку и вместе с ней утонула.
Я их поднимал. Первой нашел большую старую овчарку с длинной тяжелой цепью.
На берег где стоял их дом вывалила вся деревня.
Мы положили жену Михалыча в дюралевую казанку и проваливаясь и цепляясь за лодку потащили в противоположную сторону к станции. Позвали Михалыча. Он вышел из вагончика, посмотрел и сказал:
— Все новое надела. Зачем?
Через месяц Танька переехала жить в дом Михалыча.
Летом девяностого года наша семья получила разрешение на ПМЖ в Германию, я пришел прощаться. Михалыч в гараже перебирал двигатель старого мерседеса.
— Ты тоже уезжаешь, — сказал он. – Бля, с кем мы остаемся. Обнял меня неловко, боясь испачкать.
По двору бегал чернявый, похожий на Таньку мальчик.
— Мое жыдяне, — сказал Михалыч ласково. — Чем тебя угостить. Ты же любил мой яблочный сидр. Погоди. Он схватил лопату и принялся ковырять под деревом. Раскопал двухлитровую банку самодельного вина. На мой вопросительный взгляд ответил виновато:
— От Татьяны прячу. Выпивает все, что найдет.
Обмыл банку из шланга. Выложил на газете на стол несколько больших вкусных груш. Разлил вино по стаканам.
— За что пьем? — спросил я.
— Вот за него, показал Михалыч на сына.
Я спросил:
— Как его зовут?
— Исаак, — сказал Михалыч.
— Кто так назвал?
— Я назвал, Татьяна была против.
— Задразнят пацана.
— Пусть дразнят, — сказал Михалыч, — это полезно для организма.
––––––––––––––––––––––––––––––
Михалыч тот еще был кадр. Механник спасательной станции (сто рублей в месяц) говорил на трех языках. Немецкий выучил на работах в Германии, куда в сорок втором попал четырнадцатилетним подростком.
— Тебя угнали? — спросил я.
— Нет, — сказал он, — сам поехал. В Минске с голоду бы сдох. Я сирота был.
О Германии он рассказывает мало. Жил у бауэра. Есть садились все вместе за один стол. Спал на чистом с большой грелкой (верхний этаж в крестьянском немецком доме не отапливался), много работал.
О своей жизни в американской боевой воинской части, к которой прибился после освобождения, рассказывает с удовольствием.
— Главный показатель, как у них со жратвой. В первый же день в столовой я понял, что такое Америка. Берешь столько, сколько съешь. Часовому на пост привозят гамбургеры. Вот к примеру захотел ты яичницу. Спрашивают: глазунью или болтунью. Ты бы какую взял?
Я, не готовый ответить на этот вопрос, только пожимаю плечами.
— Вот так, все время стоишь перед выбором. Сок из бочки – апельсиновый или ананасовый. Знаешь, почему наши в сорок первом миллионами в плен сдавались. У американцев солдаты и офицеры едят из одного котла. Где ты такое в Красной Армии видел.
Вольнонаемным был. Помогал на кухне. Относились как к своему. Выдали американскую форму, только без знаков различия.
— Еще шла война, к нам в часть привозили убитых. Как они горевали по своим. Ты бы видел, какие похороны устроили одному сержанту–еврею.
Я у них почти весь сорок пятый год прожил, а в сорок шестом меня интернировали. Сам виноват, по неосторожности заговорил с двумя советскими офицерами, которые заехали на виллисе к нам в расположение. Не захотели американцы залупаться с русскими из–за какого–то пацана.
Наша спасательная станция стоит на Цнянке. Сутки дежуришь – двое свободен. Три вагончика буквой «Г» Электричества нет. Обогреваются вагончики паровым отоплением. Топим котел торфяными брикетами. В свете керосиновой лампы разливает Михалыч по стаканам самодельное яблочное вино.
— Без американцев наши бы немца никогда не одолели.
Я спросил тогда у Михалыча:
— Как ты думаешь, наша Танька – еврейка?
Михалыч сказал:
— По матери.
— А отец?
— Отец неизвестно кто, какой–то женатый мужик.
— Разве у евреев так бывает?
— У евреев все как и у нас, — сказал с раздражением Михалыч. А хуля ей было выбирать. Ее мать одна из всей семьи уцелела. Удрала из гетто. За красоту взяли в партизанский отряд. Можешь себе представить, что пережила молодая еврейская девка за три года у партизан в лесу.
— А что сейчас?
— Бухгалтером на табачной фабрике работает. Однокомнатная хрущевка на Кнорина. Таньку еле до восьмого класса дотянула.
Он закурил, ломая спички дрожащими пальцами.
— Ты чего, Михалыч? — спросил я.
— Кажется влюбился, — сказал Михалыч, — первый раз в жизни.
Сколько было Михалычу, когда он сошелся с Танькой. За шестьдесят. Танька его на тридцать лет моложе. Никому и в голову не могло такое прийти. Танька медсестра на станции — миниатюрная, симпатичная брюнетка. Не против выпить, курит сигареты без фильтра. Тело сильное. Я однажды, шутки ради, когда никого не было в вагончике, попробовал разложить Таньку на столе. Как она крутилась. Немного портят Таньку поломанные передние зубы.
Всю зиму продолжалось это у Таньки с Михалычем, а открылось только в марте, когда оказалось, что Танька залетела. При всех спросила у Михалыча: «Как будет по–американски: Я на третьем месяце беременности? А по–немецки?»
Жена Михалыча узнала все в поликлиннике (не умеют сохранять бабы врачебную тайну) и задумала Михалыча с Танькой взять с поличными. Дом их стоял на самом краю деревни возле водохранилища, а на противоположном берегу была наша станция. Она решила пройти по льду и недалеко от берега провалилась. Весенний лед самый опасный, пористый, крошится. Выбраться из весенней полыньи без посторонней помощи практически невозможно. Жена Михалыча стала кричать, но услышала ее только собака, сорвалась, прибежала спасать хозяйку и вместе с ней утонула.
Я их поднимал. Первой нашел большую старую овчарку с длинной тяжелой цепью.
На берег где стоял их дом вывалила вся деревня.
Мы положили жену Михалыча в дюралевую казанку и проваливаясь и цепляясь за лодку потащили в противоположную сторону к станции. Позвали Михалыча. Он вышел из вагончика, посмотрел и сказал:
— Все новое надела. Зачем?
Через месяц Танька переехала жить в дом Михалыча.
Летом девяностого года наша семья получила разрешение на ПМЖ в Германию, я пришел прощаться. Михалыч в гараже перебирал двигатель старого мерседеса.
— Ты тоже уезжаешь, — сказал он. – Бля, с кем мы остаемся. Обнял меня неловко, боясь испачкать.
По двору бегал чернявый, похожий на Таньку мальчик.
— Мое жыдяне, — сказал Михалыч ласково. — Чем тебя угостить. Ты же любил мой яблочный сидр. Погоди. Он схватил лопату и принялся ковырять под деревом. Раскопал двухлитровую банку самодельного вина. На мой вопросительный взгляд ответил виновато:
— От Татьяны прячу. Выпивает все, что найдет.
Обмыл банку из шланга. Выложил на газете на стол несколько больших вкусных груш. Разлил вино по стаканам.
— За что пьем? — спросил я.
— Вот за него, показал Михалыч на сына.
Я спросил:
— Как его зовут?
— Исаак, — сказал Михалыч.
— Кто так назвал?
— Я назвал, Татьяна была против.
— Задразнят пацана.
— Пусть дразнят, — сказал Михалыч, — это полезно для организма.
Автор Валерий РАБИНОВИЧ
Комментариев нет:
Отправить комментарий